Почему у России всегда «неблагодарные» союзники?
Нерушимая русско-прусская дружба длилась более полувека, чтобы смениться страшной войной
28 февраля 1813 года Россия и Пруссия заключили в Калише договор о союзе против Наполеона. Этот, казалось бы, сугубо тактический альянс в итоге пережил и Наполеона, и заключивших его монархов: более полувека длилась нерушимая русско-прусская дружба, такого надежного партнера еще не было у Российской империи. Если бы тогда кто-то предсказал, что это сердечное согласие сменится самой страшной войной в ее истории, такого нострадамуса сочли бы сумасшедшим.
Идеология плюс геополитика
Русские мемуаристы Заграничного похода 1813–1814 годов единодушно восторгаются прусскими солдатами – с французами они дрались, как черти. И не только солдатами. В сражении при Бар-сюр-Обе 17-летний принц Вильгельм Прусский (будущий император) встал во главе Калужского полка и в решительную минуту увлек его в атаку, за что был награжден орденом Георгия IV степени.
Пруссаки в свою очередь разве что не молились на Россию. «Удивительно, что он говорит много по-русски и читает, – писал Кутузов жене про прусского короля Фридриха Вильгельма III. – Я ему рапорты иногда посылаю по-русски». Когда в честь победы над Наполеоном закладывали Храм Христа Спасителя, прибывший на торжества Фридрих Вильгельм встал на Боровицком холме на колени перед городом, с которого началось освобождение Европы. Жест оценили в Москве по достоинству.
В 1815-м по завершении наполеоновских войн Россия, Пруссия и Австрия заключили в Вене Священный союз, призванный защищать законные правительства Европы от революций. И если с австрийцами у Петербурга то и дело возникали конфликты по балканской проблематике, то с Берлином отношения были близки к идиллии.
Регулярные встречи монархов подчеркивали доверительные отношения династий Романовых и Гогенцоллернов, как и совместные маневры в Калише, ставшем символом союза. Его иногда сравнивают с отношениями между СССР и ГДР – самым верным союзником Москвы в соцлагере, и в этом много правды. Порой связи были даже теснее: прусские офицеры, к примеру, участвовали в боях с горцами на Кавказе, а один из них, – барон Гиллер, – быстро выучив русский, получил под командование сотню Кубанского казачьего полка.
Прочность русско-прусского союза основывалась не только на близости консервативных идеологий, вполне разделяемых обеими династиями, но и на совместном геополитическом интересе – не допустить реванша Франции. В Париже время от времени вновь оживали мечты о расширении на восток, и Пруссии недаром в 1815 году прирезали обширную Рейнскую область, ставшую передовым бастионом Священного союза на случай появления еще одного Наполеона. А русская армия, заранее развернутая в Польше, готова была в любой момент выступить на помощь Пруссии: урок нашествия 1812 года, докатившегося от Буга до Москвы, пошел впрок – теперь громить французов планировалось «на дальних подступах».
Обратная сторона медали
Венская система международных отношений оказалась на редкость удачно сбалансирована, не только на Францию – на любого нарушителя спокойствия можно было накинуть коллективную узду. Но у этого военно-дипломатического шедевра была и обратная сторона. «Мир между государствами был куплен ценой безмолвной длительной войны между государствами и народами», – писал немецкий публицист Себастьян Хаффнер.
Русско-прусское сердечное согласие монарших дворов и армий далеко не разделялось нарождавшейся немецкой политической нацией и ее крепнущим средним классом. Немцам не нравилось явное неравноправие союза, в котором более мощная Россия являлась «старшим братом» и без стеснения использовала свое положения для консервации статус-кво в раздробленной Германии.
Пруссия была самым крупных государством раздробленной Германии, и поэтому на нее немцы возлагали свои надежды на объединение
Чересполосица мелких и средних государств в центре Европы Петербургу была выгодна по многим причинам, но главную в письме Николаю I назвал герцог Евгений Вюртембергский, искренний друг России, герой войны 1812 года: «Объединение Германии всегда будет иметь надобность во внешнем пугале. Ненависть к французам слишком устарела и поэтому необходимо возбудить мысль об опасности со стороны России, хотя все убеждены в обратном».
В самом деле, берлинские консерваторы отнюдь не горели желанием «растворять» Пруссию в составе Германии, Бисмарк в 1840-е приходил в ужас от одной этой мысли. Зато лозунг «единого Рейха» наряду с требованием конституции был идефиксом национал-либерального движения. Которое понятие этого самого Рейха толковало весьма расширительно, включая в его состав даже Курляндию – территорию Российской империи!
