Как устроен социальный диалект в современной Америке?

Пол Фассел – о вербальных тонкостях классовой идентификации

Американская демократия преодолела впечатляюще короткий (по историческим меркам) путь к идеалам свободы и равенства. Не будучи связанной отжившими системами унаследованных титулов и рангов, США, тем не менее, умудрились построить и сохранить довольно-таки иерархичное общество. По крайней мере в этом уверен специалист по истории культуры и литературы Пол Фассел, написавший книгу «Класс. Путеводитель по статусной системе Америки». Ее перевод (выходит в издательстве «Высшей школы экономики») – пускай, и с изрядным опозданием – добрался, наконец, до России.Автор поднимает одну из самых табуированнных тем в Соединенных Штатах – тему классовой принадлежности, культуры и идентичности. И, судя по всему, пришлось ему нелегко. В предисловии Фассел признается: «Буквально с той минуты, как я начал писать эту книгу, я в полной мере ощутил кошмарную истину: слово “класс” насквозь пропитано неприятными ассоциациями, и любой, кто будет за него упорно цепляться, рискует, что эту его нездоровую тягу воспримут как признак извращенного ума и завистливости». Отвергнув предубеждения, Фассел мужественно проникает в самую глубь классового сознания американцев, демонстрируя различия, проходящие по невидимым границам. Одно из таких – манера выражаться, выбор слов и их звучание в том или ином контексте. Проще говоря, речь. Если угодно, социальный диалект.

Сколько денег ⁠вы ⁠унаследовали, сколь опасна ваша профессия, где вы живете, как ⁠выглядите, какой формы ваша подъездная ⁠дорожка и какое на ней покрытие, что красуется у вас на ⁠крыльце и в гостиной, сколь сладкие ⁠напитки вы пьете, в котором часу садитесь ужинать, что ⁠заказываете через почтовые каталоги, где ходили в школу и насколько ее почитаете, каков круг вашего чтения – как бы вы ни ответили на все перечисленное, все же лучше всего о вашем социальном классе скажет ваша речь. «Наша речь есть непрерывное публичное объявление о нашем происхождении и социальном положении», – пишет Джон Брукс, переводя на современный американский наблюдение Бена Джонсона: «Язык более всего говорит о человеке. Говори, дабы я мог узреть тебя». И что было истинно в семнадцатом веке, оказывается еще более истинным в нашем веке – ибо сегодня у нас есть кое-что, практически неведомое Джонсону, а именно: внушительный средний класс, отчаянно страшащийся нанести языком обиду и потому опирающийся на разнообразные показные классовые уловки – эвфемизмы, изящные клише и завуалированное сквернословие («Божечки!»).

Однако прежде всего стоит зафиксировать объективную трудность, подстерегающую любую попытку корректно рассуждать о классовом значении языка. Очень легко ошибиться, когда говоришь о классах или традициях, к которым сам не принадлежишь, – как, например, англичанин Г. Брукс-Бейкер в сборнике Ричарда Бакла «Снова о высшем и среднем» недавно предложил совсем неверную трактовку «американской секции» терминов для описания практик высшего и низшего классов. Чтобы достичь в этой области уровня мастерства, нужны годы, а разобраться в этом, будучи на другой стороне Атлантики, безусловно, еще труднее. Тем не менее предложенный Брукс-Бейкером список из двадцати шести выражений, которых представители высшего класса в Америке стараются избегать, изобилует неточностями. Вот, к примеру, он утверждает, что «праздничное мероприятие» (affair) – это принятое в среднем классе (в отличие от высшего) обозначение «вечеринки» (party). Между тем любой американец из любого класса знает: это просто совершенно разные вещи, а вовсе не разные названия одного и того же. «Мероприятие» – это заранее подготовленное коммерческое событие с угощением, вроде плохого банкета или приема. В отличие от вечеринки, отправляясь на мероприятие (если, конечно, это не любовное мероприятие, то есть свидание), никто не рассчитывает увлекательно провести время. Далее Брукс-Бейкер сообщает читателю, что «бумажки» (folding-staff ) – пролетарское выражение, обозначающее «деньги вообще» (money). Нет, это просто архаичный сленг – как сегодня «бабки», «капуста».

