Спор Исократа и Аристотеля о том, что стоит изучать
По Аристотелю, философия – не просто одно из множества приятных занятий; только философская жизнь и является в строгом смысле слова приятной.
Две школы
В середине IV века до н.э. в Афинах разразился спор, в центре которого стоял вопрос о том, следует ли руководствоваться утилитарными соображениями в вопросах воспитания. Иными словами, можно ли оценить знание с точки зрения его полезности и как быть с «бесполезным» знанием? Разумеется, под «полезностью» при этом ни одна из сторон не имела в виду прикладные навыки вроде умения сделать сход-развал или настроить виртуальный сервер в облаке Amazon. Дело не только в том, что у свободных людей не было финансовой необходимости заниматься за деньги ремеслом. Ремесло, с точки зрения Аристотеля, оказывает такое действие на душу, что та становится «непригодной для применения добродетели», поскольку добродетель предполагает сознательное культивирование душевных качеств. Ремесленник не подходит для управления домом и государством, поскольку такое управление предполагает недоступное ему умение судить о справедливом и несправедливом. Воспитание политической элиты должно строиться на иных основаниях. Но каких?
В тот период в Афинах действовало две институции, предлагавшие «высшее образование» для юношества: Академия, основанная в 388/7 году до н.э. Платоном, и школа ритора Исократа, которая оформилась на несколько лет раньше (около 390 года до н.э.). Долгое время конкуренты сосуществовали довольно мирно, но примерно с конца 360-х – начала 50-х гг. до н.э. отношения между Академией, с одной стороны, и школой Исократа, с другой, обостряются. Причиной тому было появление в Академии Аристотеля, который начал читать курс риторики почти одновременно с преподаванием ранних частей «Топики». В отличие от Платона, Аристотель довольно резко отзывался об Исократе. Сохранилось позднее свидетельство о том, что Аристотель, начав преподавать риторику, часто повторял переиначенный стих Еврипида: «Стыдно молчать, когда говорит Исократ». Постоянная критика со стороны Академии в целом и Аристотеля в частности, спровоцировали Исократа на написание речи «Об обмене имуществом» (ок. 353–352 гг. до н.э.).
Апология Исократа
Речь построена как защитительная, однако представляет собой вымышленную апологию, в чем признается и сам Исократ в самом начале. Зачем понадобился такой прием, он тоже говорит: так было удобнее превознести себя и свои заслуги перед городом, не вызывая ничьей зависти. Текст во многом ориентируется на платоновскую «Апологию Сократа»: 82-летний Исократ якобы отвечает на обвинения в том, что он развращает юношей, и показывает, что его искусство никому не принесло вреда, а, напротив, сделало город более процветающим и благоустроенным.
Таким образом, Исократ подробно рассказывает о своей жизни и программе воспитания, которую он последовательно называет «философией», имея в виду искусство красноречия и принятия политических решений, «понимания наилучшего». Исократ видит свою задачу в конструировании «социально значимой речи» и отвергает все то, что, с его точки зрения, недостойно ни серьезных усилий, ни имени философии. «Я не считаю, что можно называть философией те занятия, которые не приносят пользы человеку в данный момент и не помогают ни в искусстве слова, ни в действии. Но все же эти занятия я называю гимнастикой ума и подготовительной ступенью к занятию философией».
Что же попадает в категорию такой «духовной гимнастики»? Прежде всего, это теоретические этика и политика, которые разрабатывались в Академии. По мнению Исократа, составители речей должны почитаться выше, чем составители законов: авторы законов всего лишь должны выбрать лучшее из уже имеющегося и свести это воедино, в то время как авторы речей должны все время находить новое. Едва ли Исократ, с большим почтением относившийся к законодателям Солону и Клисфену, имел в виду древних законодателей; гораздо вероятнее, что его критика направлена против проектов Платона, сформулированных в «Государстве» и поздних «Законах».
