Может ли удовольствие быть ложным?
По логике Сократа, есть «эксперты по удовольствиям», которые могут судить, что приятно, а что нет.
В 70-х годах прошлого века газеты сообщали про удивительное происшествие, приключившееся с туристом из Баварии Эрвином Кройцем. Кройц отправился в свое первое заморское путешествие: он направлялся в Сан-Франциско, США. Во время дозаправки самолета в городе Бангор, штат Мэн, Кройц, совсем не знавший английского, подумал, что он уже в Калифорнии, и взял такси в город. Если не считать того, что он никак не мог найти знаменитый мост Золотые Ворота, турист чудесно проводил время и получал наслаждение от «Сан-Франциско».
Про этот занятный эпизод исследователи вспомнили в конце XX века в связи с платоновским диалогом «Филеб». В этом диалоге Сократ доказывает, казалось бы, совершенно безнадежный тезис: и удовольствия, и страдания бывают у нас ложные и подлинные, потому что возникают «вместе с мнением», которое, в свою очередь, может быть истинным или ложным.
Этот тезис настолько же контринтуитивен для нас сегодня, насколько он был таким для читателей Платона в IV веке до н.э. Как правило, мы исходим из того, что мнение можно отличить от связанного с ним удовольствия или печали. Эрвин Кройц ошибается насчет того, что он в Калифорнии, но удовольствие его в этот момент вполне реально. Поэтому Протарх, собеседник Сократа, возражает: «Мнение, Сократ, мы называем в таком случае ложным, между тем как само удовольствие никто никогда не назовет ложным».
С точки зрения Протарха, мнение, связанное с удовольствием, можно отделить от этого удовольствия. Проводя аналогию, можно было бы сказать, что удовольствие подобно тени: нам не важно, какой предмет ее отбрасывает. Даже если предметы разные, тени их будут отличаться лишь формой или размером, но не тем, что они – тени. Так и удовольствия, вызванные ложными или подлинными мнениями, все равно остаются удовольствиями, на них не переходит свойство этой ложности. Как говорит Протарх, «никому никогда не случается думать, что он радуется, нисколько при этом не радуясь, или что он печалится, нисколько при этом не печалясь».
Если мы считаем некоторые удовольствия дурными, то «отнюдь не из-за их ложности, но из-за того, что их сопровождает другая, большая и многообразная порочность», говорит Протарх. Его позицию сравнивали с квантитативным гедонизмом Иеремии Бентама: удовольствия соизмеримы, и мы отвергаем одни лишь из-за их последствий, на основании своего рода «гедонистического расчета». Так, например, кто-то может отказаться от вина, рассчитав, что ему приятнее не чувствовать похмелья, и т.п. Мы часто называем таких людей воздержанными и вообще добродетельными, но они стремятся прежде всего к максимизации удовольствия.
Считается, что позиция, которую защищает Сократ, отвергает максимизацию удовольствия в качестве руководящего принципа. Между удовольствиями есть не только количественные, но и качественные различия, и эти различия связаны не столько с последствиями удовольствий, сколько с их ложностью или истинностью. Точку зрения Сократа в «Филебе» в этом отношении сравнивают с позицией другого философа-утилитариста, Джона Стюарта Милля, согласно которому «лучше быть недовольным Сократом, чем довольной свиньей». Однако при определенном понимании ложности, о котором я скажу ниже, и для Сократа удовольствия оказываются соизмеримы. Разница с позицией Протарха лишь в том, что он не считает их высшим благом, а потому характеризовать его позицию как гедонизм, хотя бы и квалитативный, неверно.
Для Сократа удовольствие сравнимо не с тенью, а, скорее, с цветом. Цвета для нас могут быть не только различными, но и противоположными, как, например, черный и белый. Но эти противоположности относятся к единому роду. По аналогии, род удовольствий допускает качественные различия и даже противоположности.
По словам Сократа, в нашей душе находится некий секретарь, который ведет регистрацию ощущений. Это память. Результат ее работы – это мнения. Иногда секретарь делает ложные записи, например, ошибочно принимая ощущение от одного объекта за ощущение от другого. Рядом с секретарем трудится живописец: он взирает на запись и создает к ней «образ», вроде иллюстрации. Это воспоминание. В отличие от памяти, оно не нуждается в ощущении: душа трудится «сама по себе», без тела.
