Как меняется язык в эпоху эмоциональности и агрессии?
Лекция Гасана Гусейнова – о том, что происходит с речевым поведением современного человека
В гуманитарном лектории бизнес-школы СКОЛКОВО продолжается цикл лекций «Правила новой публичности», посвященный тому, как меняются границы личного и публичного в современном мире. Первую лекцию культуролога Юрия Сапрыкина, который говорил о том, как мы стали такими чувствительными, можно найти здесь. Теперь Republic публикует конспект лекции филолога, профессора НИУ ВШЭ Гасана Гусейнова о том, как меняется речь постсоветского человека.
Почему мы говорим о наступлении эпохи эмоций, о новой эмоциональной чувствительности? Мой коллега, социолог Сергей Медведев, недавно заметил, что на теннисных кортах Уимблдона игроки экстра-класса ведут себя совсем не так, как еще 20 лет назад. Раньше они не кричали так, как сейчас, не ломали ракетки о корт. С примерами такого рода мы сталкиваемся постоянно. Все стали гораздо эмоциональнее.
Я анализирую, как меняется наш язык, и для этого разговора нам понадобится теория функций языка. Она вполне рабочая и восходит еще к наблюдениям Платона и Аристотеля. Итак, функций языка пять. Первая – экспрессивная, или выразительная. Я ору, чтобы не болело, выражаю свои чувства. Вторая – коммуникативная: язык нам нужен, чтобы выстроить свои отношения с миром.
Третья – познавательная. Слово старше числа. Неслучайно во всех традиционных системах образования начинают с языка, с грамматики, логики, риторики – и только потом переходят к математике, физике и другим наукам. Слово первично. Чтобы сформулировать условия задачи и удостовериться у другого человека, что задача выполнена, нам нужен язык.
Четвертая – управленческая функция, чрезвычайно важная, которая действует на двух уровнях. Один этаж – это кибернетическая функция языка. Это представление неких общих высоких задач, над решением которых мы должны все вместе работать. Но существует и понятие манипулятивности: с помощью языка мы можем манипулировать друг другом.
И, наконец, существует пятая функция. Я ее называю перформативной, или преобразующей. Эта функция граничит с религиозным представлением о языке: кто-то должен сказать «Да будет свет!» Эту фразу в Ветхом Завете или в Торе говорит Создатель, и сначала он говорит, а потом видит, что свет – это хорошо. То есть сначала что-то произносится – причем с элементами риска.
Вроде бы в этой системе все сбалансировано – это такой идеальный пятиугольник, как на советском знаке качества. Или пятиконечная звезда. Но на самом деле в реальной жизни многие из этих функций мы искусственно подавляем. У всех это происходит по-разному. Мы не можем включить на полную мощность выразительную функцию языка, не можем вести себя в коллективе как Серена Уильямс после поражения на корте. Многие люди фатальным образом некоммуникабельны. Некоторым неприятно руководить другими, им приходится подавлять управленческую функцию. И так далее.
Ярлыки, подтекст и шутки: советское наследие
Эти функции действовали как во времена Платона и Аристотеля, так и во времена Трампа и Путина. Никаких принципиальных отличий нет. Однако мы вышли из советского времени, и для него характерны многие аксиомы речевого поведения, о которых полезно знать.
Первая аксиома, которая в значительной степени существенна и сейчас, – подтекст важнее буквального значения высказывания. На эту тему существовало множество анекдотов, шуток и литературных произведений.
Вторая аксиома – язык нужен нам для того, чтобы раздавать ярлыки, а не для того, чтобы познавать. Особенно это касалось социальной жизни людей. Скажем, мы сейчас беседуем в бизнес-школе. Слово «бизнес» на протяжении всей советской эпохи было глубоко порочным. «Бизнесмен» считалось ругательством. Так, советского драматурга Михаила Шатрова, который ставил пьесы о Ленине, называли бизнесменом, а его пьесы – коммерческими. Он, кстати, по окончании советской власти и стал довольно крупным бизнесменом.
Третий принцип – это принцип избегания любого риска,стремление, чтобы любое высказывание было под контролем. Отсюда – гигантский цензурный аппарат и царящая до сих пор в системе образования атмосфера поиска безошибочности. Ошибки запрещены.
