Опричнина как чрезвычайное положение
К вопросу о власти и авторитете в России. Часть 3
Продолжаем серию публикаций Олега Хархордина «К вопросу о власти и авторитете в России». В прошлой статье речь шла об опасности слияния власти и авторитета в одной инстанции. Иллюстрацией такого слияния могут служить царь Иван Грозный и его политика опричнины.
Историки часто описывают опричнину с помощью терминов, взятых из других эпох, – например, характеризуя ее как «православную диктатуру» (Яков Лурье) или как «чрезвычайное положение» (Руслан Скрынников). Значит ли это, что, несмотря на явный анахронизм, наши историки верно ухватили секрет кровавого правления Грозного как совпадения в персоне одного человека предельной светской власти и духовного авторитета?
Термин «опричнина» как бы и сам на это указывает. Слово «опричь» значит «кроме» и потому может указывать на пространство исключения из правила. Первоначально термин означал, как пишет Словарь русского языка 11–17 вв. (том 13, стр. 45), «особое удельное владение женщин из великокняжеской семьи», выделенное им лично и потому исключенное из княжеской собственности. Пример – «Да к тому еи даю в опричнину два села в Юрьеве», запись от 1407 г. Опричнина как политика Ивана IV – это создание опричной территории, где исключено действие обычных, «земских» законов и где введены исключительные полномочия царя.
Условия эти могли казаться современникам адскими. Так, князь Курбский писал, что царь собрал «полк сатанинский… на пагубу християнскую, сиречь кромешников або … опришнинцов» (Словарь 11–17 вв, том 13, стр. 45). Курбский здесь играл как со значением слова «опричь», так и с аллюзиями на выражение «кромешная тьма» или «ад кромешный». Грозный в своем Первом послании Курбскому тоже заметил, что и «опричь» вас, изменников, у нас воеводы есть, на кого сможем положиться. Повторяя Ключевского, Лурье считает это «исторической угрозой», т.е. предвестием опричнины (ПИГАК 1993: 232). Александр Филюшкин (2007: 390) отмечает, что и «кроме», и «опричь» означают «быть за пределами чего-то», и предлагает переводить кромешников/опричников на современный русский как «беспредельщиков». Но не точнее ли говорить о запредельщиках? Ведь земли опричнины, выделенные из общей территории Московского царства, лежали за пределами земщины, в которой остались старые порядки.
Что же происходило за этими пределами? Посмотрим, чем отличалось функционирование жизни внутри опричной территории с центром в Александровской слободе.
Избавление от «злаго совета»
Во-первых, в норме (в земщине) царь должен был опираться на боярский совет или думу, в соответствии с формулой, которая начала складываться в 1530–40-е гг., как показал Михаил Кром (2010: 438–439), – «князь великий, выслушав список, приговорил со всеми бояры», или в общей форме, как это обычно приводится в источниках, «царь указал/приказал, а бояре приговорили». Такое советование действовало, кроме как в опричнине, где Иван IV обустроил переехавший с ним двор как монастырь: ночью царь молился, днем казнил, на трапезах читал Св. Писание. Однако, он не ввел там советование с «большими братьями», что требовал монастырский общежительный устав Иосифа Волоцкого (Halperin, 2019: 186, про устав см. Хархордин 2002: 132–140). Конечно, какие-то распоряжения отдавались Грозным в присутствии верхушки опричников, и даже, наверное, обсуждались в этой малой группе, но сам его переезд имел одной из главных целей то, что ему не надо будет больше советоваться с боярами и думными дьяками. Логика им заявлена ясно: волен делать с рабами, что хочу, и некоторые рабы рядом со мной это слушают и исполняют. Количество цитат из Грозного про то, что совет ему не нужен, и что бывшие советники до 1564 г. помыкали им и правили от его имени, а он был царь на словах, а не на деле – зашкаливает. Даже свой длинный экскурс в историю Византии в Первом послании Курбскому царь делает, чтобы доказать – в Византии император слишком много полагался на советников, и в результате их склоки и свары разрушили когда-то великую империю. Согласно ему, пока ипаты (консулы), синклиты (советники) и епархи «о властях и о богатствах» меж собою ратовались, территория империи все больше сокращалась, и Греческое царство, по выражению Грозного, «растлевалось» (ПИГАК 1993: 22).