От законов Исократ переходит к проблеме обучения добродетели, которая также ассоциировалась с Академией. Некоторые заявляют, «что они обращают к благоразумию и справедливости», но по сути не могут даже между собой договориться о том, что такое добродетель, говорит он. В речи «К Никоклу» он писал о том же: «Оставив в стороне все спорное, следует основываться в своих оценках на том, что является общепризнанным». Особенность программы Исократа по сравнению с академиками заключалась в том, что он не стремился к знанию о справедливом и несправедливом, прекрасном и постыдном и т.п. Общепринятые мнения, к которым свысока относятся интеллектуалы академического круга, – основа социального и политического благополучия, а науки, способной сделать человека доблестным и справедливым, не существует. Наиболее емко эта мысль сформулирована в другой речи Исократа: «Намного важней иметь хотя бы приблизительное представление о делах полезных, чем точное знание бесполезных». Исократ подчеркивает, что он транслирует не какие-то сомнительные образовательные новшества, как академики, но традиционные методы и ценности, указывая на то, что его предшественниками в этом были великие воспитатели Греции: Гесиод и Феогнид.
Вопроса о том, почему одни мнения предпочтительнее, чем другие, Исократ подробно не рассматривал. В речи «К Никоклу» он писал о том, что о вещах следует судить, оценивая их в соответствии с понятиями о пользе, а не удовольствия. Удовольствие, польза (выгода) и честолюбие – этим, по Исократу, ограничиваются возможные мотивы для человеческих действий, поэтому его иногда упрекают в «мотивационном цинизме». Действий или знаний, которые были бы ценны сами по себе, а не ради своих последствий, в его системе взглядов просто нет.
Но если невозможна наука о добродетели, а само красноречие не претендует на статус науки, то и теоретическая подготовка оказывается не так важна. Исократ в своей воспитательной программе отводил бóльшую роль природным задаткам ученика и регулярным упражнениям. Со своими студентами, многие из которых приезжали к нему учиться издалека, он занимался 3–4 года. Многие из них, как, например, прославленный военачальник Тимофей, вступали затем на политическое или военное поприще и достигали больших успехов: в самом деле, рассуждает Исократ, для стратега самое главное – не физическая подготовка, а умение принимать решения, а этому он и учит в своей школе. Именно этому умению в наибольшей степени способствует красноречие, так как мы пользуемся наедине с собой теми же доводами, что и в публичных выступлениях.
Если оратор – это профессиональный десижнмейкер, способный рассуждать об общественной пользе, то отвлеченное знание оказывается излишним. Исократ критикует занятия астрономией и геометрией, которые культивировались в Древней академии (среди ее участников в тот период мы видим, например, математика Евдокса Книдского). «Те, кто занимается астрономией, геометрией и другими науками того же рода, не только не вредят, но и приносят пользу своим ученикам, хотя и меньшую, чем они обещают, но большую, нежели это кажется другим». Хотя «эти знания не доставляют никакой помощи в делах», считает Исократ, они учат концентрации и оттачивают ум. Этим их польза ограничивается, так что было бы нелепым посвящать этому всю жизнь.
Отвергает Исократ и искусство спора, эристику, и то, что подходило под определение «физики» или «первой философии»: «Я бы рекомендовал юношам провести какое-то время в подобных занятиях, следя, впрочем, за тем, чтобы не зачахнуть в таких исследованиях и не впасть в рассуждения древних софистов», то есть Парменида, Эмпедокла, Мелисса и Горгия. Все эти авторы как раз находились в поле зрения академиков в этот период, о чем можно судить по «Физике» Аристотеля, а также по «Пармениду» и «Софисту» Платона. «Я полагаю, что все эти странные измышления подобны трюкам фокусников, которыми, хотя в них нет никакой пользы, восхищаются глупцы. Те же, кто хочет совершить что либо полезное, должны во всех своих занятиях отбросить прочь пустые рассуждения и действия, не приносящие никакой пользы в жизни». Можно не сомневаться, что взгляды Исократа разделяла значительная часть консервативно настроенной элиты.
Приятное с полезным
Как можно догадаться, слова Исократа о том, что занятия в Академии должны стать лишь подготовкой к обучению в его собственной школе, не нашли понимания у академиков, к которым тогда относился и Аристотель. В ответ на речь «Об обмене» Аристотель пишет свой «Протрептик» (ок. 353 года до н.э.; фрагменты переведены Е.В. Алымовой). В переводе с греческого «протрептик» означает «увещание»,то есть задача этого текста заключается в том, чтобы обратить читателя к столь порицаемой у Исократа теоретической философии.
