Можно ли совместить монархию и демократию?
Почему люди верят, что живут в демократии, хотя никак это не чувствуют?
Мы живем в режимах, которые называют себя демократиями. Здесь нужно подчеркнуть две вещи. Во-первых, люди живут вроде как в демократии – так написано в Конституции, так говорят члены правительства, это подчеркивает президент – но при этом у них нет ощущения, что они живут в демократии. Во-вторых, несмотря на это, люди все-таки вынуждены верить, что их политический режим – демократический. Возникает ситуация внутреннего противоречия: мы должны верить в нечто, что противоречит нашему опыту. Когда мы это чувствуем, это говорит о том, что здесь работает идеология. Чтобы справиться с ней, мы должны спросить себя, почему жизнь внутри демократии – это такой недемократический опыт? Это самый первый вопрос, который нужно задать, чтобы выйти из идеологической ловушки.
Итак, предполагается, что мы живем в демократических обществах, в то время как мы отлично знаем, что объективно каждый из нас имеет примерно нулевое влияние на то, как управляются эти общества – как в России, так и в любой стандартной либерально-демократической системе, которая существует в Америке, Европе и части азиатских стран, то есть в большей части мира. Предполагается, что что-то зависит от нашего демократического волеизъявления, при этом мы знаем, что никакие результаты голосования не повлекут существенных изменений в устройстве общества. Предполагается, что мы будем верить, что лидеры представляют нашу демократическую волю, реально же мы чувствуем глубокое недоверие тем, кого, по идее, сами же демократически и выбрали. Все это – симптомы болезни, которая поразила все современные либерально-демократические системы.
В России ситуация еще более извращенная. С одной стороны, мы знаем, что в России нет демократии, так что нам не приходится верить в то, что прямо противоречит нашему опыту. С другой стороны, в России мы вынуждены верить не в то, что мы живем при демократии, а в то, что «они там» живут при демократии, в то время как у нас в России то, что политологи придумали описывать словами «электоральный авторитаризм», «гибридный режим» и т.д. Из-за этого мы можем плохо себя чувствовать сразу двумя способами. Первый вариант – мы начинаем представлять, что люди в странах Запада действительно живут при демократии. Но очевидно, что они не имеют никакого серьезного влияния на собственную жизнь, даже несмотря на то, что якобы находятся где-то высоко на этой лестнице демократий. Перед нами мрачная перспектива: нам предстоит долгое время демократизироваться, только для того чтобы оказаться в ситуации, в которой уже мы, в свою очередь, не будем чувствовать власти над собственной жизнью. Эту перспективу умело эксплуатирует официальная российская пропаганда, которая порой ловко обличает реальные дисфункции либеральных режимов в Европе и Америке. Но есть и второй вариант, который чаще всего имеет место в России: люди просто машут рукой на идею демократии, принимают циничную установку и перестают думать о политике в нормативном плане. Это установка нормального среднего российского гражданина: политика дело грязное и никогда ни к чему хорошему она не приведет. Это порождает состояние меланхолии, бессилия, депрессии.
И все же мы верим, что системы, управляемые небольшим количеством политических лидеров, у которых колоссальная власть по сравнению с властью народа, в каком-то смысле являются демократиями. Откуда берется это убеждение? Корнелиус Касториадис называл эти системы режимами с избранными королями – почему же мы называем их демократиями? К этому вопросу я хотел бы обратиться при помощи Маркса.
Наиболее известное рассуждение Маркса, посвященное демократии, находится в серии заметок, которые Маркс делал в 1843 году по поводу гегелевской «Философии права». У Гегеля очень интересный подход к обсуждению типов режимов. Есть три классических типа режимов: монархия, аристократия и демократия. Что говорит Гегель? Он не предпочитает никакой из этих типов. Он говорит, что вся эта классификация безнадежно устарела, и предлагает новую идею – идею государства, которое будет сочетать в себе монархию, аристократию и демократию. Точно так же Гегель очень аккуратно обходит проблему суверенитета. Он говорит, что с точки зрения синтетической теории государства, суверенитет, с одной стороны, принадлежит народу, а с другой стороны – монарху, который выражает собой политическое единство и ставит последнюю точку. Гегель так и пишет: монарх нужен для того, чтобы ставить подписи. Получается, что суверенитет находится и не там, и не здесь. Само государство обладает суверенитетом. Эта идея, которая для нас сегодня выглядит довольно привычной, тогда была экзотической для политической теории.