Избавление от боярского «злаго совета» или думы, согласно царю – это отказ от «лукавых советов» и выход из младенчества: «не хотех в детстве быти, в воли вашей… Вы же владатели и учители повсегда хощете быти, аз же яко младенец» (там же, 46). Надо отметить, что избавляясь от думного органа власти, царь устранял даже начатки этой третьей формы власти (т.е. власти аристократической, если применять для анализа модель смешанного правления), которые могли сложиться на тот момент на Москве. На словах оставались лишь царь и народ. Как гласит летопись, в январе 1564 г., когда царь послал из Александровской слободы митрополиту грамоту о обидах, причиненных духовенством, боярами, дворецким, конюшим, окольничими и казначеями, а также боярскими детьми, дьяками и приказными людьми – они якобы не радели «о его государьстве и о всем православному християньстве» – он одновременно прислал другую грамоту, которую зачитали в Москве всем купцам и «всем людям», чтобы «они себе никоторого сумнения не держали бы, гневу на них и опалы никоторые нет» (ПСРЛ 13: 392). Грозный помнил бунт лета 1547 г., когда народ пришел к его сельскому дому в поиске Глинских, и когда страх громадный его объял, хотя его самого и не тронули (и, возможно, и не собирались тронуть, учитывая богоизбранность царя). В 1564 г. поддержка народа, согласно летописи, не заставила себя ждать. Купцы и «все гражане» Москвы (ниже на странице говорится «и черные люди») били челом к митрополиту, что когда духовенство с боярами и дьяками поедут вымаливать прощение у царя, чтобы он вернулся на царство, то надо сказать ему, что простые люди ждут его, аки овцы пастыря, чтобы защитил он их от волков, и от несправедливости сильных, «а хто будет государских лиходеев и изменников, они за тех не стоят и сами тех потребят» (там же, 393). Особенно примечательно желание народа самим расправиться с царскими обидчиками.
Однако если не опираться в земщине на боярскую думу, то на кого? Земский собор 1566 был собран по внешнеполитическим поводу – в ответ на приезд польско-литовской делегации с предложением окончить войну, поделив Ливонию (Москва получала бы тогда Ригу и Ревель). Царь «говорил» с участниками, а не «советовался», что означает однонаправленность коммуникации, замечают историки. (Единственное исключение – речь главы посольского приказа Висковатого об особой хитрости при заключении мира с Литвой.) Неясно, принимали ли участие в этой «политинформации» опричники. По окончании «князь Володимер Ондреевичь и архиепископы и епископы соборне, и царевы и великого князя бояре и приказные люди, и князи и дети боярские и гости и купцы и все торговые люди приговорили»: войну продолжать, на раздел Ливонии не соглашаться, причем духовенство «к приговорному списку» руки приложили, а мирские «на своих речех» государю целовали крест. (ПСРЛ 13: 402) Какой смысл было собирать этот собор, задаются вопросом историки, если он ничего не обсуждал, и лишь проголосовал за продолжение Ливонской войны? Показать аналог «сейма» приехавшим полякам и литовцам и явить им единение земли Русской в деле продолжения войны? Собрать многих из тех, кого царь потом казнил? (9 из 17 бывших на этом собрании бояр, 3 из 6 думных дьяков и 11 из 33 дьяков и приказных людей, и 29 дворян были казнены, хотя не обязательно, что это было связано с участием в Соборе.) Собрать в основном аппарат государства, которому потом и надо было исполнять это решение, и ту часть дворянства (из уездов, близких к Литве), которой и пришлось продолжать воевать? (Halperin 2019: 199–200)
Западноевропейские государи собирали такие соборы, как съезды генеральных штатов или парламентов для введения дополнительных налогов – например, для чрезвычайного налогообложения из-за расходов какой-то новой войны. Этого требовала правовая норма quod omnes tangit – то, что затрагивает всех, должно быть одобрено в присутствии этих всех. Это обяжет их потом к исполнению обсуждавшегося. И хотя российские государи не имели потребности обсуждать налоги, Грозный мог собрать всех для того, чтобы обязать их как представителей всех тогда еще только складывающихся сословий продолжать его внешнюю политику. Надо отметить, что после этого «опричного» съезда всей земли Грозный уже не собирал никаких подобных соборов, возможно, из-за того, что часть прибывших на собор вдруг стали жаловаться на опричные казни (царь дождался отъезда послов, и после этого зачинщики жалобы были казнены, 300 человек брошены в темницу, но потом частично отпущены).