Если Исократ не признавал философию в качестве науки, то Аристотель берется доказать саму возможность такого знания. Лучшее по природе, будучи более упорядоченным, более познаваемо, чем худшее. Душа по природе лучше тела, которое изучают врачебное дело и гимнастика; стало быть, есть такая наука и о душе. Далее, первичное более познаваемо, чем вторичное: сначала слоги, потом слова; сначала причины, потом следствия. Исходя из этого, следует признать наукой и учение о началах и элементах всего сущего, а не смеяться над «древними софистами», как это делает Исократ. «Если огонь, или эфир, или число, или остальные какие-то природы являются причинами и первичны по отношению к остальному, то невозможно, чтобы незнающий их знал нечто из остального. Ибо как может кто-нибудь прочитать слово, не зная слогов, или как он будет знать их, не зная ничего о буквах?»
Вероятно, тут в диалоге собеседник «Исократ» выдвигал новое возражение: допустим, что знание такое есть, но не слишком ли большого труда стоит им овладеть? Аристотель вновь возражает: нет, поскольку трудными мы считаем занятия, либо не приносящими удовлетворения, либо требующие много времени. О том, что философия приятна, свидетельствует большое количество тех, кто занимается ею безо всякой платы. С другой стороны, стремительное развитие теоретических дисциплин говорит о том, что здесь можно добиться значительного прогресса в краткие сроки. Говоря о том, что философское знание легко приобрести, Аристотель добавляет и такой аргумент: «Для этой деятельности нет нужды ни в орудиях, ни в определенном месте, но всякий раз как кто-либо в какой бы то ни было части ойкумены или где бы то ни было еще станет предаваться размышлениям, он окажется причастным к существующей истине».
Интересно, что, по Аристотелю, философия – не просто одно из множества приятных занятий; только философская жизнь и является в строгом смысле слова приятной. «Одно дело, когда пьют наслаждаясь, и другое, когда с наслаждением предаются питью, – говорит он. – Ведь ничто не мешает человеку, не испытывающему жажду, …возлежать не ради питья, но для того, чтобы собраться вместе, других посмотреть и себя показать». Так же и в жизни: мы иногда называем жизнь приятной, если ей (случайным образом) сопутствует наслаждение, но в собственном смысле приятна будет такая жизнь, которая приносит наслаждение сама по себе. Но что значит жить? Это значит использовать душу. Самое же главное применение души – это способность мыслить. Про тех, кто не знает этой радости (то есть про всех, кроме философов), нельзя сказать, что они с наслаждением живут, даже если их жизни порой сопутствует наслаждение.
«Смешно требовать от всего пользы»
Аристотель не только отвечает на возражения Исократа, но и показывает, что его постановка вопроса в принципе ошибочна, поскольку приводит к бесконечному регрессу. «Смешно требовать от всего иной пользы, кроме самой вещи, и спрашивать: 'В чем наша выгода?' и 'Что полезно?'». В самом деле, к одним вещам мы стремимся как к необходимому: так, например, кто-то много ходит пешком, так как ходьба полезна для здоровья. Но само здоровье мы ценим ради него самого, это «первая причина». И если мы узнаем, что бегать полезнее, чем ходить пешком, то откажемся от ходьбы в пользу бега. Точно так же те, кто ценит истинное мнение, как Исократ, должны еще больше ценить рассудительность, так как эта последняя в большей мере «причастна истине».
При этом сама истина остается для нас «первой причиной», к которой мы стремимся ради нее самой, а не ради «пользы». Так люди, которые едут в Олимпию смотреть состязания, делают это не ради того, чтобы что-то получить, но ради самого созерцания, theoria. Похожее рассуждение сохранилось у Цицерона, который приписывает его Гераклиду Понтийскому (современнику Аристотеля и вероятному участнику диалога «Протрептик»): во время общегреческих игр одни «стараются снискать венок славы», другие «приходят, чтобы нажиться», но самые умные «не ищут ни рукоплесканий, ни прибыли, а приходят только посмотреть».