И, когда в ходе разразившихся в Европе в 1848–1849 годах революций ненадолго пришедшие к власти немецкие либералы попытались для начала вернуть в «родную гавань» Шлезвиг-Гольштейн, – немецкие герцогства, входившие в состав Дании, – Николай I послал в Копенгаген русскую эскадру. Стоявшая в Польше русская армия готова была выступить на помощь прусскому королю для низвержения «незаконного» революционного правительства. Объединение Германии пришлось отложить до лучших времен, а Россия окончательно прописалась в либеральной немецкой публицистике в качестве врага №1.
Но публицисты пишут, а караван идет: после того как королю удалось подавить революцию в Берлине собственными силами, русско-прусский альянс восстановился во всем его блеске. Он выдержал даже нелегкое испытание Крымской войной.
Просроченная модернизация
Присоединение Пруссии к англо-французам превратило бы Крымскую кампанию в настоящую катастрофу для России. Русские генералы тревожно докладывали о поразительной скорости сосредоточения прусской армии, использовавшей развитую сеть железных дорог, ничего подобного которой в России 1850-х не существовало. Однако Пруссия не только не выступила против России на стороне западных держав, но и не позволила сделать это Австрии.
Наряду с чувством благодарности в Петербурге испытывали некоторую зависть, смешанную с недоумением. Россия уже привыкла отставать в техническом плане от Англии, в меньшей степени от Франции. Но вот выяснилось, что и Пруссия успела превратиться в сильную промышленную державу, которая теоретически – пока только теоретически! – могла создать угрозу западной границе империи. А ведь еще 30 лет назад Россия и Пруссия находились примерно на одном уровне экономического развития, причем Гогенцоллерны вовсе не были прогрессистами и реформаторами, по части консерватизма они Романовым еще могли дать фору. Почему же Пруссии удалось вырваться вперед?
Потому что после катастрофического поражения от Наполеона в 1806 году пруссаки вынужденно запустили серию реформ. Тогда Пруссия потеряла половину населения и территории, стоял вопрос о ее дальнейшем существовании. Чтобы выжить и победить, пришлось создать массовую призывную армию, а для этого – освобождать крепостных крестьян, что в свою очередь тянуло за собой целый ряд преобразований.
Да, когда после победы над Наполеоном жажда мести была удовлетворена, реформы выхолащивались, тормозились, часто самими крестьянами, которым в обмен на свободу пришлось отдавать помещикам до половины земельных наделов, а то и лишаться их вовсе. Этот прусский вариант аграрной реформы был нещадно руган Лениным, а вслед за ним всей советской историографией. Но капля камень точит, и в среднесрочной перспективе «прусский путь» дал модернизационный эффект даже лучший, чем череда французских революций 1789–1848 годов. К 1870 году немцы имели 19 575 км железнодорожных линий против 17 000 во Франции, а тогда это был самый высокотехнологичный сектор экономики.
А пока немцы клали шпалы и возводили домны, Николай I с умильным восторгом писал про Россию, «идущую смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире». Вот так тихо и доковыляли до поражения в Крымской войне. Теперь уже Россия получила тот «бодрящий пинок», который был отвешен пруссакам полувеком ранее. Теперь уже у нас начались «Великие реформы» Александра II, запустившие процесс модернизации страны.
Но, как писал американский историк Николай Рязановский: «В известном смысле Россия никогда не наверстала 30 лет, потерянных при Николае». В сопоставлении с Германией это было особенно отчетливо заметно.
«Неблагодарные» пруссаки
Для Бисмарка модернизация Пруссии была и благом, и проклятием. Сердцем он, типичный прусский помещик, предпочел бы вернуться назад в 1820-е, когда буржуазные фраки «новых прусских» не оскверняли аристократические гостиные своим присутствием. Но умом понимал, что джинна модернизации загнать обратно в бутылку не получится. Более того, в начале 1860-х Бисмарк отчетливо осознал, что если он не возглавит назревший процесс объединения Германии, это в итоге сделает «третье сословие», в результате чего от любезной ему прусской монархии в лучшем случае останется лишь вывеска. Поневоле пришлось браться за дело самому.
Тут-то и сыграла свою роль разогретая реформами прусская экономика. «Я не настолько самоуверен, чтобы считать, что наш брат политик может делать историю, – говорил Бисмарк в 1869 году. – Моя задача состоит в том, чтобы наблюдать за ее течениями и вести среди них свой корабль наилучшим образом. Руководить течениями я не в состоянии, еще менее – вызывать их».
Действительно, Бисмарк не Петр I, он не модернизировал страну, но он сумел воспользовался результатами стихийной модернизации, давшей Пруссии сильную индустрию. Гром военных побед над Данией (1864), Австрией (1866) и Францией (1870–1871) лишь закрепил те экономические сдвиги, которые произошли в Европе с наполеоновских времен. В эпоху гладкоствольных ружей и конной тяги для разгрома Франции едва хватило сил четырех ведущих европейских держав (России, Англии, Пруссии и Австрии), в эпоху пара и нарезного оружия немцы играючи справились с ней в одиночку.