«Сан сей остави!»
Второе «кроме», которое исключало опричнину из земщины – но, наверное, не как территорию, а как политику – это отъем у церковных иерархов права на печалование перед царем. Св. Филипп (Колычев) согласился переехать из Соловков в Москву и занять кафедру митрополита (в тот момент – верховный церковный пост на Руси) как раз на условиях сохранения этого печалования, которое подразумевало, что он сможет заниматься заступничеством за неправедно гонимых и казнимых без суда и следствия – например, опальных бояр. Практика была хорошо известна каноническому праву, и шла еще от Евангелия – обличи грехи правителя во время печалования за невинную жертву; увещай его, если он упорствует; и запрети ему общение со святыми дарами во время таинства причастия, если он все так же не соглашается (трудно представить, что Филипп мог серьезно рассматривать предельную дисциплинарную меру этой практики – отлучение царя от церкви (См. Хархордин 2002: 35–41).
Житие Филиппа, канонизированного русской церковью после того, как он погиб от рук Малюты Скуратова в 1569 г., приводит несколько речей, обращенных к царю – при церковном совете об опричнине, две – во время литургий в Успенском соборе Кремля в 1568 г. (одна – прямой отказ благословить царя) и после неправедного судилища, когда послушные царю епископы извергли св. Филиппа из его должности. Логика Филиппа в речах в Успенском соборе – проста. Ты и я – вместе пастыри для наших овец духовных, чтобы их души не похитили волки. «Пастырь есмь Христове церкве, и едино есве с тобою, еже должны попечение имети о благочестии и о смирении всего православного християньства». Но что же ты делаешь, никогда же было не слыхано, чтобы благочестивый царь начал свою «державу возмущати» и делить ее на две части, земщину и опричнину? Грозный ответил: «Не прекослови державе нашей, да не постигнет гнев мой на тя, или сан сей остави!» После сего, гласит житие, «горшая бысть православной вере от того опришеньства: возмущение велие во всем мире, кровопролитие и суд не по правде». (Лобакова 2006: 187–188).
Идея, что у царя могут быть не только светские функции, но и духовные, что он как пастырь, должен помогать спасению душ подданных, была не нова. Лурье в своем анализе Грозного подчеркнул ее как одну из центральных в споре о том, что такое «истинное христианское самодержавство» (ПИГАК 1993: 233). Вальденберг в своей книге о пределах царской власти указывает, что духовную функцию пастыря великим князьям и царям приписывали многие древнерусские авторы, начиная с митрополита Кирилла в 13 в. до новгородского архиепископа Геннадия в конце 15 в. или попа Сильвестра, которого Грозный сначала долго слушал, а потом представил как скрытого узурпатора власти и изгнал. Даже митрополит Макарий, бывший на кафедре во время детства и юношества Грозного, говорил, что нам вдвоем – тебе и мне – поручено печься о человеческих душах. (Вальденберг 1916/2006: 68, 104, 149–153, 177) Филипп лишь напомнил об этом. Для Грозного же это уже было неприемлемо – второй пастырь ему не нужен, он и так знает, что делать с заблудшими душами рабов своих.