Оплошности, допущенные Брукс-Бейкером, служат полезным напоминанием, сколь опасно интерпретировать классовые языковые сигналы в лоб. Заблуждения Алексиса де Токвиля в части прогнозов также должны предостеречь нас здесь от чрезмерной самоуверенности. Де Токвиль переоценил выравнивающее воздействие «демократии» на язык и полагал, что этот новый тип политической организации сгладит большую часть социальных различий в языке и в целом вербальной коммуникации. Наблюдая за Америкой середины девятнадцатого века, он был уверен, что слышит, как все пользуются одними и теми же словами и что нет уже разделяющей черты «между …выражениями, которые по самой природе своей кажутся вульгарными, и теми, которые кажутся изысканными». Он приходит к выводу: «В языке не больше путаницы, чем в обществе».

Однако истинный поворот событий на этом континенте показал, что он ошибался и насчет языка, и насчет демократического общества. Собственно, именно потому, что в стране – демократия, классовые различия сформировались еще более отчетливо, чем где бы то ни было, а язык – вместо того чтобы слиться в одну общую усредненную массу без социальных различий – вопреки ожиданиям выработал еще более явные классовые сигналы. Ни в языке, ни в обществе по этому поводу нет никаких сомнений, и простые люди безошибочно это улавливают. На вопросы социологов они указывают, что речь является для них основным способом при первой же встрече определить, к какому социальному классу принадлежит незнакомец. «Да в самом деле, – отвечал один респондент, – стоит человеку рот раскрыть, как вам все ясно».

Поскольку классовая система здесь более запутана, чем в Англии, и менее податлива простым бинарным классификациям, языковые индикаторы оказываются более многочисленными и тонкими, нежели просто принятый как «В» («высший») или обозначенный ярлыком «не-В», как предлагает Нэнси Митфорд в своем восхитительном эссе «Английская аристократия» (опубликовано в журнале «Encounter» в 1955 г.). Тем не менее, чтобы уловить основы языковых классовых различий в США, следует отметить насколько абсолютных разграничителей. Наиболее заметным, наверное, будет различие, четко отделяющее речь пролетариев от речи среднего и высшего классов: первые регулярно используют двойное отрицание (вспомним заглавную фразу в песне «Роллинг Стоунз» «I can’t get no satisfaction»). Вряд ли вы услышите нечто подобное на каком-нибудь заседании совета директоров, или в наполненном гостями загородном поместье, или на 65-футовой яхте неподалеку от Нантакета, – в отличие от бараков, автомастерской или популярного в рабочей среде бара.

На втором месте – особое обозначение грамматического числа и лица: «He don’t» или «I wants it». И это не «оговорки» или «случайные ошибки», отнюдь. В сущности, они отмечают особый диалект, выделяя носителей языка, социально отличных от тех, кто говорит на ином английском. Те и другие могут уважать друг друга, но они никогда не станут задушевными приятелями. Они принадлежат к разным классам, и при попытке смешения неизбежно покажутся друг другу странными и не вполне настоящими людьми.

Итак, грань, отделяющая средний класс от тех, кто ниже, проходит по линии грамматики, а вот от тех, кто выше, – скорее по линии произношения и словарного запаса. Тут каждый будет руководствоваться своей персональной коллекцией классовых индикаторов, но лично мне вполне надежными показались следующие.

Слова, использующиеся для фиксации (или рекламы) «культурного опыта», средний класс считает наиболее опасными – даже французские блинчики «крэп» (crêpes) тут произнесут на английский лад «крэйпс» (craypes). То же касается большей части слов, указывающих на знакомство говорящего со всем иностранным: французское по происхождению «fiancé» (это название среднему классу милее простецкого «boyfriend») тут произнесут с нарочитым ударением на последнем слоге – «fee-on-say». Так же нарочито прозвучит и «show-fur» (от французского «chauffeur»), которого средний класс предпочитает непритязательному «водителю» (driver), как называет его высший класс. Одни считают, что произносить «х» в названии колледжа Амхерст (Amherst) – признак жеманства, безошибочно выдающий принадлежность говорящего к среднему классу, другие так не считают. В слове «бриллиант» (diamond) высший класс произнесет два слога, а средний – скорее три. Так же и в слове «прекрасный» (beautiful): три слога в высшем классе, и четыре – в среднем (bee-you-‘tee-full). «Возвышенные» слова – такие как exquisite, despicable, hospitable, lamentable – побуждают средний класс ставить ударение на второй слог; те же, кто во что бы то ни стало хочет подчеркнуть свою классовую привилегированность, поставит ударение на первый, тем самым заодно и ненавязчиво намекнет на свое англофильство.

