Американский закат наблюдается почти во всех плоскостях

Ричард Лахман задается вопросом, можно ли переломить нисходящую тенденцию

Книга «Государства и власть» влиятельного американского социолога Ричарда Лахмана (выходит в ИД «Дело» РАНХиГС) появилась на Западе в 2010 году. Несмотря на впечатляющую ретроспективу и попытки заглянуть в будущее, пронизывающие работу, она во многом является продуктом предыдущего международного кризиса и вызванных им тревог и разочарований. Рассуждая об эволюции государств, автор ближе к концу книги почти целиком фокусирует свое внимание на проблемах Соединенных Штатов. Лахман настроен скептически в отношении перспектив единственной на сегодня сверхдержавы и ее неолиберального стержня. Однако не стоит спешить ставить автора – профессора Университета в Олбани, одного из ведущих специалистов по сравнительной и исторической социологии – в общий ряд с типичными экспертами RT, годами рассуждающими о неминуемом крахе доллара и упадке американской демократии (хотя взгляды Лахмана в какой-то мере и укладываются в «валдайские традиции» путинских политологов).«Слишком много написанного о политике стало сплетней и биографией, вместо того чтобы быть исторически обоснованным анализом, – отмечает сам Лахман в предисловии. – Эту книгу я написал отчасти для того, чтобы преодолеть разрыв между журналистским и академическим анализом политики». А вот цитата из короткого интервью, некоторое время назад взятого у профессора русским аспирантом-историком: «Если мы хотим полностью постичь текущие изменения, нам необходимо рассматривать проблемы в исторической перспективе, анализировать схожие процессы в других странах мира. Конечно, историческая социология не предсказывает будущее, но она дает нам понимание факторов, при помощи которых мы можем это сделать».

Есть две комнаты, одна в Пекине, другая в Токио. В этих комнатах сидят люди, ведающие инвестированием излишков внешнеторгового баланса своих стран. В начале 2009 года у Китая государственных облигаций США было на 1 триллион долларов, у Японии объем аналогичных вложений составлял три четверти этой суммы. Эти люди знают две вещи.

Во-первых, они знают, что не хотят продавать эти облигации, потому что, поступи они так, их колоссальные авуары гарантированно обвалят курс доллара, в США подскочат процентные ставки, американская экономика увязнет еще больше и пропадет ценность оставшихся у них облигаций. Иными словами, для обоих правительств их авуары – это капкан.

Однако также эти люди знают, что продавать свои облигации после того, как это сделают в другой комнате, было бы еще хуже. Поэтому в обеих комнатах следят, не появятся ли признаки, что в другой комнате – или в таких же комнатах в Сеуле, Тайбэе, Лондоне или Нью-Йорке – продают.

Каждый день торгуется так много облигаций, что трудно наверняка понять, где нормальная торговля, а где согласованный сброс американских авуаров. Самым легким планом было бы придержать облигации и надеяться на лучшее. Опасность в том, что некое решение американского правительства – спасение еще одного дорогостоящего банка, сигнал, что будущий дефицит федерального бюджета так и не опустится ниже ежегодного уровня в 1 триллион долларов – убедит людей в одной из комнат, что раз перспективы настолько жутки, то в другой комнате, должно быть, решили продавать. Вот тогда-то и наступили бы те катастрофические события, которых боятся в обеих комнатах.

Это один ⁠из ⁠потенциальных сценариев ближайшего будущего, основывающийся на экстраполяции текущих тенденций ⁠политической экономии США. Ответ на ⁠вопрос, как подобный финансовый коллапс – а он был бы ⁠намного хуже падения рынка 2008–2009 ⁠годов – сказался бы на мировой экономике и американской социальной ⁠стабильности, требует гораздо менее определенных предположений «если… то», которые могут лишь приблизительно базироваться на том, какими итогами такие коллапсы оборачивались для государств и обществ в прошлом. Мы не можем с уверенностью предсказывать американское или глобальное будущее после такого коллапса, и точно так же мы не можем быть уверены, что такой коллапс вообще случится.

Если бы я писал эти строки пятьдесят лет назад, описанные мной комнаты находились бы под землей в Небраске (антураж кульминационной сцены в фильме «Доктор Стрейнджлав») и в Советском Союзе. Американцев, русских, да и людей по всему миру, больше тревожило, что в одной из комнат начнут ядерное нападение случайно, а не потому, что умышленно желают уничтожить население своего противника. Когда ракеты способны достичь своих целей менее чем за час, не остается времени для тщательного обдумывания, что это было на самом деле: последний маневр другой стороны или ложное срабатывание. В этих взрывоопасных условиях война, вероятнее всего, могла бы произойти из-за просчета или страха. Все, кто за последние пятьдесят лет предсказывали ядерную войну, экстраполировали исходя из массированного наращивания ядерного оружия – и ошиблись. Они не учли народного противостояния ядерному оружию, которое заставило правительства США и СССР обуздать свои планы и провести переговоры о сокращении вооружений.