Именно от нее отталкивается Маркс, чтобы развить длинное рассуждение о том, что такое демократия. Он резко противопоставляет демократию монархии. И вопреки Гегелю, говорит, что эти два режима по своему существу различаются и их невозможно подогнать под одно общее понятие, например, понятие государства. Маркс пишет: «Демократия – это истина монархии, в то время как монархия не является истиной демократии. Монархия – это по необходимости демократия, которая противоречит сама себе, в то время как монархический момент не создает противоречия внутри демократии». То есть, во-первых, демократия и монархия сущностно различны, а во-вторых, демократия является более базовым режимом, на котором может строиться все остальное. Здесь же Маркс прямо выступает против Гегеля и говорит, что государство – это абстракция, а единственное, что является конкретным, – это народ. Тем самым он бьет в самое важное в гегелевской системе. Народ – это «конкретная субстанция», а монарх – это «момент» существования субстанции, который получается из абстрактной идеи государства. То, что реально может действовать как сила, – это народ и режим, который возникает из власти народа, то есть демократия.
Почему Маркс последовательно настаивает, что синтетическая идея суверенитета государства не имеет никакого права на существование, что суверенитет либо в народе, либо у монарха? Казалось бы, все должны быть довольны: аристократы, монархисты, демократы. Почему нужно атаковать хорошую идею? Маркс подозревает, что смысл затеи Гегеля состоит в том, чтобы подчинить демократию монархии. Демократия, с одной стороны, признается основанием этого режима, так что Гегеля нельзя упрекнуть в абсолютистских притязаниях. С другой стороны, это не более чем прикрытие для монархической власти. Именно поэтому монархия – это то, что заставляет демократию противоречить самой себе: демократия одновременно утверждается и отрицается внутри монархии.
Современный анархистский теоретик Мигель Абенсур в книге «Демократия против государства» разбирает этот кусок и показывает, что на самом деле Маркс в нем выражает подлинную сущность своего учения – анархизм. Народ всегда продуктивен, креативен, это настоящая сила, именно из народа выходит любое творчество, в то время как государство – это некоторая абстракция, временно произведенная этой творческой силой, неизбежно закостеневающая и парализующая демократию. Отсюда Абенсур выводит свою идею «дикой демократии»: демократия – это дикая тварь, которая находится под всеми типами режимов и противостоит им всем. Демократия по своей собственной природе подрывная сила. И поэтому, говорит Абенсур, Маркс называет демократию «разрешенной загадкой всех типов режимов».
Но Маркс не просто рассуждает о сущности демократии. Его очень беспокоит гегелевская схема, в которой монархический суверенитет соединяется с народным суверенитетом, потому что он чувствует, что она губительна для демократии. Маркс замечает в этой идее гегелевского государства опасность, которой в 1843 году, когда он это все пишет, еще только предстоит реализоваться: опасность появления режима, в котором монархическая власть маскируется с помощью демократии.
Режим, который впервые в полной мере воплотил этот синтез, возник всего через несколько лет во Франции. В 1848 году там происходят первые президентские выборы, и на всеобщем голосовании совершенно внезапно эти выборы выигрывает вовсе не генерал Кавеньяк, который должен был их выиграть после революции 1848 года, а человек, которого многие считают проходимцем, – Луи Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта. Через три года он ликвидирует республику, в которой был президентом, совершает переворот, расширяет избирательное право и становится фактически первым современным плебисцитарным лидером – монархическим правителем, опирающимся на демократическую легитимность за счет голосования. Происходит ровно то, о чем несколько лет назад говорил Маркс. Бонапарт – это лидер, который претендует на то, что воплощает в себе государство, который опирается на французскую государственную бюрократию и производит демократическую легитимность через постоянное проведение плебисцитов. По большому счету, это монархическая власть, которая, по формулировке самого Бонапарта, опирается на массы. Для Маркса же массы – это реальная творческая сила, которая должна создавать изменения. Именно поэтому его так беспокоит, что становится возможной монархическая власть, будто бы опирающаяся на массы и в то же время их парализующая.
