Чего так боялась классическая западная метафизика?
Почему Запад так долго пугало то, что для Востока изначально было благом?
Метафизический ужас или ужас для метафизиков? Почему Запад так долго пугало то, что для Востока изначально было благом? Бытие или Ничто? Субстанция или процесс? Не закрываем проблему, лишь попробуем подумать об этом.
После выхода и перевода на русский книги Мэтью Липмана «Философия для детей» детские вопросы вроде «Какое число самое большое? А есть ли больше его? А еще больше?… Время никогда не кончается? А оно когда-нибудь начиналось? Можно ли долететь до конца Вселенной? Можно разделить элементарную частицу на множество других?…» и так далее и тому подобное, слава Богу, уже не кажутся теми, с которых внимание ребенка надо просто на что-то переключить, ибо дать удовлетворяющий его ответ невозможно. Такие (как и многие другие) непростые вопросы я, подобно другим детям, задавала родителям и другим взрослым. Но вот что вспоминаю: вопросы о «дурной бесконечности» (название узнала много позже, разумеется) – будь то в сторону «бесконечно большого» и «бесконечно малого», бесконечности пространства и бесконечности времени – были не просто любопытством, но мысль о бесконечности вызывала настоящий ужас, лишала сна и покоя. Хотелось во что бы то ни стало избавиться от этого «бесконечного», «беспредельного», обрести мир какой-то законченный-закругленный (только непонятно было, каким же образом его ограничить и закруглить!) и чтобы были в этом мире самые крохотные, но вечные-неизменные-неделимые частички. Это была потребность души, открывающей для себя мир – очень хотелось, чтобы этот мир был каким-то уютным, «подручным». В отрочестве эти вопросы меня уже перестали мучить. Узнав позже элеатов и атомистов, я как-то поняла, что этих бородатых мудрецов (их «аполлоническую душу») мучил тот же страх, что и меня-ребенка.
В космогонических мифах, изложенных Гомером и Гесиодом, с одной стороны, утверждается вечность Космоса, а с другой – подробно описано его возникновение (например, в «Теогонии» Гесиода). Но то, что однажды возникло, должно и умереть. Однако с идеей невечного Космоса невозможно смириться психологически, а принять идею вечного Космоса невозможно логически и гносеологически. Если Космос конечен во времени, тогда что же будет происходить после его конца? А если он вечен, то значит, никогда не был создан и никогда не погибнет – но как представить это конечному во времени человеку, живущему в мире начал и концов, в мире, расчлененном им самим границами?
Греки создали картину завершенного и прекрасного своей завершенностью, упорядоченного в границах Космоса. Само понятие «космос» является однокоренным с глаголом «космео» – украшать; отсюда понимание Космоса именно как прекрасного целого. Бесконечность означала для греков отсутствие порядка, границы, формы, образа; пугала недетерминированностью, неопределенностью, непредсказуемостью, недосягаемостью для Логоса-познания. Ужас Бесконечного испытывали не только люди, но и олимпийские боги: бездны Тартара с переплетенными «корнями земли» внушали им трепет и отвращение. Упорядоченный Космос возникает из безграничного и бесструктурного Хаоса, но все же не преодолевает его окончательно: Хаос угрожает Космосу поглощением, он продолжает присутствовать в картине мира, хотя и уходит из фокуса на периферию. Однако функция Хаоса – не только уничтожение, но и порождение порядка, форм, и эта флуктуация сохраняет мир живым, препятствует его омертвению, застыванию. Хаос – потенция Космоса. В дальнейшем эта идея бесконечного обновления мира через его гибель и новое рождение была усвоена, развита и представлена в натурфилософских построениях Гераклита, Эмпедокла и Анаксимандра, но унаследована была именно из мифологии.
