Просветлённый и очень скромный

Он, безусловно, был слугой. Причём таким смиренным, что если бы кто-то ему сказал, что он гордится своим смирением — он бы обиделся.

Но благостно.

Он никогда не высовывался вперед.

И был всегда как бы сбоку. Но так, чтобы все заметили, что он сбоку.

— Я просто пыль с лотосных стоп, — говорил он и аккуратно поднимал глаза, чтобы проверить, кто это услышал.

Он все делал молча.

Но немного громко. Чтобы было слышно всем, что кто-то тут таинственно служит, пока другие — отдыхают.

Он не любил внимания.

Но если его долго не хвалили — слегка начинал страдать в гуне непризнанности.

Он не спорил.

Он просто знал истину.

И если кто-то начинал говорить что-то отличное от Парампары (а в особенности — от его личного понимания Парампары), он молчал… с выражением лица, которое молча цитировало «Шри Ишопанишад».

Он считал себя пылинкой.

Особой пылинкой.

Пылинкой, которая знает, что такое настоящая пылинка.

— Я никто. Просто слуга слуги, — говорил он, сбрасывая лишнюю скромность в тонком теле.

Он всегда сдержанно рассказывал, обо всем, что делал. Не чтобы похвастаться.

А чтобы другие знали, с кем имеют дело.

Он не нуждался в почестях.

Но если его случайно куда-то не позвали, он страдал. Не из-за чего-то конкретного, конечно. Он просто всегда за единство.

Однажды, его похвалили.

Он скромно улыбнулся и сказал:

— Это всё Кришна.

Но в уме появилась маленькая приписка:

…через меня, конечно. Но Кришна же в сердце. А я, получается, — сердце!

Он понял, что заболел, когда стал поправлять выражения духовных учителей в личном дневнике.

А выздоровел, когда однажды сказал:

— А может, я пока ещё не настолько пыль, чтобы раздавать пыль другим?

Теперь он всё ещё служит.

Всё ещё скромно.

Но иногда ловит себя на том, что по-настоящему не хочет, чтобы кто-то знал.

И в этот момент впервые чувствует:

Похоже, смирение начало вырастать. Без удобрений из гордости.