Петербург аплодировал Бисмарку, ибо, во-первых, в роли объединителя Германии он был куда предпочтительнее ненавидящих Россию либералов. Во-вторых, разгром Франции воспринимался как месть за Севастополь, и Петербург тут же воспользовался им, чтобы пересмотреть итоги Крымской войны, в одностороннем порядке аннулировав запрет на строительство Черноморского флота. В те дни, когда на прусских генералов лился дождь российских орденов за победы над французами, никто, конечно, не обратил внимания на пророчество восходящей звезды политэкономии Карла Маркса: «Война 1870 года неизбежно чревата войной между Германией и Россией. Франция вместе с Россией будет воевать против Германии».
Отрезвление в Петербурге наступило ближе к концу 1870-х, когда выяснилось, что ставшая II Рейхом Пруссия окончательно выросла из штанишек «младшего брата». Она не только не склонна была «платить добром за добро», поддерживая, к примеру, российские интересы на Балканах, но и развернула против России настоящее экономическое наступление.
Да, Бисмарк не хотел ссор с Петербургом, но еще меньше он – померанский юнкер – хотел ссориться с собственными производителями. Между тем никакая интенсификация пореформенного сельского хозяйства Пруссии не могла бороться с низкими издержками российских хлеборобов, и уже в 1879 году «железному канцлеру» пришлось впервые повысить пошлины на русское зерно. «Хлебные войны» потянули за собой целую цепь экономических конфликтов, и в 1887-м Имперский банк получил указание не выдавать ссуды под русские ценные бумаги. В том же году Россия не позволила Бисмарку еще раз разгромить Францию: Париж теперь становился для Петербурга и главным источником внешних займов, и военным противовесом чересчур усилившейся Германии.
Александру III приписывают слова «У России есть всего два союзника – армия и флот». Неудачные метафоры часто ведут к ошибочной стратегии, но император, даже если эту фразу и произнес, риторику и практическую политику разделял. «Нам действительно надо сговориться с французами и в случае войны между Францией и Германией тотчас броситься на немцев, чтобы не дать им времени разбить сначала Францию, а потом обратиться на нас, – говорил он в узком кругу. – Надо исправить ошибки прошедшего и расчленить Германию при первой возможности».
В 1891 году в Кронштадте, приветствуя пришедшую с визитом французскую эскадру, Александр III не чинясь обнажил голову при звуках республиканского гимна – «Марсельезы». Жест, достойный коленопреклоненного на Боровицком холме Фридриха Вильгельма, был оценен французами. Заключение через два года русско-французского военного союза стало логичным завершением процесса внешнеполитической и экономической переориентации России.
«Хотя французы сожгли Москву, а русские взяли Париж, те и другие оставались противниками, но никогда не были врагами», – писал теперь генерал Фадеев. Даже в работах об осаде Севастополя отныне подчеркивался «рыцарский характер французского солдата». О немцах же писали совсем другое. «Современными германцами совершенно забыто… что своим существованием и настоящим положением они обязаны тем потокам русской крови, которая была пролита за пруссаков в Европе в 1806–1814 годах», – сетовала «Русская старина». В России никак не могли понять, что у Германии, ставшей первой державой Европы среди равных, теперь свои, не совпадающие с российскими, интересы.
Нельзя сказать, что Петербург и Берлин не делали попыток возродить дух и букву «Священного союза». Пытались, но проблема заключалась в том, что теперь набравшая динамику Германия предлагала роль «младшего брата» России. Австро-Венгрия на это согласилась, российская элита – даже при наличии массы прогермански-консервативных ее членов – нет. Эпитафией «Священному союзу» стали строки из монументальной биографии Александра I, вышедшей к столетию Отечественной войны 1812 года: «Будущее показало весьма скоро, что России последующие войны [т.е. Заграничный поход 1813–1814] принесли мало пользы, а скорее даже вред. Освобождение Германии от наполеоновского ига оказалось вполне ненужным для русских интересов».
Мало пользы? Но кто же в этом виноват? «Неблагодарные» пруссаки? Или русские императоры, которые, предпочтя застой реформам, не сумели удержать Россию на вершине ее геополитического могущества после наполеоновских войн?
Проще будет сойтись на том, что виновата сама логика истории, в которой вечных друзей и неизменных союзников не бывает. Кстати, как только вы где-нибудь прочитаете, что «СССР/России последовавшие за маем 1945 года войны принесли мало пользы, а освобождение Китая от японского ига скорее даже вред», знайте – эта логика снова включилась.