Тяга – поистине роковая страсть – среднего класса к элегантности отличает его речь от прямолинейных выражений как высшего класса, так и пролетариев. Никому из последних не придет в голову, предостерегая против двух людей, одновременно затеявших одинаковый проект, говорить о «двойственности усилий». Именно в среднем классе вы часто услышите слово «престижный», а размышления, почему в последние лет двадцать оно вытеснило слова «выдающийся», «примечательный» или «уважаемый», потребуют некоторых изысканий в дебрях национальной души. Чарльз Райт Миллс отмечает, что на самом-то деле слово «престиж» имело уничижительный оттенок: «Первоначально оно означало “ошарашить фокусническими трюками”». Далее он пишет: «Во Франции “престиж” на уровне эмоций ассоциируется с мошенничеством, искусством внушать иллюзии или по крайней мере с намерением извлечь какую-то дополнительную выгоду». Аналогично – в Италии и Германии. И только в США это слово означает нечто престижное, и, оглядываясь назад, я понимаю, что и сам весьма активно использовал его, рассуждая о лучших колледжах.

Одни классовые разграничители грубы и примитивны. Другие – тонки и трудно уловимы. Высший и высше-средний классы пользуются специальными выражениями для обозначения неудобных или неудачных социальных ситуаций. Они скажут «утомительно» или «затянуто» там, где социально более простые люди рубанут «скучно»; они скажут «огорчен» или «удручен» там, где другие заявят прямо: «сержусь», «злюсь» или «больно». Особым образом высший класс выражает и свое одобрение. Пролетарий сроду не скажет «супер» (так говорят только англофилы) или «выдающийся» (а это – отголосок подготовительной преппи-школы), так же как вопиющим жеманством из уст женщины из пролетарских слоев будет назвать какую-то вещицу в магазине «божественной», «дивной» или «прелестной». «Хорошая» или «милая» – вот подходящий эпитет в среде не принадлежащих к высшим классам.

Однако самый интересный эффект возникает вследствие тяготения среднего класса к величию и изысканности. Как мы видели, заимствованные слова оказываются для него наиболее коварными. Средний класс может вскользь упомянуть одну «граффитю» или полагать, что шовинизм – это нечто связанное с гендерной агрессией. Вечной ловушкой для них оказывается множественное число от псевдоклассических латинских существительных: заученно они будут повторять «a phenomena», «a criteria», «a strata» и «a media» (имея в виду, допустим газету). Известного автора они, следуя той же модели, назовут «a literati» – «одним литераторами». Слово «контекст» представляется им более величественной формой простого слова «контент», отчего и возникают высказывания вроде: «Мне не понравился контекст этой книги – сплошная кровища».

Или взять офицера береговой охраны, докладывающего о пренеприятнейшем разливе нефти в заливе Сан-Франциско – слово «пересекли» показалось ему чересчур вульгарным для такого повода и потому он сказал: «Несколько кораблей проследовали транзитом по указанной области». Когда после череды подобных ляпов в сознание представителя среднего класса закрадывается подозрение, что он все же спалился, он может постараться укрепить свой статус, добавляя избыточно-классическое окончание множественного числа к совершенно привычным словам вроде «процесс» (process-sees). Все это представление, устраиваемое средним классом, вполне соответствует наблюдению лорда Мельбурна: «В высших и низших классах так или иначе есть что-то хорошее. Тогда как средние классы только и делают, что жеманничают, обманывают, притворяются и что-то утаивают».