Четвертая аксиома, тоже для многих до сих пор актуальная, – остроумие ближе к истине, чем скучное позитивное изложение предмета. Если у тебя нет чувства юмора, ты не умеешь схохмить на тему, то, скорее всего, ты не близок к истине. Тебе не хватает изюминки.
И, наконец, последний, самый тяжелый пункт – это феномен полуязычия. Есть несколько типов полуязычия. Скажем, в бывших республиках Советского Союза официальная доктрина требует двуязычия. Зачастую люди пользовались родным языком на уровне бытовой коммуникации, а для общественной коммуникации, деловой, политической – русским.
Но это явление существовало и у людей с одним-единственным языком. Их повседневный опыт – это опыт низменной речи, и очень распространенного матерного языка, и языка, предназначенного для официального общения. Эти два уровня в советское время довольно жестко разделялись и контролировались. Люди привыкали, что у них есть один язык, на котором они могут свободно высказываться (наедине, со своими, в таких дырах в сыре, где можно спрятаться), и другой, где надо держать язык за зубами. Не выступать, не высовываться – это опасно. Иначе могут выдернуть, сделать профоргом, еще что-нибудь неприятное может произойти. Лучше быть косноязычным.
Россия – чрезвычайно богатая в культурном отношении страна, нас с детства учат производить художественные тексты. На сайтах stihi.ru и proza.ru их десятки миллионов. Но несмотря на все это богатство, полуязычие оказывается источником социального напряжения.
Эта тема – язык или недостаточное владение языком как источник агрессии – оказалась фундаментально важной не только для нашей страны. Это важно для бывшей Югославии, для всех распадающихся многонациональных империй.
Беспомощность и миграция: опыт 1990-х
Что изменилось за 1990-е годы? Появилось ощущение беспомощности языка. Что это значит? Многие люди в жизненно важных для них зонах переходят на другой язык, прежде всего английский. Более актуальный для их деятельности, более организованный для того речевого поведения, которое этим людям присуще. Английский стал для многих убежищем – интеллектуальным, художественным, литературным, социальным, поведенческим. Потому что в этом языке существуют определенные правила, которые не действовали в Советском Союзе. В СССР люди овладевали языком не для того, чтобы делать бизнес или что-то производить, а для того, чтобы в сложном лабиринте, существующем не по правилам, а по понятиям, вырулить и выжить. Сегодня этот навык не нужен, и происходит переход на другой язык.
Еще одно важное явление – добровольно-принудительная мигра��ия. Миллионы активных людей оказываются далеко за пределами бывшего Советского Союза. А с другой стороны, идет миграция людей из бывшего Советского Союза в Москву, Петербург, другие крупные города. И многие люди, живущие в этих городах, испытывают фрустрацию: они никуда не уезжали, но их ребенок внезапно оказывается в классе, где 5/6 учеников не говорят по-русски.
Наконец, происходит разрушение пропагандистской машины и других привычных социальных институтов: школы, радио, газет.
Это внешние условия. Но есть еще и внутренние. Изменение статуса языка напрямую связано с нашей идентичностью. Идентичность – это ответ на вопрос «Кто ты?» «Я русский, говорю по-русски, и это хорошо». Но если статус этого главного носителя нашей идентичности поколеблен, мы испытываем внутреннее землетрясение. Потому что мы не можем удержать равновесие с миром.
Не менее важно появление принципиально новых носителей информации и новых источников знания. Гаджетов, которыми мы пользуемся. Надо понимать, что это – ненастоящие источники. Это протезы, как очки или слуховые аппараты. Гаджеты являются протезами нашей сообразительности, знания, но прежде всего – нашей информированности. Многие люди становятся страшно зависимы от них и подавляют собственную свободу пользования языком.
Еще одно важное изменение 1990-х – это появление в близком окружении людей нового типа. Как только вы оказываетесь в более пестрой социальной среде, сталкиваетесь, например, с совершенно опустившимися людьми (а их немало в мире) или, наоборот, с людьми, у которых есть какие-то традиционные, гораздо более сильные, чем у вас, скрепы, то вы обнаруживаете, что вы сами и та среда, к которой вы принадлежите, – это только маленькая клеточка на большой, глобальной социальной карте. И она не гарантирует вам удачи и отсутствия рисков в жизни.