Вспомним Анаксимандра и его апейрон, Беспредельное. Из него возникло. В него-то вроде бы и возвращается. Но акцент был сделан противоположный, нежели, например, у даосов: цепляемся за эту определенность, «предел», оформленность, «вещность», а «беспредельное»… ну, просто скажем, что – да, из него все приходит и в него все уходит, а так-то нам до него дела и нет; констатируем, но как-то стараемся о нем не думать.
Хаос античной мифологии – «зияние», «пустота». Сразу легкомысленно напрашивается аналогия «Хаоса» и, например, «безымянного / неявленного дао». Но просветленные даосы «благополучно» сливались с неявленным дао (Ничто), буддисты – с шуньей, Великой Пустотой (об этом далее). Но ни один самый отвязный мист античности (будь то корибант, орфик, элевсинец, дионисиец и так далее) ни в каком экстазе не дерзал (даже не додумался бы!) слиться с Хаосом – это было попросту невозможно. В царство Аида спуститься еще можно было, но к Беспредельному прикоснуться – никогда!
Вспомним Парменида, поэму «О природе» (название позднейшее, оригинального мы не знаем). «Благоокруглая истина», «То, чего нет, нельзя ни понять, ни высказать». «Мысль никогда не может быть пустой (“без сущего”); ее полноте должна соответствовать наполненность сущим универсума: пустота (“не-сущее”, “то, чего нет”) – невозможна». Парменид говорил о двух путях: «путь истины» (разума) – «есть бытие, а небытия нет» и «путь мнения» (чувства) – допускает небытие тоже. Западная метафизика выбирает первый путь, путь «есть». По Пармениду, сущее «Не возникло, неуничтожимо, целокупно, единственно, неподвижно». Оно «вечно пребывает в одном и том же месте», «ни в чем не нуждается». Пребывает в границах идеальной сферы – (онкос – глыба, масса), повсюду уравновешенной от центра. То есть – сфера. Не существует того, что неподвластно мысли. А что есть эта мысль? Логос, конечно.
Итак, страх бесконечности, неопределенности, Ничто. Только неоплатоники и христианская апофатика и мистика – так сказать, «маргиналы» на фоне классической западной метафизики, исходившие из неоплатонизма, – дерзнули прикоснуться к Ничто. Именно неоплатоническое учение о Едином как Ничто повлияло на формирование христианской апофатической теологии (Дионисий Ареопагит, Экхарт, Сузо, Силезиус, Таулер, Николай Кузанский, Максим Грек и многие другие). Единое неоплатоников есть Абсолют превыше любых дефиниций, понятий и категорий. Оно превыше Бытия, истоком которого является. Единое преступает пределы всего сущего и принципиально неописуемо, несказуемо, несемиотично и невыразимо в языке. Оно равно Ничто.
Кстати, представление о бесконечно малых величинах вроде бы никак не могло возникнуть в античности. И все же – число Пи. Воистину, дух дышит не только там, где хочет, но и так, как он хочет.
Итак, страх бесконечности, неопределенности, Ничто. Западная классическая метафизика с ее цеплянием за «бытие, а не ничто» – она парменидианская. В «секулярную» западную философию Ничто ввел Артур Шопенгауэр – с оглядкой на Индию, разумеется! Шопегауэр в «Метафизике половой любви» («О смерти и ее отношении к неразрушимости нашего существа») писал: «Если бы то, что нас пугает в смерти, была мысль о небытии, то мы должны были бы испытывать такое же содрогание при мысли о том времени, когда нас еще не было. Ибо неопровержимо верно, что небытие после смерти не может быть отлично от небытия перед рождением и, следовательно, не более горестно. Целая бесконечность прошла уже, а нас еще не было, – и это нас вовсе не печалит. Но то, что после мимолетного интермеццо какого-то эфемерного бытия должна последовать вторая бесконечность, в которой нас уже не будет, – это в наших глазах жестоко, прямо невыносимо. Но быть может, эта жажда бытия зародилась в нас оттого, что мы его теперь отведали и нашли высоко желанным? Бесспорно, нет, – как я это вкратце пояснил уже выше; скорее, полученный нами опыт мог бы пробудить в нас тоску об утраченном рае небытия. Да и надежда на бессмертие души всегда связывается с надеждой на “лучший мир”, – признак того, что наш-то мир не многого стоит».