Страшный суд
В-третьих, нормальная жизнь с законами и судами до 1564 г. должна была окончиться, так как в другой новой жизни – «кроме» старой, за ее пределами – должна была развернуться жизнь, напоминающая Страшный Суд. Описаний зверств царя и опричников слишком много, и не наша цель – воспроизводить их здесь. Но важно показать общую логику, которую подробно описали в своих трудах, например, историки Андрей Юрганов (1998) и Андрей Булычев (2005). Казни новгородцев в воде в 1570 г. – следствие того, что вода имела особое значение как символ неверия и ада. Разрубание тела напополам, четвертование или вообще разрезание на куски, и смешивание остатков с дорожной грязью – следствие желания так разрушить тело, чтобы его было не сыскать, и душа не могла явиться в загробный мир с телом, а значит надеяться на спасение. Скармливание жертв диким зверям – тоже. Грозный, возможно, помогал вершить Страшный Суд на этой земле или готовить Россию к Страшному Суду, который тогда ожидали в 7000, 7070 или 7077 годах по летописному исчислению от сотворения мира. И Курбский и Грозный постоянно апеллируют, что Божий Суд случится совсем скоро, хотя некоторые историки не находят достаточных документальных подтверждений тому, что именно тогда царь или князь Андрей должны были ждать конца света. (Время начала опричных казней легче объясняется тем, что они пошли после неудач в войне с Польшей и Литвой, нежелания некоторых групп бояр с ними воевать и после измен перебежчиков на сторону врага – см. Ерусалимский 2017.) Но помощь Богу в приготовлении к Страшному Суду – все равно остается задачей одинокого праведного пастыря на троне. Немецкие опричиники, живописавшие, как «тиран» наслаждался вечером казнями над людьми, брошенными в острог в Александровской слободе в ожидании мучительной смерти, в принципе, могли просто в своих текстах повторять ожидаемый канон. Как мы помним из Арендт, даже отдельные святые христианской церкви считали приятной частью загробной жизни наблюдение за мучениями грешников в аду.
Кто такой «царь»?
Но в чем заключалась суть спора о самодержавстве, который, как считал Лурье, был главной темой как обмена эпистолиями с Курбским, так и вообще для политики Ивана Грозного? Чарльз Гальперин, известный своими детальным вниманием к истории словоупотребления, показал, что для Грозного титул «самодержец» не был особенно важен, и потому этот термин стал частью титула московских царей только начиная с венчания на царство его сына Федора Иоанновича. Когда мы встречаем термин «самодержец» в посланиях Ивана Грозного или документах царских приказов, то там он имеет 3 основных значения. Редко, но все же встречается значение «независимый правитель». Наиболее часто встречается значение «благочестивый правитель», и подобное значение находим уже в документах времени правления отца Ивана, т.е. Василия III. В середине 16 в. в своих посланиях к царю или митрополиту Даниилу именно это значение подчеркивали Максим Грек и Федор Карпов, знаменитый в истории тем, что был наверное единственным автором в истории Древней Руси, знакомым с книгами Аристотеля и цитировавшим его. (Эта философская ученость не помешала Карпову написать, что самодержец должен быть грозным, чтобы утверждать в жизни правду и закон.) Третье значение – «не ограничиваемый никем, кроме Бога, правитель» – встречаем в «Валаамской беседе», которая выступала против участия монахов в советах и думах при царе, и в наветах Курбского на монаха Вассиана Топоркова, который якобы вложил в голову царю убийственную мысль, за которую потом Русь заплатила кровью: хочешь действительно быть царем? Тогда не имей рядом с собой советников! Термин «самодержавство» – в отличие от термина «самодержец» – мы находим в Первом послании Курбскому, и в письмах, написанных Грозным польскому государю от имени разных бояр – там встречается и «вольное самодержавство», в смысле «находящееся в воле Ивана», и никого больше (Halperin 2014).