Все классы, кроме разве что высше-среднего, замечены в скандальном употреблении слова «гнездо» (как родной дом, кров, очаг) (home), когда они имеют в виду «дом» (как строение) (house). Но средний класс, похоже, с особым сладострастием произносит фразы вроде «У них прелестное гнездышко за пятьсот тысяч долларов»; или, после землетрясения: «Мужчина почувствовал, что его семейное гнездо отчаянно трясется». Мне кажется, мы можем проследить все стадии, через какие прошло слово «дом» (как строение), прежде чем средний класс стал его избегать. Сначала бизнес в секторе недвижимости усиленно предлагал именно «гнездышко, домашний очаг», желая придать своим продуктам побольше тепла – то есть подсказывая потенциальному покупателю идею, что, вкладывая свои денежки в это сооружение, он покупает не горку кирпичей, пластиковых панелей и облицовочной фанеры, но уютное тепло, комфорт и любовь. И слова «гнездышко», «домашний очаг» и «родной кров» горячо полюбились покупателям по нескольким причинам:

1) средний класс обожает слова, которые в рекламе достигли статуса клише; 2) средний класс, как и агенты по продаже недвижимости, любит тешить себя приятной иллюзией, что на холодные бездушные деньги можно купить любовь, комфорт, тепло и т.д. – во всяком случае, достичь их при помощи той или иной формулы; 3) средний класс – который, как мы знаем, по природе своей пуритански строг и страшится общественного мнения, – с распростертыми объятиями принял слова «домашний очаг» и «уютное гнездышко», потому что в его извращенном сознании слово «дом» имеет дурные ассоциации. Кто-то говорит о доме для престарелых, а кто-то – об игорном доме или же доме свиданий, доме терпимости, публичном доме и проч. При этом никто никогда не слышал об «очаге с дурной репутацией» или, коли уж на то пошло, о «публичном гнездышке». Потому и забросили они подальше слово «дом»; кстати, по этой же причине обращение «мадам» толком не прижилось в американском среднем классе.

Любопытно, что жители «гнездышек» делают одно исключение при описании домашних пристанищ. «Пляжный домик» (beach house) называется именно так, и никогда его не назовут «пляжным гнездышком» (beach home). Из-за частых ныне скандалов в сфере недвижимости «гнездышко» (a home) или что-либо названное подобным образом всегда обозначает нечто вполне конкретное: обычно это маленькое, вычурное, наспех склоченное в каком-нибудь не лучшем углу страны сооружение без истории, глубины, намеков или иносказаний. Вам не придет в голову назвать «гнездышком» «двухсотлетний, обшитый белыми досками фермерский дом» в штате Мэн, Нью-Хэмпшир или Вермонт. В «гнездышках» (homes) обитает средний класс. По мере того как он постепенно беднеет, он продает свои «гнездышки» и перебирается в «передвижное гнездышко» (mobile homes) (прежде их называли трейлерами) или «гнездышко на колесах» (motor homes).

Рекламная манера изъясняться так ловко цепляет душу среднего класса как раз в силу его склонности к ложной риторической элегантности. Так срываются с уст «чудовищность», «целительный», «двойственность». «Театр по-прежнему сохраняет определенную приятность», – говорит актер в интервью на телевидении. Он хочет сказать «утонченность», но при этом желает показать свою принадлежность к среднему классу и одновременно пресмыкается перед высшим. Хорошим примером фальшивой элегантности среднего класса служит язык недавней брошюрки с рекламой нового журнала, адресованного жителям одного пригорода на северо-востоке страны. Городок некогда был местом весьма благородным, но с годами неумолимо перешел в руки людей, с энтузиазмом откликающихся на обращения в таком духе:

Квартал …. это целый образ жизни. Стиль жизни. Это утонченная жизнь. …хрусталь для особого ужина… изысканный ресторан… удовольствие от хорошо написанной книги… Это жизнь в лучших ее проявлениях… спокойная элегантность… творчество… красота и изящество…. Журнал пригласит вас делиться мечтами, талантами, радостями и достижениями с сообществом людей, которые, как и вы, выделяются из толпы и задают для себя самую высокую планку… Это журнал для умных и тонких мужчин, женщин и детей! Это журнал для вас!