И, наконец, последнее – это изменение базовых ценностных установок в условиях политической нестабильности. Причем это происходит везде – в Европе, в России, в США.
Как агрессия меняет язык
Какие источники агрессии могут трансформировать нашу речь? Один из главных источников агрессии – это политика. Если человек прожил хотя бы 5 лет в условиях свободы принятия решений, а затем ему государство объясняет, что немножко ошиблось и хочет вернуться назад, в человеке просыпается агрессивность, и это естественно. Как говорил генерал Александр Лебедь, «кто не жалеет об утрате СССР, у того нет сердца, кто хочет восстановить СССР, у того нет мозгов». Ситуация, когда мы одновременно оказываемся и без мозгов, и без сердца, приводит к необычайной взаимной агрессивности.
Еще один источник агрессии – это экономика и личная экономическая политика. Советская пропаганда учила нас, что частной собственности не существует. Существует некоторая личная собственность – рубашка на теле. Но квартиру тебе выдают, на автомобиль надо записываться, и они тоже не вполне тебе принадлежат. Это агрессивное нестяжательство по-прежнему существует в головах десятков миллионов людей. Отсутствие частной собственности в языке переходит в другую модальность: тебе ничего не принадлежит, но сам ты принадлежишь большому целому. Ты солдат своей нации. Представляешь свою группу и одновременно принадлежишь ей целиком.
Сегодня эти два на первый взгляд полярных, а в языковом отношении тождественных языка не работают. Никто не хочет быть солдатом, а агрессивное нестяжательство выглядит в современных условиях как-то глупо. Когда человек вдруг осознает, что ему надо сменить парадигму, но не может, на него может напасть совершенно необузданная алчность.
Как это выражается в языке? Никогда еще русский язык не был настолько богат. Его постсоветский извод впитал в себя гигантское количество слов, понятий, модусов речевого поведения. Это море новизны жадно пожирается говорящим русскоязычным племенем. Есть, конечно, «граммар-наци» и профессиональная филологическая среда, которые пытаются отстаивать чистоту языка: «Зачем пользоваться иностранным словом “стилист”, когда у нас есть русское слово “парикмахер”?» (Понятно, что парикмахер – такое же «русское» слово.) Но убедить их никому не удается, большинство говорящих с необыкновенной жадностью используют новые слова.
Но к чему это приводит? К тому, что у нас подавляется и коммуникативная, и познавательная функции – все новые слова невозможно выучить, каждый знает что-то свое. Сложно общаться – боишься попасть впросак, неправильно поняв или употребив новое слово. Есть такое понятие «агнонимы» – слова, которые мы знаем, но не знаем, что они означают. Если их в языке больше 10%, люди начинают нервничать. А мы сейчас просто купаемся в море агнонимов.
Еще один источник агрессии в языке – выученная беспомощность перед телевидением. Зависимость от СМИ, ставшая до некоторой степени наркотической. Соцсети, конечно, тоже к этому относятся: в них, в отличие от телевидения, есть обратная связь, но агрессивности ничуть не меньше.
Можно выделить два ключевых понятия эпохи повышенной чувствительности: искренность и заголение. Многие думают, что любое высказывание должно быть искренним. Этого требования нет в британской, немецкой коммуникации, но у нас оно актуально. В пропагандистских передачах на ТВ искренность предстает в форме заголения: люди должны раздеться, разоблачиться, влезть кому-то в душу. Хотя цивилизованное общество многое убирает в подтекст сообщения именно для того, чтобы не заголяться. Знаете, есть такой стихотворный размер – ямб, первоначально сатирический? Происходит он из легенды о Деметре и Персефоне. Персефона была похищена Аидом, Деметра была безутешна. А у нее была служанка Ямба, которая ходила в накидке на голое тело. И она, чтобы как-то развеселить хозяйку, в один прекрасный момент задрала подол и показала ей свои гениталии, и Деметра рассмеялась. Этим занимается сатира и юмор. Но этим нельзя заниматься все время. Ты можешь вызвать приступ смеха один раз, заголиться, очиститься от грусти, а потом у тебя наступает повседневная жизнь.