Для Ивана IV главным термином для понимания себя и своей миссии, заключает Гальперин, был «царь», потому он и не уделял особого внимания термину «самодержец». Но что он понимал под «царем»? В не утратившем своего значения классическом исследовании Вальденберга читаем: Грозного трудно назвать оригинальным писателем, если искать в нем новую мысль. Все, что он говорит о царской власти, было уже высказано до него. Его оригинальность – в соединении 4 основных элементов размышлений о миссии царя у других древнерусских писателей. Во-первых, это идея богоизбранности или богоустовленности власти. Грозный не переставал подчеркивать в своих посланиях, что он рожден на троне, и власть у него от отца и вотчинная, а не данная ему по воле вельмож, как, например, в Польше или Швеции, где монархи «посаженные». Во-вторых, это требование покорности царю, потому что так Богом установлен мир, и потому непокорение ему это грех или святотатство. Попытку Курбского назвать «предстателями» русских воевод, храбро сражавшихся за царя, но бежавших в Литву в страхе смерти после опалы, Грозный отвергает как языческое,«еллинское блядословие». Лучше бы покорились и умерли, но душу свою бы спасли. В-третьих, хотя цари вольны делать со своими холопами, что угодно, но они подвластны в той же мере Богу, перед которым предстанут на Страшном суде. Это – единственный предел для царской власти, который признает Грозный: «Божественная Писания исповедуют, яко не повелевают чадом отцем противитися, а рабом – господиям кроме веры» (нельзя рабам противиться своим господам, кроме как в вопросах веры; заметьте, что «кромешное» мышление Грозного употребляет здесь слово «кроме» в благом смысле). В-четвертых, царь должен охранять православие, быть пастырем своей пастве – о чем мы уже говорили выше. (Вальденберг 1916/2006: 175–181).
Не приводит ли это совмещение благого авторитета церкви и карательной машины светской власти в одном человеке к появлению «машины смерти», как нас предупреждал Агамбен? Давайте посмотрим, как auctoritas и potestas соединяются в грозной машине правления Ивана IV.
Что из представлений о высоком авторитете и грозной власти римского императора – ведь согласно Агамбену, император был «чрезвычайным положением» во плоти – могло доехать до Руси?
На Руси из византийской литературы было особенно популярны поучения Агапита императору Юстиниану, но про соотношение различных типов власти или про соотношение власти и авторитета лучше рассмотреть детали трактата того же времени (6 в. н.э.) «О магистратах» Иоанна Лида (Лидийца). Иоанн различает три типа правления – ennomos basileia (единовластное правление по законам), тиранию, и autokratia. Заметьте, что «василевс» еще обозначал тогда не императоров, а просто единовластных правителей – это был термин, обычный для греков начиная с эпохи эллинизма. Он стал частью титула императора Византии только в 629 г., после императора Ираклия, который перевел делопроизводство с латинского на греческий. Василевс, согласно Лиду (§1.3), который пишет до реформы Ираклия, правит так, что ничего из законов правления не меняет по собственной воле. Такой правитель по самовластию (kath’authentian) ничего не совершает, а лишь к решениям достойных мужей прикладывает печать. Тиран, наоборот, делает не закон путеводителем своей воли, а свою волю устанавливает как закон.
Третий тип власти – автократия. Если переводить его на русский по частям, то это и дает нам «само-державие». Под ним Лид (§1.4.) понимает autarcheia kai authentia, по-латински это переводится как imperium auctoritasque, т.е. главнокомандование и авторитет – то, что нужно, чтобы бороться с turba rem publicam, пертурбациями или турбулентностью республики, когда требуется стать во главе и командовать армией, чтобы республику спасти. Эти turba – аналог того, что в эпоху Цицерона называлось tumulti, беспорядки или смятения республики, а auctoritas – это то, как мы помним, что перешло от сената к Октавиану Августу. Потому, пишет Лид, по-латински этa должность называлось imperator, и кесари (он употребляет этот термин в §1.4.) были в прошлом выше василевсов, так как они назначали василевсов (Lydus 1983: 61–6, Lydus 1837: 124.)
