От Бастилии до Зимнего
Во Франции общественное мнение достигло консенсуса, что революция – это хорошо, а террор – это плохо. Говорить в подобном контексте о наследии 1917 года в России невозможно или преждевременно. Где эти идеалы, что с ними случилось? Нашли они некое претворение в жизнь, и если да, то какое? Отвергнуты совсем или могут быть частично приняты или пересмотрены?
Некруглая годовщина Декларации прав человека и гражданина, приходящаяся на 26 августа, дает повод вернуться к теме сравнения двух великих революций, французской и русской, которая служила пищей для ума многим исследователям. Может показаться, что сюжет исчерпан; чем далее за горизонт уходят события тех лет, чем настойчивее натиск новой эпохи, тем сильнее ощущение, будто добавить что-либо к известным концепциям не только сложно, но и не нужно. Но революции оставляют глубокий след в мировой и национальной истории, на каждом ее витке потомки по-новому переживают их опыт. Особенно революции такого масштаба. Современное общество, конструируя свое будущее, или опирается на их идеалы, или подвергает их сомнению.
Прекрасный в своей ясности и лаконичности текст Декларации служит основой вот уже пятой по счету Французской республики, не оспаривается никем и является признанной гордостью нации. Ничего подобного ни по объединяющей силе, ни по содержательной ценности русская революция не создала, а разделение на белых и красных, на тех, кто сидел и кто охранял, продолжает жить в душах людей. Столетний юбилей революции обсуждался в самой России застенчиво и скупо, словно опасение накликать возвращение опасных призраков перевесило желание осмыслить ее бесспорное всемирное значение.
Сравнение двух революций, французской ХVIII века и русской (понимая под последней период с февраля 1917 до окончательной победы большевиков в Гражданской войне), нередко приводит к перечислению их общих черт, наличие которых отрицать невозможно. Это и катастрофический характер, подразумевающий радикальный переход от прежнего, несправедливого порядка к обществу будущего, существующему, однако, лишь в проекте. И утопизм, проявившийся в претензии изменить человеческую природу. И навязчивый поиск врагов, обернувшийся периодом большого террора с множеством невинных жертв. И огромная концентрация власти в столице. И вселенский замах. Наконец, переходя к деталям, обе революции казнили своих монархов, понимая этот акт как символ необратимого разрыва со старым режимом.
С другой стороны, Франция и Россия наших дней очень по-разному относятся к этим страницам своего прошлого. Тезис историка Франсуа Фюре «Французская революция окончена» означает не перемещение гильотины с площади в музей, но воплощение целей и стремлений революционной эпохи (в частности, Декларации прав человека и гражданина) в действующем государственном устройстве, демократических процедурах и институтах гражданского общества. Очень упрощенно: общественное мнение достигло консенсуса, что революция – это хорошо, а террор – это плохо. Очевидно, что говорить в подобном контексте о наследии 1917 года в России невозможно или преждевременно. Где эти идеалы, что с ними случилось? Нашли они некое претворение в жизнь, и если да, то какое? Отвергнуты совсем или могут быть частично приняты или пересмотрены?
Можно предположить, что столь существенное расхождение в оценке своих революций – от твердого признания во Франции до смутного отторжения в России – объясняется значительными различиями в их природе, которые не менее важны, чем приведенные выше аналогии.
Идеи
Часто случается, что в своем стремительном развитии революции сворачивают с намеченных путей и переходят к иным практикам, иногда принципиально противоположным. И все же вдохновляющая сила изначальных идей важна сама по себе, как двигатель событий и как послание потомкам.
У истоков французской революции стояла философия Просвещения, от наивного гуманизма Руссо до представления о разделении властей Монтескье. Естественным продолжением этой мысли стала задача ликвидации сословных порядков и создания общества граждан, которые равны перед законом и чьи фундаментальные права гарантированы государством. Эта концепция вполне соответствует современным представлениям, и каждый француз охотно подпишется под Декларацией.
