Почему в прагматическом мире не стоит быть чересчур компетентным?
За хорошие продажи придется платить неведением и некомпетентностью
В «Экономически-философских рукописях 1844 г.» Маркс, обсуждая могущество денег, рисует фантастическую картину: урод может купить красивейшую женщину и больше не будет уродом, хромой может купить «24 ноги»: «Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит в почете и их владелец. Деньги являются высшим благом – значит, хорош и их владелец… Итак, разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?» Разумеется, речь идет о логике, отсылающей к концепции сущности человека, как она была задана у Фейербаха: человек как существо, обычно определявшееся в метафизике своей ущербностью (например, грехом), компенсирует свои недостатки деньгами, позволяющими мгновенно превратить нехватку в избыток (уродство в красоту и тому подобное). Но эту логику можно понять и буквально – и тогда ясно, что обещанного Марксом царства капитала ждать еще долго. Например, большинство описанных Марксом продаж представляют собой довольно сложные цепочки, требующие вовлечения самых разных агентов – врачей, пластических хирургов, сводников, коучей и так далее. Пока из списка Маркса мало что можно действительно купить.
В современном философском мейнстриме тема непродаваемых или непокупаемых благ, недопустимой экспансии капиталистических ценностей на автономные сферы жизни и культуры стала широко известной, объединив аналитическую философию с континентальной. В первой она трактуется в терминах моральной проблемы или своего рода категориальной ошибки (например, в работе Майкла Сэндела «Что нельзя купить за деньги»), во второй – в контексте исследования паразитарной природы капитала, который приватизирует «общины», commons (Негри), созданные за пределами рыночной экономики. Однако критика «покупательной способности» денег или их универсальной претензии (благом является только то, что покупается) не учитывает утопического момента прогноза Маркса, как и того, что эта утопия сама задает направление движения, служит своего рода сигналом, единственным маяком, который пока еще работает. Возможно, у современных обществ просто нет никакой другой публично доступной информации, кроме той, что отображена ценами и котировками (взгляд, который большинству трейдеров покажется, наверное, тривиальным). Соответственно, общество может руководствоваться – по крайней мере легитимно – лишь ценовым механизмом, прежде всего потому, что все остальные намного дороже. В мире денег любые траты на все, что ими не является, представляется непозволительной роскошью и разбазариванием ресурсов. Пусть мы и не достигли обещанного Марксом царства капитала, в котором можно было бы купить красоту и ум не метафорически, а буквально, вполне достижимым оказалось другое – деньги стали если не единственным, то наиболее доступным и наиболее дешевым навигационным механизмом. Все остальное, например личный опыт или даже сторонние рекомендации, будет дороже, prohibitively expensive.
Последний момент связан со свойственным современным системам обмена статистическим характером, который указывает на то, что при каждом обмене мы ориентируемся на некоторые агрегированные значения или, что то же самое, на возможность совершить тот же обмен в другом месте и на других условиях. Цена – это всегда цена чего-то вариативного, и само наличие цены уже указывает на определенную работу по абстрагированию, обобщению, выделению среднего из альтернатив, которая сама отсылает к базовым принципам статистики и теории вероятности, как они были заложены в XIX веке и подхвачены таким философским направлением, как прагматизм. Цена, как и средние величины, существует в ситуации принципиального онтологического незнания: например, астроном определяет истинное положение небесного тела путем подсчета отклонений в серии наблюдений, которые составляют определенный ряд, сходящийся к точке, которая и признается истинной координатой изучаемого тела – истинной на данный момент. Та же самая эпистемология такими учеными, как Адольф Кетле, Бенедикт Пирс и его сын, основатель прагматизма, Чарльз Пирс, стала применяться для решения разных эмпирических задач, однако идеальное выражение она нашла в рыночном механизме: колебания цен выполняют функцию «ошибок» и отклонений, которые, собственно, и позволяют определить «истинное положение» цены того или иного товара.
Внимания в этой традиционной схеме заслуживает то, что сама логика статистического подсчета предполагает, что «реальное» положение той же звезды всегда может отличаться от «истинного на данный момент», но для нас это большого значения не имеет, поскольку мы находимся в ситуации принципиального неведения. Иначе говоря, прагматизм приводит к своего рода исключению реальности, которая становится либо неоперабельной, либо чрезмерно дорогостоящей, и в этом он идет дальше Маркса, элиминируя саму позицию «реального» урода, глупца и тому подобного. Умеренное эпистемологическое и принципиальное онтологическое неведение позволяет нам достаточно легко ориентироваться в повседневной реальности, которая все больше становится рынком. XIX век – эпоха, когда рынком становятся столь разные «регионы», как, к примеру, звездное небо и мир животных. Последнее особенно важно: «вид» перестает быть идеальной формой (наподобие платоновского eidos’а), как у Жана Агассиса, оказываясь точкой схождения отклонений от этого вида, то есть «ошибок» вида, которые в эволюционной теории интерпретируются как «мутации». Превращение реальности в подобный статистический рынок означает не столько засилье ценностей «капитала» (каковых у него нет), против которых надо бороться моральными аргументами или силой, сколько формирование особого жизненного мира современного статистического человека, легитимируемого сегодня «большими данными» (как продолжением статистики XIX века).