Начиная с 9 в., однако, официальным титулом византийских императоров стал autokrator kai basileus, самодержец и василевс, и в ситуации со-правления этим титулом наделялся старший из соправителей, а при династии Палеологов в 14–15 вв. – наследник, кому предполагалaсь передача власти. На Руси этот титул был тоже известен. В начале 15 в. сын Дмитрия Донского, вел. кн. Василий Дмитриевич повелел прекратить поминовение имени императора из Царьграда при литургии, потому что «церковь у нас есть, а царя нет». В ответ константинопольский патриарх Антоний написал послание, где говорилось, что даже если Византия и терпит военные поражения и другие невзгоды, basileus kai autokrator – один у всех поместных князей. Потому они должны подчиняться ему, ведь он сохранил для всех Божьи и царские законы, и занимает самое высокое место в церкви. Василевс не равен alloi archontoi kai authentai topon, другим поместным князьям и государям (я бы перевел – другим архонтам и властям на местах), потому что еще ап. Петр предвидел, что будет всего один христианский император. И это звание неприменимо к другим поместным властям, а тот, кто из них на него посягает, ввергает всех в беззаконие, а сам повинен в тирании. (РИБ том 6, Приложения, №40, стб. 271–276)
В менее нагруженном официальной лексикой текстах император воспринимался на Руси как «цесарь», как это видно из «Повести о взятии Константинополя крестоносцами в 1204 г.», которую написал либо очевидец событий, либо кто-то по следам их (рассказ встречается как часть новгородских летописей). Изложение истории таково. Император Алексей III Ангел отпустил племянника – будущего императора Алексея IV Ангела – из темницы, где держал его после свержения с престола ослепленного им брата. Племянник бежал, и вернулся вместе с флотом крестоносцев. С помощью их силы он был посажен в цесари. Но народ, после пожаров и разграбления монастырей в руках латинян, «въсташа» на Алексeя IV. «И събрачеся чернь, и волочаху добрые мужи, думающе с ними, кого цесаря поставят». После «сейма» черни с приволоченными добрыми мужами, шедшего 6 дней, возложили венец цесаря на Николу воина, без участия патриарха. Однако бояре, испугавшись поддержки крестоносцами Алексея IV, собрались отдельно, и «веньчь възложиша» на Алексея V Мурцуфла. Тот послал к людям в Святую Софию, и сказал: «Я ваш цесарь, скажите Николе, что будет он у меня первым в боярах, но пусть сложит венец». Народ пытался стоять за Николу, запрещая тому слагать с себя венец; дали клятвы, что будут прокляты, если оставят его, но ночью все разбежались, и бояре посадили Николу с женой в заточение, а Мурцуфл «стал цесарем». Потом Мурцуфл умертвил Алексея IV, крестоносцы якобы в ответ на это взяли город. Летописец заключает: «И тако погыбе царство богохранимаго Костянтиняграда и земля Гречьская в сваде цесарев», т.е. из-за свары различных цесарей. (Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году.)
Описание это интересно еще и потому, что показывает, насколько естественным для автора известия, попавшего в новгородскую летопись, было описание вечевых собраний, на которых призывают на царство, прославляют уже избранного императора в процедурах аккламации, или кандидаты в цесари просят аккламации от народа. То, что венчание на цесарство оказывается делом черни или бояр или совместных собраний, не препятствует летописцу думать, что если б не было свары, то был бы единый император со всей властью и авторитетом, и победа была бы на стороне Константинополя.
Таким образом, «цесарство и самодержавие» (состояние basileus kai autokrator) означало бы в данном контексте «держать державу в одних руках». Иван Грозный пишет схожим образом о миссии цесаря-царя в Первом послании к Курбскому: «свое царство в своей руце держати, а работным своим владети не давати». Курбский отвечает: нельзя держати законы как хочешь, надо соответствовать законам своего царства. В удивительной части Третьего послания Курбского он переводит два текста из «Парадоксов стоиков» Цицерона. Цицерон, главный литературный защитник республики консулов против тирании цезарей, которая вела, по его мнению, к исчезновению res publica, используется Курбским, чтобы сказать царю: ты вверг страну в беззаконие, потому ее прежнего состояния больше нет! Переводя 4-й фрагмент «Парадоксов», Курбский обосновывает это так: «Не там, где кто будет, онаго места законы содержати будет, аще там ему законом повиноватися не подобает». Перевод: «не там, где кто будет, станет он устанавливать законы, а подобает ему повиноваться местным законам». Содержать/устанавливать законы по своей прихоти или произволу – это «беззаконие», из-за которого, говорит Курбский, была недавно сожжена Москва во время нашествия крымских татар, которые послужили как «мститель закона божия», который ты нарушил (ПИГАК 1993: 108, 113, 175).