Брошюру Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» обычно называют классическим примером тонкого классового анализа. Мне же в этой работе более интересно то, что Маркс касается той ключевой роли, которую играют массы в этом режиме. Через четыре года после воцарения Бонапарта он говорит: «Выборное Национальное собрание связано с нацией метафизически, выборный же президент связан с ней лично. Национальное собрание, правда, отображает в лице своих отдельных представителей многообразные стороны национального духа, зато в президенте национальный дух является во плоти. По сравнению с Национальным собранием президент является носителем своего рода божественного права: он – правитель народной милостью».
Маркс подчеркивает, что буржуазная республика никогда всерьез не намеревалась отдавать власть народу. В результате разборок внутри нее все кончилось политиканством, которое стало раздражать массы, чем и воспользовался Луи Бонапарт. По итогам революции 1848 года больше всех взбесилось крестьянство – оно было проигравшим классом. Бонапарта также поддерживал пролетариат, но не из-за неосознаваемых классовых интересов, а скорее просто от раздражения бессмысленными политиками, которые торчат в Национальном собрании, спорят друг с другом, но их споры не имеют никакого отношения к жизни людей. Поэтому, когда люди получили возможность на всеобщем голосовании проявить свою волю, то они выбрали вовсе не Кавеньяка и не кого-то из социалистов, а плебисцитарного лидера Бонапарта. Маркс признает, что базу для Бонапарта составила смесь парцелльного крестьянства, люмпен-пролетариата, рабочего класса, мелкой буржуазии, короче говоря – массы. Он с некоторой горечью издевается над Бонапартом и над французами, которые позволяют править собой такому ничтожеству. Но за этим издевательским тоном мы можем разглядеть четкий диагноз: бонапартистская дурная комедия стала возможной благодаря сочетанию буржуазной республики с всеобщим голосованием. Маркс пишет: «Если вы на вершине государства играете на скрипке, то стоит ли удивляться, что у подножия станут плясать?»
Маркс предсказывал, что вся эта клоунада очень скоро закончится, но система оказалась гораздо более прочной. Дело не только в том, что Бонапарт продержался у власти двадцать два года. Маркс предвидел порочный цикл демократии, который нам сегодня, из 21 века, так хорошо известен: элиты, у которых нет ни малейшего желания делиться властью с народом, с необходимостью становятся жертвами электоральной политики, которая заставляет разозленные массы, отчужденные от политики, выбирать себе монархического правителя. Бонапартизм был порочной комбинацией, с одной стороны, демократии, с другой стороны, монархии, о которой Маркс предупреждал еще в 1843 году в своей критике Гегеля.
В сегодняшней политике мы можем видеть массу бонапартистских лидеров. Во Франции по-прежнему очень сильны голлистские традиции, и сам Бонапарт сегодня скорее позитивно оцениваемая фигура, хотя мало кто рискнет напрямую брать с него пример. Сходные вещи мы видим в Америке, где двухпартийная система делает все, чтобы в какой-то момент в Америке появился свой Бонапарт. В условиях, когда американское население тотально разочаровано в лидерах как слева, так и справа, у людей возникает желание поставить хоть кого-то, кто справится с циркачами, которые разыгрывают комедию наверху.