В ХХ веке на Западе, разумеется, все будет уже по-другому: Хайдеггер, Сартр и другие, но в данном случае мы их касаться не будем.
Вот мы и пришли к диспозиции Запад и Восток: субстанциальность versus процессуальность. Собственно, субстанциальность бытия в западной традиции мы можем «отсчитывать» от Парменида. У милетцев и Гераклита субстанциальности не было, но страхи-то были.
Но Восток! Там и страхи совсем другие! Никто «бесконечного», «безначального», «беспредельного», «непостижимого», «невыразимого», «пустоты», «Ничто» не боится – совсем наоборот, к ним стремятся, они суть не только высшие начала в онтологии (то есть лежат в основе учения о бытии), но также эпистемологическая и сотериологическая задача (то есть цель познания и спасения в том, чтобы познать Ничто)! В санскрите и древнекитайском не существует глагола-связки «есть»/«суть», который кажется столь самоочевидным в языках Запада (например, to be в английском, sein в немецком и др). То есть «быть», «бытийствовать», быть «сущим» – там совершенно не главное.Бесконечность, безначальность и беспредельность мира (миров) и духа, единого с миром в буддизме и даосизме, радикальны.
Обратимся к китайскому даосизму. В «Дао дэ Цзин» много говорится о «добытийном», «неналичном» аспекте дао, который философски противопоставляется наличному бытию. Изначально все – и формы, и вещи, и образы – пребывает в Небытии в неявленной форме, в истинном виде, не искаженном человеческими пристрастиями – представлениями о прекрасном или полезном, о времени или пространстве, о мире или о себе, о форме или образе. Значит, задача – научиться проникать в это невидимое, «считывать информацию» «с Неба». В этом, согласно даосизму, назначение учений и всех видов искусства, выросших на их основе.
В Индии, Китае, Японии существовали практики психотренинга – владения собой, своей «энергией», своим сознанием: тайцзи («зародышевое дыхание») в даосизме, дхьяна в ведической традиции, буддизме и джайнизме, сатори в дзен; сотериологическим идеалом было именно растворение в Пустоте, Ничто. «Стремителен, но недвижим – свойство дао и мудреца» («Хуайнань-цзы», II век до н.э.). В буддизме – это свободное, спонтанное, необусловленное действие, отождествляемое с даосским недеянием. Японский буддист Синран (1175–1262) говорил: «Вселенская пустота – это природа будды. Природа будды – это нёрай (санскр. татхата, таковость. – Т.Л.). Нёрай – это недеяние».
А у Лао-цзы: «В мире все вещи рождаются в бытии, а бытие рождается в Небытии. … Небытие проникает везде и всюду. Вот почему я знаю пользу от недеяния. В Поднебесной нет ничего, что можно сравнить с учением без слов и пользой от недеяния» («Дао дэ Цзин», §40, 43).
Мы уже знаем, что в Небытии (строго говоря, его можно писать только с заглавной буквы, потому что оно есть «всё»), в зыбкости и неясности пребывают все вещи, все образы, семена-цзин – в них Истина, Искренность, Благо. Потому неудивительно слышать от Чжуан-цзы (IV век до н.э.), что «Врата природы – небытие. … Вся тьма вещей выходит из небытия. Бытие не способно стать бытием с помощью бытия, (оно) должно выйти из небытия. Небытие же владеет единственным небытием». В книге «Ле-цзы», приписываемой даосу Ле Юйкоу (V век до н.э.), говорится: «Heт ничего лучше покоя, нет ничего лучше пустоты. В покое, в пустоте обретаешь свое жилище, (в стремлении) взять, отдать теряешь свое жилище. … Пустота – бессмертна, назову ее глубочайшим началом. Вход в глубочайшее начало назову корнем неба и земли. … Глубочайшее начало бесконечно и потому действует без усилий. … Светом наполнена пустота Ничто». В «Хуайнань-цзы», философском трактате, который выше уже упоминался, созданном во времена династии Хань во II веке до н.э., сказано, что небытие даже выше Света: «Свет решил вступить в это небытие и отступил, растерявшись. И сказал: “Я могу быть и не быть, но не могу абсолютно не быть”».