Надо отметить две любопытные детали у этой первой в русскоязычной литературе попытки опереться на авторитет Цицерона. Во-первых, Курбский так сильно хотел провести мысль о том, что царю нельзя законы держать в руках, как хочешь, что он исказил перевод оригинала. Non igitur, ubi quisque erit, eius loci ius tenebit, si ibi eum legibus esse non opportebit стандартно переводится как «а оттого, что кто-то будет находиться в каком-то месте, он не обретет права быть там, если законами ему это не положено». Цицерон в оригинале говорил: тебе законы запрещают быть в Риме! Курбский перевел: ты законы Рима пытаешься держать в своих руках и делать, что хочешь. Во-вторых, данная речь Цицерона направлена против трибуна плебса Клодия, разрушившего его дом, после того, как Цицерон в опережение событий отправился в добровольное изгнание из Рима. Вина Цицерона была в том, что, пресекая заговор Катилины как действующий консул, он казнил нескольких заговорщиков без суда, так как ситуация вела к вооруженному мятежу, попадавшему под определении tumulti, по поводу чего авторитет сенатa наделил его правом ввести чрезвычайное положение. По окончании чрезвычайного положения, т.е. iustitium, за совершенные убийства могли осудить и оправдать, а могли и нет. По закону, проведенному Клодием, казнь римских граждан без суда была запрещена. Цицерон мог попасть под суд. Ирония судьбы заключается в том, что Курбский, критикуя вне-законность или без-законие – или лучше сказать, над-законность? – действий царя (доставшуюся тому от византийских императоров-цесарей, которые не подчинялись никакому закону, что началось с Августа), опирается в своих аргументах на речь почти ровно так же, над-законно или без-законно, поступившего Цицерона.
Но над-законие или без-законие в действиях православного царя все же чем-то ограничено. Вальденберг, подытоживая изложение доктрины Ивана Грозного, подчеркивает: самодержавие – не «беспредельность». Например, Максим Грек, писавший к царю, пытался по-новому расшифровать русское слово «самодержавие»: надо держать себя в руках, не подчиняться страстям, и тогда получится поддерживать правду (греч. dike) и благозаконие (греч. eunomia). Для Грозного же самодержавие означало нераздельность власти – во-первых, как полновластие (нет советов и дум, с которыми надо делить власть), во-вторых, как властвование по своей воле и праву, без наделения тебя властью кем-то кроме Бога (Вальденберг 1916/2006: 227).
Посмотрим, как можно прояснить это понимание нераздельной власти у Грозного с помощью византийского представления о царе-самодержце (автократоре), который совмещает себе и власть и авторитет. Ученые давно заметили, что тексты речей св. Филиппа (Колычева) – это очень часто просто цитаты из Поучений диакона Агапита о том, как властвовать праведно, написанных для императора Юстиниана еще в 6 в. н.э. Например, в самом ярком эпизоде противостояния с царем – отказе благословить царя в Успенском соборе пред лицом всех бояр и опричников – он повторил царю гл. 22 Агапита: «якоже и кормчий бодрствует всегда, тако и царский многоочитый ум содержай твердо добраго закона (греч. оригинал – eunomias) правило и иссушая крепко беззакония (anomias) потоки, да корабль всемирныя жизни (pankosmios politeia) не погрязнет волнами неправды (adikias)» (Лобакова 2006: 51, 189, греческие термины – по Sevcenko 1954: 161). Урок понятен – царь! содержи не просто законы, а благие законы, eu-nomia, не впадай в без-законие, a-nomia, и тогда ты будешь в царстве правды-справедливости, dike.
Такое воззвание в другом контексте показалось бы безобидным и скучным, учительным речитативом для привыкших к таким словам монархов. Но, когда Филипп обличает Грозного по-византийски, все неправды и «беззакония» Грозного четко связываются с императорской anomia, внимание к которой привлек Агамбен. Это без-законие, понимаемое как время, когда все законы не работают, как iustitium, т.е. как приостановка права. Как мы помним, единоличное авторство на введение такой аномии или беззакония первым присваивает себе Август, забирая эту auctoritas у сената, а потом воплощают в своей фигуре последовавшие за ним императоры.
Не всегда ли царство как цесарство или цезарьство вмещает в себе угрозу этого кошмара жизни без всяких правил, без установленного предела для произвола, то есть угрозу беспредела?
Следующая, заключительная, часть будет посвящена «безмолвствующему» народу. На примере «Бориса Годунова» Пушкина попытаемся разобраться, когда и почему молчит народ.