Каковы бы ни были ее дальнейшие повороты, французская революция всегда провозглашала верность этим принципам. В течение ожесточенного противостояния между жирондистами и монтаньярами в начале 1793 года ни одна из сторон не подвергала их сомнению. Более того, и те, и другие, обязанные общим происхождением Якобинскому клубу, не оспаривали ни право частной собственности, ни правила свободной торговли, что позволяет охарактеризовать их экономические взгляды как либеральные. Имущественное расслоение признавалось естественным, а разногласия между Робеспьером и Бриссо были тактическими и касались текущей ситуации. Именно поэтому уход со сцены радикальных лидеров революции позволил следующим поколениям легко отречься от периода репрессий и вернуться к чистым истокам.
Иначе обстояло дело в России. С распространением марксизма и классовых понятий о справедливости русская революция увидела корень зла в частной собственности как таковой и осознала свою сверхзадачу в полном отказе от нее и построении общества тотального распределения. Экономический крах Советского Союза остановил этот эксперимент, но сделал проблематичным переосмысление его основ. Даже осудив репрессии и злоупотребления, Россия ХХI века не может найти точки опоры в преобразованиях столетней давности, разве что в энтузиазме февраля и марта 1917 года (на улицах мартовского Петрограда спонтанно пели «Марсельезу») и новом прочтении идей социализма (с социал-демократическим уклоном). Можно вспомнить еще советскую модернизацию как следствие революционного порыва в его положительной части (образование, медицина, права женщин и т.д.).
Так или иначе, если когда-либо в России появятся желающие адаптировать идейное наследие революции к современному миру, им придется распутывать очень сложный клубок противоречий. В отличие от французов, которым достаточно просто заглянуть в Декларацию.
Законы
С первых дней французской революции одной из ее главных забот была правовая строгость. Закон об отмене привилегий и Декларацию прав человека и гражданина в 1789 году подписал король в качестве главы исполнительной власти. Национальная Ассамблея, приняв Конституцию 1791 года, объявила о самороспуске для проведения новых выборов и создания новой легитимности. После волнений 1792 года Конвент появился тоже в результате общенациональных выборов и принимал все решения, включая самые ужасные, формально законным образом. События 9 Термидора (свержение Робеспьера и его сторонников) также произошли в Конвенте, в результате голосования депутатов. Французская республика сегодня, как правовое государство, имеет все основания вести свой отсчет с 1789 года.
К сожалению, в русской революции с разгоном Учредительного собрания произошел обвал легитимности. Власть большевиков держалась на силе, а пренебрежение правом вошло в традицию, когда классовое чутье и слово «товарища маузера» предпочтительнее свода законов. Правовой нигилизм советского и постсоветского времени не нуждается в примерах, настолько общим местом стала эта констатация. Недавние конституционные приключения подтверждают соображения о том, что уважение к закону остается недостижимой ценностью для России. С одной стороны, президент и правительство, нисколько не смущаясь, предлагают законопроекты крайней степени абсурдности, с другой стороны, общество воспринимает их вполне равнодушно, потому что какая разница, что в них записано, если их никто не собирается соблюдать. Да и отменить их можно, когда придет время, тем же самым образом, как они были приняты.
Показательна судьба Людовика XVI и Николая II. Можно по-человечески очень сочувствовать французскому королю, но судебный процесс над ним происходил в новоизбранном Конвенте, в свободных дискуссиях, в присутствии защитников, а приговор состоялся благодаря незначительному перевесу голосов при достаточно серьезных аргументах обвинения. Принимая все претензии к революционной юстиции Конвента, она не идет ни в какое сравнение с бессудным расстрелом в подвале дома Ипатьева по тайному приказу, без малейших признаков законности.
При строительстве правового государства в России, когда и если оно произойдет, никто не сможет, в поисках преемственности, обратиться к светлому образу русской революции (может быть, к судебной реформе Александра II, но это другая история). Между тем, во Франции наличие такого документа, как Декларация, позволяет сверять с ним, как с ориентиром, и законотворчество, и правоприменение.