Еще один образ Ничто – метафизическая пустота (шунья). Еще в Упанишадах о ней говорилось ярко, но отрывочно… В Теджа-бинду-упанишаде читаем: «То – Всё, высочайшая Пустота, из высочайшего высшее, состояние, нет которого выше, несознаваемая, превосходящая понимание Истина, неведомая ни мудрецам, постигшим суть, ни даже богам». Но лишь в буддийской школе мадхьямака-шуньявада ее основатель Нагарджуна (II век н.э.) создает развернутое учение о шунье как Ничто. «Все существует лишь постольку, поскольку является причинно обусловленным, и нет ничего (ни одной дхармы), что не было бы причинно обусловлено. А это значит, что ничто (ни одна дхарма) не обладает собственным бытием (свабхава), то есть нет такой сущности, которая бы самодовлела, существовала бы сама по себе в силу своей собственной природы, все есть шуньята. В мире нет ни вещей, ни событий, нет и самого мира» (Нагарджуна «Муламадхьямакакарика»). Однажды мне пришлось услышать мнение очень образованного «евроцентриста», что-де Нагарджуна – это перевернутый Парменид, просто где у Парменида было Бытие, там у Нагарджуны – Ничто. Но ведь главное отличие – бессубстратность, несубстанциальность и процессуальность Ничто. Причем эта процессуальность – вне времени, что также совершенно непостижимо для классической западной метафизики.
А чего же «боялись» философы Востока, Индии в частности? Повторения. Да, не исчезновения, не «растворения», не беспредельного-безграничного-безначального-бесконечного-невыразимого, а именно повторения. Колеса дхармы. Метафизической скуки. Когда как бы «все топчется на месте». Действительно, на метафизическом уровне сансарическое существование есть лишь повторяемость ситуаций и ролей, мучительное однообразие циклической воспроизводимости одного и того же содержания. Наверное, в образах западной культуры можно было бы сказать, что человек в сансарическом (эмпирическом) существовании – это Сизиф с его камнем. Кстати, «Сизифов труд» (или образ колеса машины на фабрике – столь частый в поэзии XIX века), конечно, тягостен и для европейца, но вот ницшеанский образ «вечного возвращения» у его творца вызывает скорее восторг: «Так это и была жизнь? Ладно, еще раз!» Да и пресловутое «переселение душ» в сознании Запада (в том числе у эзотериков) воспринимается обычно как бесконечное увлекательное приключение, а вовсе не то, от чего нужно уйти, что нужно преодолеть.
Метафизические причины столь разных «страхов» на Востоке и Западе – в статусе разума. Если для западной мысли разумное слово, Логос, эйдос, рацио, универсалия есть наивысшее из возможного в познании (в данном случае о вере мы не говорим) – и в онтологии, соответственно, должно быть то, что подвластно этому разуму. Конечно, индийская и китайская философия всегда и очень успешно пользовались средствами логического дискурса, обоснования, доказательства, там были свои логики и «схоласты», свои системы понятий, несть им числа, но только сам разум (манас, чжи) высшего ценностного статуса никогда не имел. И все же непонятно, почему людям Востока, изначально открывавшим для себя мир, психологически оказались неведомы страхи, лежавшие в основе западной классической метафизики. Возможно, для понимания этого понадобился бы новый Шпенглер – но уже метафизик, а не философ культуры.