Не так-то легко найти столь яркий пример сочетания неуверенности в себе и снобизма – они сплетаются, порождая хрупкое равновесие, на котором и стоит средний класс.

Слезливая сентиментальность – любимая нотка и в рекламе авиалиний и аэропортов, чья клиентура на 90 процентов тоже принадлежит к среднему классу. Если вы еще не опознали их безнадежно недвусмысленное тяготение к среднему классу в их специфическом понимании комфорта и р-р-роскоши (lug-zhury), то наверняка придете к такому выводу, вслушавшись в их претенциозный язык – особенно к тому, как они добавляют себе приставку «международный» или даже, как Хьюстон, – «межконтинентальный». Они делают это по малейшему поводу – допустим, порой их самолет летает в Акапулько или Альберту, причем прочих семян интернационализма – вроде расчетов в иностранной валюте, или общения на иностранных языках, или еще каких-то осязаемых проявлений подлинной международности – авиалиния безмятежно избегает.

Что касается самого авиалайнера, то здесь почти все, что произносится или оказывается написанным, соответствует убежденности среднего класса, что слова должны быть напыщенными: от формулировок вроде «дискомфорт при движении» и «надувное спасательное средство» до «прохладительных напитков» и «безлактозных сливок». Недавно во время рейса из Нью-Йорка в Лондон стюард объявил: «При пользовании туалетными удобствами курение запрещается» – прекрасный пример, можно сказать, определение псевдоэлегантного стиля среднего класса. Подлинный шедевр тут: «Пожалуйста, примите наши извинения, если, в силу предыдущих предпочтений пассажиров, выбранный вами вариант закуски недоступен». Цивилизованный человек сказал бы просто: «Некоторых вариантов нет» – что как раз уравновесит прямое «В туалетах не курить».

Впрочем, сказать просто «туалет» – недостаточно изысканно для среднего класса, здесь предпочтут «клозет» или эвфемистически элегантную «комнату отдыха». Одной из ценностей, которой средний класс очень дорожит, стал целый словарь эвфемизмов и терминов, маскирующих все простецкое и грубое, – так что, если услышите «Силы небесные!» или «Громы небесные!» (Holycow! Holy Moses!), или кто-то скажет, что провернул «колоссальную работу» (a whale of a job), знайте: рядом человек из среднего класса.

Трудно представить, что после многочисленных ограничений и скандалов в середине двадцатого века еще уцелели останки того класса, который восклицал «Фуй!» (Opshaw!) или «Вот досада!» (Botheration!), имея в виду не просто «О, черт!», а «Дерьмо собачье!» – но нет, вот он, американский генерал-майор Джеймс Дозиер, вернувшись наконец домой, после того как был похищен гнусными итальянскими террористами и провел несколько недель в плену и унижениях, выдыхает: «Чертовски здорово снова оказаться дома». Именно средний класс настаивает: «беременную» следует именовать «будущей мамой» (сказать «брюхатая» и «с пузом» при этом могут только пролетарии), и практически уже узаконено, что все остальные в это время занимаются любовью, а вовсе не тем, чем мы привыкли заниматься. Однако высшие классы стоят крепко, весь этот шквал их не затрагивает.

Джилли Купер комментирует: «Я однажды услышала, как мой сын радостно делится со своими приятелями: моя мама говорит, куда страшнее сказать “извиняюсь”, чем “твою мать!”». Ну и, конечно, именно в среднем классе вставные зубы назовут «протезами», богатых будут называть «состоятельными», а умирая, здесь можно только «скончаться» (для сравнения: пролетарии обычно «отправляются на небеса»). Пьяниц называют «лицами, испытывающими проблемы с алкоголем», глупых – «медленно обучающимися», сумасшедшие – «страдают ментальным расстройством», наркотики превращаются в «наркотическое опьянение», калеки – в «людей с особенностями развития» (иногда, прикрывая эвфемизм эвфемизмом, – в «людей, испытывающих особые трудности»), трущобы – во «внутренний город», а кладбище – в «мемориальное кладбище» или (для тех, кто особенно чувствителен к рекламным призывам) в «мемориальный парк».