К агрессии приводит и невозможность сочетать аполитичность («политика – грязное дело, я этим не интересуюсь») и желание быть частью целого («я ответственный, сознательный человек и хотел бы что-то решать, вносить свой вклад»).
К чему еще приводит это море новизны? К страху перед новым и чужим. Это вообще нормальная реакция. Как зачастую действует человек, столкнувшийся с необходимостью перевести сложный философский текст на родной язык, в котором нет слов для многих понятий? Он транслитерирует незнакомые слова кириллицей. Это немного смешно, потому что тот, кто не знает английского, французского или немецкого, все равно ничего не поймет, а тот, кто знает, будет думать, что так уже принято. Так выглядел язык русской армии при Петре Первом или ранний советский политический язык, когда начетнически переводили Маркса.
Но у нас также возникли две абсурдные идеологемы. Одна называется цивилизационная матрица, которая якобы только в этой части света и больше нигде, и некий культурный код, который в каждой стране свой. Культурная матрица – это как бы железо, а культурный код – это как бы софт, который это железо должен обслуживать. И их надо беречь. Идея русского мира как раз отражает эти идеологемы.
Возникают страхи, которые хорошо передает рисунок с сайта caricatura.ru, на котором народные умельцы-карикатуристы транслируют свою картину мира: американцы пытаются сделать из Колобка героя американских комиксов. Перепрограммируют его. То полуязычие и связанные с ним сложности, о котором я говорил применительно к русскому языку и языкам бывших народов СССР, существуют сейчас в отношениях «русский и английский», «русский и немецкий» и очень зависят от того, где находятся люди, которые пользуются этой парой. У многих людей поведенческие навыки вступают в конфликт с опытом их родного языка.
Наконец, последняя тема, влияющая на состояние языка, – это разрыв поколений. Конечно, она существовала всегда, но в современном [постсоветском] обществе представлена очень ярко. Все вы знаете популярный демотиватор с фразой «Вова клеит модель в клубе», которую можно прочитать двояко. Или «Семенов, какие вы знаете приставки?» – «PlayStation, Nintendo…» Такого рода межпоколенческие взаимонепонимания происходят постоянно. Есть еще одна карикатура, где две учительницы смотрят на высокопоставленного чиновника, предлагающего начать реформу русского языка, и говорят: «Это же наш бывший ученик, второгодник Вася!» За ней стоит стоит довольно пугающая реальность: в ходе внутриполитического развития последних лет у рычагов управления оказываются люди, которые не способны ничем управлять и принимать какие-либо решения, они просто неквалицифированны. И на месте этих учительниц, на самом деле, стоят молодые люди, которые понимают, что этот чиновник не в состоянии провести никакую реформу.
Можно заметить, что люди, которые занимают высокие посты и принимают решения, тоже в действительности полуязычны, потому что у них нет ощущения, что другие люди столь же значимы, сколь они сами. Язык – это политика, и жизнь – это политика: если мы не будем друг друга ценить как равноценных личностей, у нас ничего не получится. А они аполитичны, у них просто свои интересы, свой язык. Всем знакомо ощущение, когда человек смотрит на тебя как солдат на вошь, ты просто не попадаешь в его параметры. У него в голове свой каркас, свои скрепы.
Проблема использования языка как инструмента насилия с годами только усиливается. Неслучайно сейчас поднимается эта общая тема насилия – сексуального, психического и так далее. В постсоветском речевом модусе существует постоянный подтекст угрозы и агрессии: мы накажем, отомстим, можем повторить. Для многих людей моего поколения это привет из далекого советского прошлого. Хотя понятно, что исторические параллели совершенно бессмысленны. Мы живем в новое время, сталкиваемся с абсолютно новыми угрозами. И постепенно избавляемся от старых речевых аксиом, но все же пока недостаточно уверенно.
Цикл лекций «Правила новой публичности» проходит в рамках программы СКОЛКОВО «Культура в деле: гуманитарные науки для бизнеса». Цикл продолжится 23 сентября лекцией ректора ГИТИСа Григория Заславского «Хотите об этом поговорить? Или какие темы готов поддержать современный театр».