«Теперь государством называет себя кто угодно, кто хочет у тебя что-то отнять»
Журнал «Republic-Власть» представляет новую рубрику: «Как устроен путинский режим». Путинскому режиму уже 20 лет. И за 20 лет мы столько раз произносили эту фразу, что научились почти не задумываться: а что именно она значит? Что это такое – «путинский режим», как он работает, кто принимает решения, через какие механизмы реализуется власть? Как он менялся и менялся ли? Чего нам от него ждать, насколько он вообще путинский? На самом деле тут очень много вопросов, важных, насущных, или хотя бы просто любопытных. Но мы говорим – «путинский режим», и как бы закрываем тему. И вот мы подумали, что было бы очень неплохо не закрыть эту тему, а наоборот – открыть. Поговорить с разными людьми, которые по долгу своей научной или профессиональной деятельности вынуждены задумываться обо всех этих вещах. И начать мы решили, естественно, с Глеба Олеговича Павловского. Человека, который когда-то стоял у истоков формирования этого режима, а сегодня является едва ли не самым последовательным его критиком. Причем критиком во всех смыслах этого слова: и как оппонент, и как аналитик-комментатор.
– Когда мы говорим о принципах функционирования российской власти, естественным образом появляется слово «авторитаризм». При этом не совсем понятно, что оно проясняет и проясняет ли что-нибудь. Имеет ли оно хоть какое-то объяснительное значение?
Хоть какое-то – имеет. Вот недавно умер Юрий Михайлович Лужков. Собственно, что сделал Лужков? Он у всех на глазах, во времена полного и безоговорочного демократического консенсуса, когда никому в голову даже не приходило, что можно произносить что-то иное, кроме клятв верности демократии (разве что Проханов выступал с антидемократических позиций, да и то это была, скорее, эстетская позиция, эстетический антидемократизм), буквально за несколько месяцев создал в Москве идеальную авторитарную модель управления. В июне 1992 года он был назначен мэром (не избран, а именно назначен), а уже в 1993 году хохотал в Верховном совете России, когда Верховный совет угрожал его снять. Снимете? Да каким образом? Это же моя власть. Здесь в Москве власть у меня. Это моя Москва. Это уже уверенное чувство хозяина власти. Не человека, временно избранного, а человека, которому власть принадлежит. Это его благоприобретенная собственность.
Вот так внутри демократического консенсуса просто взял и возник авторитаризм. И тут никто даже не видел противоречия. Как тогда же сформулировал министр печати и информации Михаил Федотов: «Настоящая демократия – это диктатура настоящего демократа». И это была вовсе не шутка, это все на полном серьезе.
Авторитаризм возник задолго до Путина как естественное развитие той революции сверху, которая произошла в России. Гефтер говорил (я правда, должен признаться, пропустил тогда это мимо ушей) – революция сверху это всегда процесс приватизации власти. В первую очередь, власти, а потом уже собственности и всего остального.
Лужков практически до конца сохранил модель дружелюбного авторитаризма. Дружелюбного, разумеется, вполне условно – по факту он мог быть совсем не дружелюбным, а вполне страшным. Когда Марат Гельман развернул кампанию против памятника Петру, то Зураб Церетелли сказал Лужкову – и это была вполне стандартная форма, – не беспокойся я сам решу вопрос. Лужков тогда ответил – нет, не надо, не трогай парня. Но мы все понимаем, сколько раз он этого не говорил. Часто вопрос так и решался. Собственно, Лужкову ничего такого не надо было приказывать, точно так же, как и сейчас Путину не надо ничего приказывать. Просто ему говорят: «Не беспокойся, я решу вопрос».
Но в целом лужковский авторитаризм был вполне дружелюбным. Ситуация его не заставляла защищать собственность на власть, он мог действовать в рамках некровожадного авторитаризма. Лужков очевидно был не кроволюбив. Это была авторитарная власть, которая пользовалась всеми благами демократической власти, в том числе, – и возможностью считаться демократической властью. Очень показательна его работа с интеллигенцией. Он ее окормлял. Чтобы получить что-то от Лужкова, не требовалось менять свои взгляды. Нужно было просто попросить. Ты просто шел и просил Лужкова – дайте мне здание под театр, цирк, офис для партии или что-то еще. И он охотно и щедро жаловал. Но раз ты получил актив, то не благородно как-то уже ругаться с ним. Даже наоборот – как-то нехорошо и другим позволять ругаться. В итоге интеллигенция выступала как важная прокладка. Важная сила, гасящая сопротивление тех, кто вздумал бы задавать вопросы о том, что «демократия должна выглядеть как-то иначе». Каждый, кто задавал такие вопросы, сразу получал отпор от интеллигенции – «пошел вон, красно-коричневый».
Лужков, архитектор путинизма
- Путинский авторитаризм развивался точно так же первое время?