Средний класс тянется к эвфемизмам не только потому, что хочет сгладить углы и избежать прямого столкновения с фактами. Они притягательны для него еще и постольку, поскольку поддерживают его социальную тягу к напыщенности. Это становится возможным потому, что большинство эвфемизмов позволяют говорящему увеличить количество слогов, и средний класс путает элементарные длинноты с весомостью и ценностью. Джонатан Свифт забавлялся, воображая произносимые вслух слоги в виде физических величин, наделенных «весом», плотностью, силой тяжести и прочими сугубо физическими свойствами. Современный средний класс ведет себя так, словно следует свифтовой идее, попутно, однако, полностью теряя присущую ей иронию. Так вместо «сейчас» они весомо произнесут «в настоящее время», а вместо «потом» – «впоследствии». Это как сборы представителей среднего класса для похода по магазинам. Хью Роусон в своем великолепном «Словаре эвфемизмов и прочих двусмысленностей» формулирует ключевой принцип:

Чем эвфемизм длиннее, тем лучше. Как правило, …эвфемизмы длиннее слов, которые они замещают. В них больше букв, больше слогов и, нередко, два и более слов заменяют одно исходное. Отчасти это происходит потому, что табуированные англосаксонские слова обычно очень короткие, а отчасти – потому, что для того, чтобы завуалировать идею, требуется больше слов, чем чтобы изложить ее прямо и честно.

Роусон идет далее и разрабатывает славный псевдосоцио-научный «Индекс туманности и выспренности»: отношение эвфемизма к заменяемой им фразе квантифицируется – более высокое значение указывает на наибольшее увеличение слогов, то есть на выдающуюся успешность эвфемизма. Арифметика Роусона для нас не так важна. Отметим лишь, что «проститутка» относится к «шлюхе» с коэффициентом 2,4, а к «потаскухе» – 1,4. Один из наивысших коэффициентов получило наименование «персональный ассистент секретаря (по особым направлениям деятельности)», сочиненное одним из членов кабинета министров для обозначения «повара». Этот эвфемизм получил коэффициент 17,8, что вполне можно считать рекордом.

Типичный представитель среднего класса настолько боится, что его сочтут социально незначительным, он настолько стремится заработать репутацию благоразумного мыслителя, можно даже сказать, авторитета, что соблазн постоянно умножать слоги оказывается для него почти необоримым. Вот, хочешь не хочешь, он и эвфемизирует все подряд. Порой трудно различить, что же служит исходным толчком: тяга ли к эвфемизации заставляет слоги множиться – или же стремление придать своим словам побольше весу и пафоса за счет увеличения количества звуков толкает оратора к эвфемизмам. Нас интересует, в какой момент происходит так, что на вопрос, чем человек занимается, он отвечает, что он не мусорщик и даже не занят в мусорном бизнесе, а что он занят в бизнесе по переработке металла, в бизнесе по переработке вторичного сырья, а то и в бизнесе по мелиорации отходов.

Эвфемизмы, связанные с профессиональной деятельностью, видимо, всегда влекут за собой увеличение слогов. Во многих университетах завхоз стал именоваться «управляющим по расходам» – подобно тому, как «гробовщик» (undertaker) (и так уже эвфемизм, как можно бы подумать) превратился в «сотрудника бюро ритуальных услуг» (попутно и заметно нарастив число слогов). («Сотрудника бюро ритуальных услуг» могут повысить до «терапевта», который оказывает моральную поддержку людям, потерявшим близких, – слогов в новом названии, конечно, меньше, зато в качестве компенсации добавляется призвук «профессионализма» и якобы медицинской важности.) Просто «торговля» повышается в статусе до «осуществления розничной торговли» или «маркетинга», а то и – еще лучше – «мерчендайзинга»: число слогов увеличивается, а заодно «менеджер по продажам» вырастает до «вице-президента по мерчендайзингу». Человек, который сообщает справочную информацию по телефону (а чаще – не сообщает), теперь «оказывает рекомендательные услуги» – что, заметим, на пару слогов шикарней. Социологи, изучавшие статус различных профессий, обнаружили, что «аптекарь» занимает шестое место из пятнадцати. Но когда к нему добавили слог и превратили в «фармацевтического специалиста», профессия поднялась на четвертое место.