Человек, который утоляет жажду, «регистрирует», что пить приятно. Эту запись делает внутренний секретарь. Если секретарь отвлекся, то никакой записи нет. Внутренний живописец тоже отвечает за удовольствия, но в условиях, когда приятного ощущения нет. Он позволяет нам, например, радостно предвкушать или с наслаждением предаваться воспоминаниям.
Кто из этих двоих ответствен за «ложность» удовольствия? Платоновский Сократ высказывается на этот счет несколько туманно. Он приводит единственный пример: «Иной нередко видит у себя изобилие золота и испытывает от этого большое удовольствие: ему очень приятно видеть себя участником этой картины». Ошибка, возможно, заключается в том, что кто-то предвкушает приятное событие (например, получение годовой премии и долгожданный отпуск), но обманывается в своих ожиданиях, а то и вовсе попадает под сокращение. Это можно понять так, что живописец нарисовал «ложную» картину, изобразив событие, которое не произойдет. При этом само это событие действительно приятно – к работе секретаря вопросов нет.
Возможно и другое понимание. Событие происходит, но оказывается не таким уж приятным. Как у Ильи Ильфа: «В фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет». Или, если взять знакомый всем пример, как у девочки Жени в сказе про цветик-семицветик: ни куклы, ни Северный полюс, вопреки ожиданиям, не принесли никакой радости.
В каком из двух случаев мы можем говорить, что предвкушающее удовольствие было ложным? Сократ дает подсказку: по его словам, у дурных людей удовольствия бывают по большей части ложные. Едва ли он имеет в виду, что мечты дурных людей о богатстве реже сбываются, так что скорее речь идет о другом: то, что дурной человек предвкушает как приятное, на самом деле не так уж приятно. Например, получив ожидаемое богатство, мы можем выяснить, что тревога по поводу его сохранности превосходит радость от его использования.
Этот тезис кажется все же неправдоподобным. Допустим, девочка Женя не испытала удовольствия, заполучив все игрушки, а кто-то заработал невроз на почте обогащения. Но ведь кто-то из тех, кто стремился к богатству, вполне наслаждается своим новым статусом. Мы бы сказали, что радостное предвкушение для таких людей оправдалось, то есть оно в каком-то смысле было «подлинным». Кому-то, возможно, и радио принесло счастье.
Но, похоже, Сократ не готов допустить и этого. Живописец рисует ложные образы ложных речей, потому что секретарь создал такие ложные речи. В выражении «Х приятно» подстановка неких Х дает ошибку вне зависимости от того, удастся ли достичь Х или нет. Более того: ошибка будет и в том случае, если человек субъективно переживает свой опыт как приятный. То, что он «регистрирует» как удовольствие, на самом деле не так уж приятно. Эта логика на обывательском уровне описывается выражением «слаще морковки ничего не ел». Она предполагает, что есть люди более искушенные, своего рода «эксперты по удовольствиям», которые могут судить, что приятно, а что нет.
В «Государстве» Сократ доказывает, что таким экспертом должен быть философ. Человек, знакомый только с телесными удовольствиями, не может считаться экспертом, потому что ему не знакомы радость от побед и радость от познания. Честолюбец в силу опыта будет чуть более компетентен, но лучше всех об удовольствиях сможет судить философ. Что он выберет – то и будет поистине приятным. А выберет он, конечно, удовольствие, связанное с познанием. (Интересно, что примерно в те же годы, когда Платон пишет «Филеба», Аристотель тоже берется доказать, что философская жизнь будет самой приятной, хотя и делает это иначе).
Говоря о ложности, таким образом, Сократ имеет в виду ложность в особом смысле этого слова: так можно говорить о «ложности» монеты, в которой все-таки есть некая примесь золота – или о сладости морковки, гликемический индекс которой ниже, чем у финика, но выше, чем у брокколи. Человек дурной в какой-то мере наслаждается, но не может здраво судить даже об этом своем наслаждении. Он переоценивает незначительные радости и не замечает более существенных. В этом смысле удовольствия остаются соизмеримы, и в «Государстве» есть даже конкретные цифры: тиран живет в 729 раз тягостнее царя.
Парадокс Эрвина Кройца, если рассматривать его с точки зрения Платона, заключается в том, что даже если бы он доехал до Сан-Франциско, то его удовольствие было бы ложным. Потому что не в Сан-Францисках счастье.