Оппозиция
Французская революция началась и развивалась в политически конкурентной среде. В Национальной Ассамблее, возникшей из очень разнородных Генеральных штатов, Робеспьер был одинок, находился в безнадежном меньшинстве и выступал с такими пылкими и последовательными речами в защиту идеалов свободы, что если бы его карьера на этом остановилась, то он вошел бы в историю как светоч либеральной мысли. Но и в период Конвента, в качестве одного из лидеров продолжавшейся революции, он был вынужден постоянно преодолевать сопротивление оппонентов, сначала исключительно благодаря ораторским и организаторским способностям. Став главным идеологом террора, он продолжал вести дебаты и погиб, так и не став тираном. Поражение в политической борьбе могло стоить очень дорого в то время, но сам факт открытого столкновения мнений народных избранников способствовал становлению новой политической культуры. Традиция присутствия оппозиции во Франции и ее права на высказывание восходит к революционному времени.
Зарождение российского парламентаризма после Октябрьского манифеста 1905 года было прервано в 1917 году. Большевики предпочитали уничтожать оппонентов, а не спорить с ними, расправившись сначала с соперниками из других партий, а потом прикрыв и внутрипартийные дискуссии. Для советского режима само существование оппозиции казалось подозрительным и диким недоразумением, но и в постсоветской России председатель Государственной думы всерьез заявляет, что парламент не место для дискуссий. В отличие от универсального принципа свободы слова, записанного в Декларации прав человека и гражданина, доктрина большевиков не предполагала наличие добросовестных оппонентов, придерживающихся разных точек зрения. Политический режим, появившийся в России в результате революции, претендовал на монопольное знание единственно верного курса. В постсоветское время расстаться с этим наследием не получается.
«От Хлодвига до Комитета национального спасения, я принимаю все», – сказал Наполеон, призывая Францию к национальному примирению. Чтобы эффектная фраза не осталась пустым заклинанием, потребовалось многолетнее продолжение реформ в духе революционных принципов (в том числе в условиях военной диктатуры самого Наполеона). При этом текст Декларации, кочуя из одной конституции в другую, превратился в некое подобие священного завета, данного нации в революционном откровении. Это дало возможность отделить методы управления Робеспьера, достойные осуждения, от республиканских ценностей, которые он же отстаивал. В этом смысле можно говорить об окончании Французской революции.
Трудно представить себе появление политика в России, который произнес бы, вслед за Наполеоном: я принимаю все, от Куликовской битвы до подвалов ЧК. Проблема подобного тезиса не только в том, что красный террор не вызывает симпатий (как и французский большой террор 1793–1794-ых), но и в том, что нет у русской революции таких очевидных и общепризнанных достижений в общественном сознании, которые можно было бы положить на другую чашу весов. Ее не получается очистить от злоупотреблений. Столетняя история России после 1917 выглядит как череда насилия над людьми и здравым смыслом, прямо следующая из революции, и именно поэтому столь велик соблазн убрать подальше неприятные вопросы и оставить одни победы, действительные или мнимые, заменить серьезные размышления о собственном прошлом созданием скороспелой мифологии.
Вступая в предвыборную кампанию 2017 года, Эмманюэль Макрон выпустил книгу под названием «Революция». Это соответствует французской традиции, когда кандидаты в президенты публикуют книги, в которых излагают свои программы и немного философствуют. Разумеется, эти труды ждет быстрое забвение, но сам факт помещения на обложку слова «Революция» говорит о том, что советники Макрона рассчитывали на положительное восприятие французов. Вряд ли в России политик, стремящийся к победе, рискнул бы применить подобный лозунг. Если революция во Франции ассоциируется, прежде всего, с идеалами свободы и справедливости, то российская коллективная память вызывает из прошлого иные образы.
История русской революции хорошо изучена. Возможно, однажды общество сможет проделать работу по преодолению вызванного ей раскола и поиску точек опоры для развития в современном мире. Это будет означать, что революция нашла свое завершение.