Умножение слогов обычно происходит в эвфемизмах, при помощи которых средний класс смягчает неприятные факты или придает действительности более радостные краски. Это палочка-выручалочка, помогающая обогнуть все «подавляющее», «депрессивное». И одновременно вы можете рассчитывать на нечто словесно великолепное. Так появляется «коррекционное учреждение» вместо «тюрьмы», «приостановка работы» или «производственный конфликт» вместо «забастовки», «дискомфорт» вместо «боли», «ликвидация» вместо «убийства», «несчастный случай» вместо «гибели». «Расчистка трущоб» (пять слогов) превращается в «урбанистическую модернизацию» (одиннадцать слогов). Средний класс всегда ненавидел чаевые, считая их формой надувательства; однако стоит назвать чаевые – «вознаграждением», как слово отчасти теряет свое ядовитое жало.

Пассивный залог отлично помогает среднему классу множить слоги. Поэтому тележурналист говорит «сообщений о раненых не поступало» (девять слогов) – имея в виду «никто не пострадал» (шесть слогов). Другой ловкий ход – прибегнуть к латинизмам. «Колледж» – это два жалких слога, тогда как «академия» – целых пять; одно дело «за городом» и совсем иное – «в предместье», а еще лучше «в субурбии» – что заодно даст возможность продемонстрировать знание классических языков. (Истинный латинист не забудет и про окончание винительного падежа и скажет «in suburbiam», но это уже детали, не будем придираться.)

Когда мы слышим, что говорящий совершенно не обращает внимания на значимое прежде различие между «меньше» и «менее» («В наших исправительных учреждениях содержится сегодня менее белых заключенных») или забывает добавить «касается» после «что же» (и говорит «что же до республиканской партии»), мы приближаемся к идиоматическому миру пролетариата. Пролетарии выдают себя отчасти произношением, отчасти – глотая окончания.

Пролетарии всех мастей испытывают огромные трудности с апострофом, и его окончательное исчезновение из английского языка – которое кажется неизбежным, станет убедительным доказательством того, что пролетарии победили. Указатель на Среднем Западе может поместить апостроф там, где он вовсе не требуется: «Modern Cabinet’s» – как будто это та же модель, что и в указателе с Восточного побережья «Rutger’s Electrical Supply Company». Порой апостроф и вовсе исчезает – как в «Ladies Toilet». А потом, словно очнувшись и вспомнив о позабытой маленькой закорючке, ее добавляют куда ни попадя, будто ее функция – что-то вроде подчеркивания:

Your Driver: ‘Tom Bedricki’ («ваш водитель: “Том Бедрики”») Today’s Specials’ («блюдо дня») ‘Tipping Permitted’ («чаевые разрешаются»)

Пролетарии любят употреблять слова, которые обычно встречаются только в газетах. Они не отдают себе отчета, что лишь в журналистском жаргоне Папу римского называют «понтификом», сенатора – «законодателем», Соединенные Штаты – «нацией», а исследователя – «просветителем». Впрочем, учителя старших классов и руководство школ не возражают против последнего, принимая такое наименование за возвышенный профессиональный эвфемизм. Так что университетские профессора не желают, чтобы их считали «просветителями», исключительно по классовым мотивам: ибо этот термин не позволяет отличить их от суперинтендантов, управляющих школами, от безграмотных молодых учителей с наспех полученными «дипломами» и от прочего педагогического сброда. Когда вам в следующий раз доведется повстречать какого-нибудь известного университетского профессора, особенно такого, который считает, что его идеи и труды сделали его национальной знаменитостью, скажите ему, какая это честь для вас – встретить такого знаменитого просветителя – и наблюдайте за реакцией: сначала он ненадолго опустит взгляд, потом поднимет его (но не на вас), потом посмотрит куда-то вдаль. И затем поскорее постарается избавиться от вашего общества. Он будет все время вам улыбаться, но изнутри его будет сжигать мука мученическая.