Конечно. Я вообще считаю, что это модифицированная лужковская модель. Эта ровно та же модель. Почти без изъятий. Но модель, развивающаяся уже в других условиях и на другой территории. Очень важно понимать, что Лужков не только задал общую модель, он очень сильно повлиял на развитие федеральной власти. Что сделал Лужков? Он создал то, чего не было у РФ в первые годы. Он создал такое явление, как центр. Москва не была центром. Не была лидером. Москва, и это естественно для столицы разваливающейся империи, была пространством упадка. Лужков консолидировал в своих руках московский бюджет (он был, конечно, ничтожным по нынешним меркам, но по тем временам составлял все-таки значительную долю федерального бюджета), 10% избирателей России и влияние мэрии на федеральные институты, которые все были в Москве, и все стали так или иначе зависеть от него. И из всего этого создал некий кулак, который, образовав альянс с Кремлем, создал центр. Кремль сам по себе не смог бы этого сделать. Без лужковской консолидации он был бы вынужден договариваться: с каждым регионом, с каждой значимой силой в стране. Сила Кремля как безусловного властного центра появилась только в коалиции с Лужковым и его Москвой. Если бы Лужков в 1993 году встал на сторону Верховного совета, то даже и боев бы никаких не было. Просто Ельцина бы не стало.
- Но ведь Путин то пришел к власти как раз в борьбе с Примаковым-Лужковым, как раз с этой моделью лужковского авторитаризма.
И тем не менее. Причем тут даже не в личности Путина дело. Реальные решения в первые годы принимал вообще не Путин. Реальные решения принимала старая команда в Кремле во главе с Волошиным. То есть те самые прямые враги Лужкова. Но как раз эти враги Лужкова на другой день после победы над ним начали воспроизводить его модель. Мы этого не осознавали тогда, но по факту это было именно так. Что такое федеральные округа? Это московские управы. Вы смотрите и говорите, какие большие округа возникли, с новыми полномочиями! Но на самом деле это 8 новых кабинетов в Кремле. Это кто делал? Это была концепция Волошина. Это не Путин придумал.
- Каким же образом это все воспроизводится и повторяется разными, даже враждебными, казалось бы, друг другу людьми и силами?
Конечно, базовая вещь тут социум власти, основанный на нераздельности государства и общества. Поэтому авторитаризм или даже точнее – персонократия оказываются в этой логике неизбежными. Потому что должно быть какое-то место, место на самом верху, которое символически сцепляет власть и общество – обеспечивая их нераздельность.
- Правильно ли я понимаю, что в этой нераздельности государство и общество перестают полноценно функционировать?
Внутри социума власти нет ни частно-правовых, ни государственно-правовых, ни конституционно-правовых отношений. Их подменяют властные отношения. Общество и государство оказываются в этой системе принципиально недоразвитыми, даже отсутствующими.
Отсутствующее государство
- Ну ладно общество, с ним все не просто. Но государство, оно вроде как существует и даже расширяется и усиливается?
Чтобы было государство, оно должно управляться. Правительство может как угодно называться, но оно должно быть. А его нет. Ну вот простой вопрос: кто управляет страной? Вот есть Путин, который вообще непонятно, что делает, кроме того, что он выступает. Есть его администрация, которая в последнее время совсем никак не является никаким управляющим центром. Из этой администрации выделился (хотя формально является ее частью) Совет безопасности, который теперь важнее почему-то самой администрации президента. Но и он ничего не может. Он может только принимать доктрины, да и те потом еще должны быть завизированы. Есть правительство. Но, во-первых, половина министров назначаются не премьером, а значит премьер не управляет правительством и никакого консолидированного кабинета – нет. И тут очень показательно, что министры ездят отдельно от премьера на разговоры к президенту. И это не говоря уже о том, что на каждом звене решений сидит по Ротенбергу, который что-то кому-то приказывает и указывает.
И дальше вы идете вниз, и там везде так же. Кто и как принимает решения? Ну вот по поводу летних событий в Москве, попробуйте задаться вопросом – кто приказал и организовал все это таким образом? И так в каждом серьезном вопросе. То есть государство с его заданными и определенными управленческими функциями тут вообще не вычленимо из общего потока, который, собственно, и является тем самым социумом власти. Принципом неструктурированных и неопределенных властных отношений. Они реализуются ситуативно, определяясь по ходу дела. Если я сейчас в качестве губернатора подхожу к какому-нибудь Ковальчуку, то понятно, кто обладает большей властью и кто перед кем должен отчитываться. Хотя нет никакой такой структуры, в которой закреплена вот эта власть Ковальчука. А если Ковальчук подходит к Ротенбергу?
Теперь государством называет себя кто угодно, кто хочет у тебя что-то отнять. Никакого делегирования бюрократических полномочий по сути дела нет, средний уровень бюрократии вообще оторван от власти – им вообще не говорят что будет: сиди и не вякай, и делай, что скажут («ну, если можешь, укради что-нибудь»).
Направленность вовне
- То есть структура власти определяется этими разнообразными векторами властных отношений?
