«История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха» Себастьян Хафнер
«История одного немца», из всех книг Хафнера, имеет самую долгую историю. Она была написана первой, еще в 1938 году, а опубликована последней уже после смерти автора его сыном в 2000г. Может показаться, что книга эта крайне неактуальна и задержалась для публикации на добрых 80 лет. Но как показывает время, есть темы и мотивы, которые не имеют срока давности для рефлексии. Опыт, переживание которого, поможет не только лучше понять события прошлого, но и разобраться в настоящем.
Для начала, что перед нами? Биография…не сказала бы, в ней крайне много вставок для «картинки» и подмены имен и событий. Роман…тоже вряд ли. Я скорее бы охарактеризовала это как беллетризованный дневник частного человека на фоне истории.
Себастьяна Хафнера, настоящее имя которого Раймунд Претцель, сложно назвать среднестатистическим немцем. Он скорее представитель интеллектуальной прослойки, с богатой семейной историей, хорошим образованием, выглаженными костюмами и тягой к лирике, а не к юриспруденции. Для Хафнера эта книга возможность понять, как его поколение дошло до этого, и где случился поворот «не туда» для таких как он.
Книга читается так, как будто вы говорите с новым знакомым в купе поезда. Ему нужно выговориться, а говорит он интересно, так что вы внимательно слушаете и стараетесь не перебивать.
«Начало прошлой мировой войны, которое, подобно барабанному грохоту, разом пробудило мою сознательную жизнь, застало меня, как и большинство европейцев, на летних каникулах.»
Ему 7 лет, и война для него — это не страх, а игра в новости, вывешенные на информационном листке полицейского участка. Главное развлечение – подсчет пленных и территорий. Подсчет вообще, как мы увидим дальше становится неотъемлемой частью большого исторического события для поколения Хафнера.
1918 год, война окончена, подписан «позорный Версальский мир», для Германии начался крайне странный период, я вам скажу. Сначала была тишина и растерянность «не слышно было речей, обращений «К моему народу», ничего, ну совершенно ничего. (Эх, если бы тогда было радио!) Один-единственный раз на стенах появились листовки «Интервенции не будет!». И этого, значит, не будет…», а потом случилась Революция. Неожиданный поворот, принесший на улицы германских городов перестрелки и смерть.
Правительство меняется, переходит от одной партии к другой, история идет своим чередом – ярко на общем фоне, но не так чтобы уж занимательно для подростка, который учится в школе, участвует в беговом клубе «Старая Пруссия», и в общем-то на эту историю не обращает большого внимания. Поэтому и для меня, его слушателя, всё это проносится так быстро, что я даже не успеваю запомнить имена министров и прочих важных людей, да и надо ли?
Ведь мой собеседник уже в захлеб рассказывает о том, как он стал свидетелем гиперинфляции, как доллар стоил триллион и как его принципиальный отец отказывался покупать акции, так как «немецкий служащий не может себе такого позволить». Поэтому со средствами в семье было туго, продуктами закупались один раз в месяц, и ни о каких карманных расходах не могло идти и речи. Выручали старшие товарищи, становившиеся богатыми хоть и на сутки, зато научившиеся жить моментом. Может тогда, а может чуть раньше рассуждает мой попутчик:
«Целому немецкому поколению тогда был удален очень важный душевный орган, придающий человеку устойчивость, равновесие, а также, разумеется, и тяжесть. Он проявляет себя как совесть, разум, житейская мудрость, верность принципам, мораль или страх божий. Целое поколение научилось — или вообразило, что научилось — идти по жизни без тяжести, без балласта.»
И опять следили за цифрами, только на этот раз биржевыми: «Колебания курса доллара были барометром, по которому со смесью страха и возбуждения следили за падением марки. Можно было проследить еще и многое другое. Чем выше поднимался курс доллара, тем безогляднее мы уносились в царство фантазии.»
А что случилось потом, спрашиваю я в легкой нетерпимости? О, а потом было «единственное по-настоящему мирное время, которое пережило мое поколение в Германии, это — шесть лет, с 1924 по 1929 год.»
«Поколение немцев, родившихся в 1890-е и 1900-е годы, было приучено к тому, что все содержание жизни, весь материал для глубоких эмоций, любви и ненависти, радости и печали, любые сенсации, любые раздражения души и нервов можно получать, так сказать, даром в общественной сфере — пусть даже вместе с бедностью, голодом, смертью, смятением и опасностью. И когда этот источник иссяк, немцы оказались в растерянности; их жизнь обеднилась; они стали словно бы ограблены и почувствовали разочарование. Немцам стало скучно. Немцы так и не научились жить своей жизнью; не научились делать свою маленькую, частную, личную жизнь великой, прекрасной, напряженной; не научились наслаждаться этой жизнью и делать ее интересной. Поэтому они восприняли спад социального напряжения и возвращение личной свободы не как дар, но как потерю.»
Суровый взгляд на свое поколение, да и вообще страну, но Хафнер не выбирает выражений. Он может и эмоционально, но ставит перед своим поколением зеркало, чтобы вместе взглянуть на себя как нацию и спросить «как стало возможным, что фанатики типа нацистов, который даже не набрали большинства в рейхстаг, пришли к власти?» 60% против 40%, сокрушается Хафнер, и куда делись эти 60% голосовавших за другие партии, куда делся мой голос»?