Наконец, в России мы имеем модель с сильной президентской властью. Государственная бюрократия полностью бессубъектна. У нас вроде бы есть разделение властей, но и законодательная власть в виде парламента, и судебная власть выполняют те приказания, которые получают из единого центра. А наверху, над всеми ними, находится сильный президент, который каждый раз напоминает нам, что его легитимность базируется на народной воле. Президент несколько раз последовательно говорил, что в тех случаях, когда нет голосования, нет выборов, он опирается на результаты опросов общественного мнения, которые демонстрируют прямой запрос на то, что он делает. Опросы в современных условиях стали новыми плебисцитами, их можно проводить постоянно: мы как будто бы находимся в ситуации перманентного голосования.
Выводы
Среди политологов есть склонность думать, что плебисцитаризм – это дисфункция современной либеральной демократии, они считают, что она стала «слишком демократической». Американские политологи, когда смотрят, например, на Венгрию, Польшу или Россию, говорят: либеральная демократия – это хорошая вещь, но когда становится слишком много демократии, то безумные массы начинают оправдывать любые действия своих чудовищных лидеров, и в итоге мы имеем «разгул демократии». Был даже придуман термин «нелиберальная демократия», демократия, которая сошла с ума. Анализ Маркса показывает, что дело обстоит ровно обратным образом, что все эти режимы, которые мы наблюдаем, которые сегодня укрепляются, являются результатом формирования кастрированной демократии – демократии, ограниченной монархией, демократии, которую, как говорил Маркс, заставили противоречить самой себе.
Опасная идея, что массы можно сделать пассивными зрителями спектакля, которые просто придают легитимность правителю-монарху через электоральные процедуры – выборы, референдумы, опросы общественного мнения, – это и есть ответ на мой исходный вопрос. Именно это вынуждает нас верить в странную сказку, будто мы живем в демократии, хотя мы никак этого не ощущаем. Именно поэтому нам приходится заставлять себя верить, будто наши политические системы – это и есть демократические и, может быть, даже ультрадемократические режимы. Именно поэтому нам приходится скрепя сердце соглашаться, что мы, народ, действительно обладаем суверенитетом; просто, видимо, народный суверенитет – это какая-то не очень хорошая вещь, раз от него нет никакого толка. Маркс был прав, когда говорил, что в монархическом режиме нет никакого места для народного суверенитета. Но он также был очень прозорлив, когда говорил, что именно эта комбинация и будет господствовать в современной политике.
Если в Бонапарте мы видели первую реализацию этой комбинации, то сегодня чем дальше, тем сильнее становится эта модель. Конечно, речь идет не только о России, однако Россия – радикальный пример этой модели. Часто говорят, что мы какая-то отстающая страна, которая кого-то догоняет. Но похоже, мы – совсем не отстающая страна, напротив, мы находимся в самом авангарде этого движения к плебисцитаризму. В таком случае, Россия – это не прошлое стран Западной Европы, это их будущее. Именно поэтому некоторые российские политические технологии так эффективны, что им сложно что-то противопоставить, зато возникает искушение их заимствовать. Примерно все сейчас нас догоняют, даже если этого не хотят.
Что делать? Сегодня нам нужно избавиться от иллюзии, что всеобщее голосование и постоянные выборы – это и есть демократия. Во-первых, это позволит нам устранить идеологическое противоречие, которое мы все время ощущаем. Мы перестанем спрашивать себя, почему жизнь при демократии оказывается такой недемократической. Жизнь такой оказывается, потому что мы живем не при демократии. Во-вторых, это снимет упреки к демократии, которых она не заслуживает. Демократия, даже если и является лучшим режимом, вовсе не идеальна. Демократия – это способ общественной организации, который имеет свои издержки. Но ее нельзя делать ответственной за то, что происходит при недемократических условиях – а именно в таких условиях мы и живем. Политический режим специально так сконструирован, чтобы у власти находились недемократические правители. Наконец, избавление от иллюзии позволит сделать самое главное: разблокировать наше политическое воображение и вернуться к вопросу о том, как сегодня может выглядеть демократия за пределами электоральной политики. Потому что сегодня нам нужно, конечно, не меньше демократии, а больше демократии.