Аристотель предлагает своего рода «мысленный эксперимент». Представим, что мы оказались на Островах блаженных (так в греческой мифологии называлась область, куда отправлялись справедливые души после смерти, своего рода аналог рая). Там у нас не будет совершенно никакой нужды. На что же потратить вечность? Где нет судопроизводства, не нужно красноречие. Где нет опасности, не нужна храбрость. Где нет чужого, не нужна справедливость. Где нет вожделений, не нужна умеренность. Где нет зла, нет и выбора между добром и злом, за который отвечает благоразумие. В общем, все функции нашей души (а о воскресении вместе с телом до апостола Павла никто всерьез не рассуждал) естественным образом отмирают. Кроме одной: способность познания. Если и тратить на что-то отведенную нам вечность, то на познание и созерцание. А главное, начать жить блаженной жизнью можно уже сейчас, не дожидаясь смерти.
Даже если мудрость окажется ни на что больше не пригодна, не страшно: «ведь мы называем ее не полезной, а благой». Но Исократ мог бы возразить на это: блаженство блаженством, но кто захочет провести всю жизнь, наблюдая Олимпийские игры? Надо позаботиться и о насущном. Если философам нравится падать в колодцы (так Платон изобразил Фалеса в «Теэтете»), на здоровье! Но на всех в колодце все равно места не хватит, так что та философия, которую предлагает Аристотель, пусть остается уделом увлеченных отшельников.
И хотя сам Аристотель не считал, что ценность философии в ее пользе, он был вынужден ответить на обвинения в бесполезности отвлеченного знания. Способность к познанию подобна зрительной способности не только своей самоценностью, но и тем, что и зрение, и познание, не преследуя конкретной выгоды, все-таки становятся для нас источником многих благ. «Зрение оказывается созидательным, хотя оно ничего не создает, …тем не менее, оно позволяет нам делать нечто с его помощью и весьма способствует нам в деятельности».
Так и «созерцательная наука» позволяет нам совершать тысячи дел: как лучший врач, так и лучший законодатель должны знать природу человека. С точки зрения Исократа, это не обязательно: можно прекрасно ориентироваться по звездам, не умея объяснить ретроградного движения планет, и можно составить прекрасное законодательство, выбрав «лучшие» из существующих законов. Но Аристотель указывает на ограниченность такого рода подхода. По его мнению, простое подражание чужим законам ни к чему хорошему не приведет, а потому лучшим законодателем будет философ. В седьмой книге «Политики» можно найти схожий аргумент. Еще недавно, говорит Аристотель, все восхищались спартанскими законами, хотя все их законы приспособлены к целям завоевания и войны. Пока они господствовали над многими, этот восторг казался оправдан, но теперь, когда лакедемонской гегемонии не стало, выяснилось, что их законодатель не безупречен.
Среди сочинений Исократа сохранилось письмо Александру, будущему великому полководцу, но на тот момент (в 342 г. до н.э.) – подростку, воспитание которого было поручено Аристотелю. Исократ напоминает о том, что эристика не подобает монарху, и предлагает свои услуги. Впрочем, на вербовку монархов оставалось не так много времени: Исократ умер в 338 г. до н.э. в возрасте 98 лет, вскоре после того, как отец Александра разбил греческую армию при Херонее.
Все выглядит так, словно Аристотель и здесь обошел своего соперника, что, однако, верно лишь отчасти. Спор риторики и философии продолжался на протяжении всей античности: Цицерон видел свой идеал в объединении Исократа с Аристотелем, но сам смог предаться философии лишь под конец жизни, вынужденно отойдя от политических дел. Впрочем, в двух отношениях Исократ, пожалуй, уступил своему оппоненту. Во-первых, слово «философия» закрепилось за тем отвлеченным знанием, которое защищал Аристотель. Во-вторых, именно риторике предстояло стать подготовкой к философии как к знанию более высокого порядка, а не наоборот. «Бесполезная» духовная гимнастика пережила не только разложение полисной системы, но и великую Римскую империю, и вступила в новую эру теперь уже христианской учености.