Это не структура. Это, скорее, экзоскелет. И внутри скелета сидит группа одних и тех же людей. Нервных, пугливых, закомплексованных, стареющих. Но зато сцена действия этого экзоскелета не ограничена. Он не привязан к пространству. – он легко вырывается в глобальное пространство и переносит сцену своего действия на мир.
- В последнее время вы много говорите о том, что нынешняя идеология власти в РФ – «идеология мировой активности», что российская власть реализует себя через мировую активность. В чем смысл? Зачем это нужно? Какие потребности режима реализуются таким образом?
Это по факту так. Путин уже давно там – в мире. Он не занимается страной. Ему это не интересно. Зачем? Тут правильный вопрос не «зачем», а «почему». Российская власть не знает, где ее национальная территория. Россия не идентифицирована как национальная территория. Потому и российская власть не ограничена территорией. Экзоскелет не может быть внутренним. Он не внутренний и не внешний. Он стратегический. Это боевая машина, готовая к действиям внутри страны и вовне.
- Но есть же какие-то конкретные, в том числе экономические интересы. Большой интерес больших людей? Он что, тут не значим?
Значим. В какую бы сторону эта система ни понесла себя, она так или иначе находит ресурсные области. Одно направление выгодно одним, другое – другим. Вот есть такой моллюск «парусник», по латыни он называется velumgerо. Он похож на большую мидию с прозрачным гребешком. Так вот. Это не существо. Точнее, не одно существо. Это 5 или 6 существ. Одно засасывает питательные вещества, другое переваривает, третье панцирь, четвертое гребень… И нельзя сказать, что у них одинаковые интересы. У них разные интересы. Но при этом они находятся в глубоком симбиозе.
Фальсификация как самоцель
- А какую роль играет Путин в этой системе?
Разумеется, важную, но я бы сказал, обслуживающую. Я думаю, что если бы Путина не оказалось во главе этой системы, то, наверное, получилось бы что-то другое. Но действовала бы она примерно так же. Были бы другие имена, были бы какие-то другие акценты, но и только. Как фигура, скрепляющая систему, Путин очень важен, и потому вопрос, какой будет Россия после Путина очень важен. Но есть и не менее важные вопросы. Меня сейчас очень волнует проблема саморазрушения системы. Вот, например, одна из самых эффективных технологий этой системы – технология фальсификации силы. Как она работала? На решение какой-то проблемы (какого-то конфликта) бросаются реальные силы. Они могут быть незначительными, но вокруг них создается ощущение мощи, перед которой контрагенту приходится отступать или учитывать их. Это всегда очень хорошо работало. Но по мере развития технология все больше становится чистой фальсификацией. Фальсификация происходит уже не вокруг реальных ресурсов, а просто на пустом месте.
Пару лет назад была история с берлинской девочкой. Оказалось, что девочка, вокруг изнасилования и убийства которой развернулась российская пропагандистская машина, – жива-живехонька. Все видят, что девочка жива, а министр Лавров прямо в Германии говорит, что история с убийством полностью правдива. То есть это уже не фальсификация силы, а фальсификация как самоцель. Это уже не технология достижения результата, это очевидный симптом саморазрушения. И очень опасный.
Еще одна потенциально очень опасная ситуация. Управляющие этой системой и ее бенефициары – это сегодня совсем разные люди. Бенефициары ничем не управляют. Они просто пользуются. А внутри системы, в правительстве, в корпорациях, в других структурах действительно есть управленцы. Хорошие управленцы, выращенные в жесткой животно-конкурентной среде. Они всем управляют и все разруливают, но не являются бенефициарами системы. Я уверен, что там количество хороших управленцев в общем достаточно, чтобы в какой-то момент взять на плечи страну. Но они находятся в таком положении, как в плохой шахматной позиции: пешек больше, но ты ни одну не можешь защитить. И я боюсь, что этот критический дисбаланс будет решаться в режиме катастрофы. Не в эмоциональном значении этого слова, а в фактическом: катастрофического транзита власти. Перехода одного состояния в другое состояние совершенно непредвиденного и непредсказуемого. Московские события показали, что система уже совсем не может решать проблемы в духе лужковского или раннего путинского авторитаризма. Она просто грубо форсирует те инструменты, которые есть. И форсируя, обнаруживает что все равно не может справиться. А когда она не может справиться – она впадает в панику. А в панике она опасна.
Впрочем, я недавно услышал где-то на круглом столе: «С властью надо работать, но идти надо не к номинальным хозяевам положения. Это бесполезно. Идти надо к людям второго дня». Люди второго дня – это те, кто обладает способностью выжить в результате катастрофы и взять на себя функции управления. Те, кто будут обеспечивать теплоподачу, когда вверху передерутся все рыцари круглого стола. Те, кого сегодня мы называем технократами. Сегодня они заняты выживанием в системе, они не реализуют свои умения и компетенции в полной мере. Но именно поэтому велика вероятность, что они как раз доживут до второго дня.