Я понимаю вас мой дорой попутчик, но давайте все же по порядку. 1933 год – Революция. Все последующие действия развернутся именно в этом году.
«Я в начале 1933 года — молодой человек двадцати пяти лет, хорошо питающийся, хорошо одетый, хорошо воспитанный, дружелюбный, корректный, не без светского лоска и некоторого щегольства, не имеющий ничего общего с развязными буршами-студентами, — типичный продукт немецкого бюргерского образованного сословия, но в остальном чистый лист бумаги.»
В общем-то уже тогда Хафнер понимает, что никаким юристом работать не будет, ему ближе литература, но обещание отцу, как любой дисциплинированный немец, выполняет, поэтому продолжает ходить в суд и рассказывает о буднях адвокатов и судей. Вся эта мелкая повседневная банальная жизнь с пасхальными балами и любовными увлечениями, вызывает ощущение прочтения какого-то среднего романа, вышедшего из-под пера Ремарка. И если бы не оправданная гневливость автора на отнятое настоящее, может быть, в это и можно было поверить.
Поезд едет дальше, а мы подошли к кульминации истории моего собеседника:
«Четыре вещи принес с собой март 1933-го. Из их соединения сложилась неприступность нацистской власти: террор, праздники с напыщенной декламацией, предательство и, наконец, коллективный коллапс — синхронный индивидуальный нервный срыв у миллионов людей.»
Поджог рейхстага, который Хафнер проспал, власть в руках нацистов, еврейский бойкот, взрыв патриотизма, все это проносится какой-то сумасшедшей кутерьмой перед глазами онемевший несогласной публики.
«Конечно, в марте и апреле, когда на моих глазах разыгрывалось «падение в дерьмо», сопровождаемое патриотическим ликованием и ревом национального триумфа, я кричал в приступе ярости и отчаяния, что хочу эмигрировать, ибо не желаю иметь с «этой страной» ничего общего, я-де лучше открою табачную лавку в Чикаго, чем сделаюсь государственным секретарем в Берлине.»
Но он никуда не уехал. Помогал друзьям покидать страну, встречался для жарких споров с такими же недо-юристами как и он, проводил выходные с новой подружкой Чарли и спорил с отцом о поездке в Париж:
«Я только опасаюсь, — отец оживился и заговорил строже, чем ему самому, наверное, хотелось, — что ты до сих пор не избавился от кое-каких иллюзий. Там, за границей, никто не ждет нас с распростертыми объятиями.»
Перебиваю своего собеседника и замечаю, что мои бабушка и матушка точь-в-точь повторяют слова его отца. Рефрен на века так сказать.
Прощание в метафизическом смысле, когда ты еще «там», но места тебе в этом новом «там» уже нет. Ты становишься «бесприютным изгнанником в собственной стране».
Ты учишься «самоизолироваться» от происходящего, хотя в итоге история страны, как воздух проникает даже в самые отдаленные уголки твоей частной жизни.
«Не стоит их недооценивать: эти прощания так тяжелы, что жизнь делается по-настоящему мрачной, — трудно дышать, когда воздух над страной, общественная атмосфера, теряет аромат и пьянящую пряность, становится ядовитым и удушливым.»
Хафнер часто говорит про "воздух", "атмосферу", "дыхание", для него это возможность передать всеобъемлимость происходящего. Все мы дышим одним воздухом, какими бы согласными или несогласными мы не были, не бывает так, что в одной и той же комнате один вдыхает запах жженой резины, а другой — аромат ландышей.
Но что же стало той решающей точкой, когда стало понятно, что в этой поездке билет в один конец?
Для Хафнера, это опыт «расчеловечивания», который он получил лично в лагере военной подготовки Ютербог, без прохождения которого, нацистская власть не допускала до сдачи к финальным экзаменам.
«Мы — худо-бедно референдарии, выпускники университетов, с хорошей интеллектуальной подготовкой, будущие судьи и, уж конечно, не слабаки без убеждений и характера — в течение нескольких недель в Ютербоге были превращены в низкосортную, немыслящую, беспечную массу, готовую спокойно выговаривать людоедские фразочки вроде тех, которые я уже приводил насчет уничтожения Парижа или касательно обвиняемых по делу о поджоге рейхстага.»
Рассказ моего попутчика обрывается также неожиданно, как и начался, вот его уже и след простыл на этом Парижском вокзале, куда он все-таки добрался.
Но его последние слова, кажется надолго останутся со мной: «я чувствовал, до чего же мне зябко, стыдно и освобожденно»
Не беспокойтесь о судьбе моего попутчика. Он смог уехать, конечно, не сразу, а только в 1938 году. Он стал большим журналистом и не менее значимым писателем, чьи книги открывали историю даже тем, кто ей не интересовался. И он вернулся домой, но только через много-много лет, но это уже совсем другая история.
Эта неожиданная встреча с Хафнером и его историей стала мне очень близка за последние несколько дней. Этот незримый диалог, который автор вел со мной через страницы книги, выступил некой поддержкой и напоминанием, что всё это уже было и что выход есть, даже если это будет билет в один конец без возврата.
PS: подписывайтесь на мой telegram-канал "Литературное внимание", где я рассказываю о книгах, которые заслуживают вашего внимания.