Проблема, возникающая в этом пространстве, прямо следует из того, что статистическое или обобщенное знание является, по сути, операбельным незнанием, то есть возможностью успешно ориентироваться в ситуации неопределенности. Рынок представляет такую же обобщенную неопределенность, что и процесс эволюции: товары, как и виды, постоянно конкурируют друг с другом в пространстве оценки их приспособленности, соответственно, не бывает образцовых товаров, как и видов (настоящего лэптопа или настоящего слона). Соответственно, в тех случаях, когда мы располагаем знаниями об индивидах и индивидуальных ситуациях, применение к ним статистически усредненных знаний может означать потерю в эффективности и в собственно знании. Например, среди наших друзей может быть представитель того или иного национального меньшинства, к ��оторому как к множеству или агрегату применимы те или иные социальные стереотипы. Сами по себе стереотипы не являются исключительно идеологическими конструктами (как считают условные левые), но в то же время не являются они и выражениями истинной сущности, которая обязательно даст о себе знать (как считают условные правые). Стереотипы – это бытовые статистические конструкты, не всегда точные, но позволяющие ориентироваться в неопределенных ситуациях. Проблема, однако, в том, что если мы уже знаем какого-то человека, знание, которое дают стереотипы, заведомо беднее и меньше того, что у нас уже есть. Поэтому в обычной жизни даже расисты могут уважительно общаться с представителями тех меньшинств, которых они, в соответствии со своими стереотипами, презирают: уважая их, им приходится считать своих визави своего рода «исключением». Из той же серии и хрестоматийный пример «друга-еврея», который обязательно должен быть у каждого антисемита.
Можно, следовательно, предположить, что сама постановка вопроса о том, что можно продавать, а что нет (органы для трансплантации, людей, официальные должности, квоты на загрязнение окружающей среды?), является не вполне верной, поскольку она неявно указывает на некие сферы продажного и, наоборот, принципиально непродажного и неподкупного, разделенные сакральной границей, современным табу. Скорее, за этой воображаемой границей скрывается конфликт или, как сказал бы Жан Лиотар, «распря», обусловленная той формой знания, которая п��исуща рынку и статистике как ведущим эпистемологическим фигурам современности и, по сути, единственным средствам навигации в социальном пространстве. Распря означает такой конфликт, который связан с наличием принципиально несоизмеримых языков оценки или описания ситуаций, индивидов, произведений и тому подобного. Так, произведение искусства по-прежнему существует в режиме собственной уникальности, которая не нуждается в обобщенной логике статистического подсчета вероятной капитализации, несмотря на вполне очевидное существование рынка искусства. Конфликт возникает в том случае, если оценивающая инстанция (скажем, фонд, издательство, музей и тому подобное) не может определиться, каким именно знанием она хочет обладать – обобщенным и стереотипным или же уникальным и «экспертным». Разумеется, вся проблема в том, чтобы провести четкую границу, поскольку само ее существование этим конфликтом оспаривается: например, научный фонд декларативно руководствуется научными, то есть содержательными ценностями, тогда как на деле наукометрия означает создание аппарата статистического знания, способного уже сейчас оценивать, какие коллективы, к примеру, добьются большего успеха, хотя в то же время ясно, что успех в одном случае совершенно не означает успеха в следующем, достижение какого-то конкретного ученого в одном случае может точно так же означать, что больше он ничего интересного не сделает. В пространстве этого конфликта, с одной стороны, любое частное знание всегда вырождается под натиском маркетологической статистики в идиосинкразию (или, что то же самое, «вкус», именуемый противоположной стороной «вкусовщиной»), а с другой, в абстрактном и обобщенном знании появляются гении конкретного – безошибочные коучи и трейдеры, бизнес-ангелы и тому подобные. Конфликт означает и то, что сама его граница неизбежно искажается: в каждом случае тот, кто претендует на конкретное, уникальное, непосредственное знание, не опосредованное усредненной статистикой и стереотипами, аннулируется в самой своей позиции обобщенными, то есть приблизительными прогнозами и подсчетами, ориентированными на рынок, причем совершенно неважно, насколько последний идеален, обширен, управляем и так далее.
Следствием того же конфликта или «распри» является то, что профессионалы продаж (в самом широком смысле) обязаны занимать позицию принципиального неведения, индифферентности и слепоты по отношению к любому «материалу» или «содержанию», с которым они работают. Такая слепота или некомпетентность является структурным условием успешного функционирования в рынке как статистическом режиме, где выстрелить может все, что угодно, а потому ориентироваться можно исключительно на вероятностные доводы («Moneyball»). Это, в свою очередь, создает проблему и неудобство для институций и организаций, традиционно ориентированных на «ценности», не подлежащие прямой денежной оценке, – издательств, академии, журналов, музеев и так далее. Как только издательство, к примеру, выясняет, что книги продаются далеко не коррелятивно их содержательным ценностям, подразумеваемым редакторами и авторами, неизбежно возникает позиция добровольного незнания или рыночного самоослепления (иронически подражающего классической слепоте Фемиды), в котором уже не важно, что именно «внутри» книги, поскольку моды, обложки и хайп могут играть намного большую роль, перекрывая любые консервативные оценки, декларативно согласующиеся с автономными (литературными, научными или любыми иными) «ценностями». Желание играть в такой ситуации «в полглаза», подглядывая из-за надетой на глаза повязки неведения, то есть принципиальной статистической слепоты, – вот что составляет непоследовательность и принципиальную конфликтность всех ситуаций такого рода, в которых хочется свести одно с другим – знание конкретного с универсально убедительной статистикой, друга-еврея, который завелся у антисемита, с национальным предубеждением последнего. Вы можете любить продавать, и у вас это может даже получаться, но за это придется заплатить какой-то толикой знания: чего-то вы будете не знать и даже, возможно, не будете знать о самом факте незнания.