В культурной истории Америки однажды произошло важное событие, указывающее на существенное укрепление позиций пролетариев в публичной речи. Я имею в виду изменение предупреждающего слова на бензовозах: вместо «легковоспламеняющиеся вещества» (inflammable) на них стали писать «воспламеняющиеся вещества» (flammable). Массовое образование привело наконец к появлению целого пласта населения, которое уже не воспринимает приставку «in-» как усилительную. Пролетарии, для которых совершена замена на слово «flammable», услышав, что некий предмет (книга, произведение искусства) «бесценен» (invaluable), поспешат скорее бросить его в мусорную корзину. В речевой плоскости ситуация становится особенно забавной, когда пролетарское непонимание слова «inflammable» соединяется с характерной для среднего класса тягой к претенциозности – от такого союза на ковриках для ванной появляются изумительные этикетки: «Flammable… Should not be used near sources of ignition» («Огнеопасно… Не использовать около источников воспламенения»). Автор сего послания, вероятно, полагает, что «медленно обучающиеся» – те, что способны воспринять лишь упрощенное слово «flammable» – моментально сообразят, что «источники воспламенения» означает попросту огонь.

И наконец, последняя примета. Пролетарии обожают, чтобы их называли «мистер Имя Фамилия». Поэтому к пролетариям, которые сумели в жизни чего-то добиться, на публике обычно обращаются именно так, сколь бы странно это ни звучало для образованных слоев. Потому мы слышим «мистер Фрэнк Синатра» и «мистер Говард Коселл». Или по радио – «Дамы и господа, <многозначительная пауза>, мистер Фрэнк Пурдью».

В каждом классе есть словцо или словосочетание, которое вернее всего задевает его душевные струны. Для высшего класса, пожалуй, это слова «надежный» и «ликвидный». Для высше-среднего класса – «как надо» и «правильно»: «Я хочу, чтобы на свадьбе Маффи все прошло как надо». Средний класс тоже любит выражение «как надо», но слова, вызывающие настоящий трепет, – это «роскошный» и «люкс» («Эта роскошная однокомнатная квартира-люкс»). «Безупречный» тоже в фаворе у среднего класса (безупречный пол, белье, кишечник и т.д.). Высший слой пролетариата легко клюнет на что-то «простое» – простые условия, шесть простых уроков. А слои ниже – на «бесплатное»: «Мы никогда не делаем ничего бесплатно», сказала одна домохозяйка из нижних слоев.

Описанные примеры словоупотреблений в различных классах должны убедить наиболее чутких читателей не только в том, что в нашей стране есть жесткая система социальных классов, но и в том, что через лингвистические барьеры удается перешагнуть лишь изредка и с огромным трудом.

Практически бездонная социальная пропасть лежит между теми, кто говорит «Have a nice day» («Хорошего дня!»), и теми, кто прощается, напротив, простым «Good bye» («До свидания»); теми, кто при знакомстве говорит «Pleased to meet you» («Рад с вами познакомиться»), и теми, кто говорит «How do you do?» («Как вы поживаете?»). Между теми, кто считает, будто «momentarily» означает «через секунду/ минуту» (как, допустим, капитал воздушного судна, объявляющий по громкой связи: «We’ll be taking off momentarily, folks» («Через минуту взлетаем, друзья») и теми, кто знает, что на самом деле слово означает «на секунду/минуту», может возникнуть мимолетная приязнь, но едва ли она выдержит какие-нибудь превратности судьбы. Это как хрупкая ниточка, связывающая тех, кто считает слово type прилагательным (She is a very classy type person), и теми, кто знает, что в этой форме оно может быть только существительным или глаголом.

Печально, что к тому времени, как человек вырастает, эти ярлыки уже почти невозможно изменить или отбросить. Мы крепко увязаем на всю жизнь в том классе, в каком росли и воспитывались. Даже если запомнить все приведенные выше случаи словоупотребления, заучить все характерные для высшего класса выражения и отречься от тех, что звучат в низших классах, – проку будет мало.

Republic