Также они не осознавали, что страх американских и советских политических и военных руководителей и их элементарная гуманность удержали их от того, чтобы воспользоваться слабыми сторонами и начать нападение, в особенности это касается Карибского кризиса. Обе этих экстраполяции не придают должного значения человеческому фактору. Государства здесь тоже обделены вниманием, если рассматривать их как площадки, где элиты и классы могут мобилизоваться ради своих интересов. Эти «если» человеческого фактора сквозят в государственных структурах, которые сами являются продуктами предшествующего влияния человека. Только анализируя эти структуры, мы можем определить соответствующие «то», вероятные результаты наращивания ядерных вооружений или накопления американского долга в Азии. Если мироопределяющими событиями второй половины XX века были холодная война и деколонизация, а сейчас таким событием является экономический и геополитический закат США.

Американский закат наблюдается почти во всех плоскостях. Рост производительности, а это лучший долгосрочный показатель будущих доходов, богатства и правительственных поступлений, все меньше в каждом десятилетии начиная с 1960-х годов. Заметное повышение в период 1995–2000 годов было обусловлено пузырем на американском фондовом рынке, который долго не продержался. Компании из списка NASDAQ, «родины новой экономики», в 2000–2001 финансовом году понесли убытки, превысившие совокупную прибыль за предшествующие пять лет. Как емко высказался один экономист: «Это как оглянуться назад и увидеть, что последних лет XX века не было». Рост производительности не ожил и с пузырем недвижимости 2000-х годов. Способность американского правительства планировать и осуществлять строительство объектов общественного назначения идет на спад как в абсолютном смысле с 1980-х годов, так и еще сильнее в сравнении с европейскими и восточноазиатскими государствами.

Промышленная политика США тоже слабеет с 1980-х годов, она сконцентрирована в областях (оружие, аэронавтика, фармацевтические препараты и компьютеры), где господствующим потребителем является само правительство. За исключением информационных технологий, ситуация, когда правительство – спонсор, способствует тому, что со временем цены на продукцию, вместо того чтобы падать, растут, саму же эту продукцию вряд ли назовешь олицетворением динамичных и устойчиво развивающихся отраслей. Военная сфера – вот где американское превосходство заметно больше всего. В 2008 году доля США в суммарных мировых военных расходах составляла 41%, это больше, чем у остальных пятнадцати стран с наибольшими военными тратами в пересчете по рыночному обменному курсу, и больше, чем у следующих девяти стран с наибольшими военными тратами в пересчете по паритету покупательной способности.

Этот отрыв гораздо больше, чем у любого из тех европейских государств, которые до США пользовались гегемонией в мировой капиталистической системе, и, по-видимому, он навсегда останется непревзойденным. И все же к концу 2003 года, когда США уже шесть месяцев оккупировали Ирак и целый год – Афганистан (а это относительно небольшие страны с очень слабыми войсками), американские вооруженные силы были «задействованы почти полностью» и некоторые генералы, как действующие, так и в отставке, полагали, что потенциал для ведения еще одной войны в значительной мере ухудшился. Это было еще до того, как американским военным в Ираке пришлось столкнуться с настоящим повстанческим движением и суммарные издержки той войны (включая будущие пособия для ветеранов) перевалили за 1 триллион долларов.

Немалая часть нынешнего обильного военного бюджета Соединенных Штатов идет на то, чтобы «производить оружие, которое будет слишком дорогим, быстрым и неизбирательным, слишком громоздким, неманевренным и чересчур мощным для того, чтобы его можно было применить в реальной войне. Еще более абсурдно создание оружия с такими затратами на его разработку, что его производство оказывается возможным только при условии последующей продажи другим; особенно если учесть, что зачастую время от начала разработки до полного введения заказа в боевой состав занимает от десяти до пятнадцати лет и существует вероятность того, что некоторые покупатели оружия превратятся в противников его разработчиков и поставщиков» (цитата из книги 1991 года «The Transformation of War» израильского военного историка и теоретика Мартина Ван Кревельда. – Republic).

Стоимость истребителя и бомбардировщика, например, подскочила от 50 тысяч долларов за экземпляр в период Второй мировой войны, когда США ежегодно закупали 75000 штук, до 100 миллионов долларов за F-15I и 2 миллиардов долларов за B-2 в 1995 году, когда ВВС США купили ровно 127 единиц авиатехники… включая вертолеты и транспортные самолеты. За такие деньги «просто нет целей, ради которых стоит рисковать», да и такое оружие не годится для борьбы с какими бы то ни было террористами или для подчинения населения в странах, которые Соединенные Штаты считают опасными. Интересы крайне консолидированных военных подрядчиков не дают прекратиться разработке подобных оружейных систем времен холодной войны и гарантируют их экспорт. Несмотря на то, что Джордж Буш-младший дважды строил избирательную кампанию на платформе реструктуризации военного сектора, ему удалось свернуть лишь создание артиллерийской системы Crusader. Производство всех остальных оружейных систем эпохи холодной войны, унаследованных от прежних администраций, продолжалось.

Гегемония США, если экстраполировать текущие тенденции, обречена. Падение производительности наряду с убывающей способностью американского правительства взращивать промышленные инновации и строить физическую инфраструктуру приведут к утрате американского господства еще и в других секторах. США уступает лидерство по числу студентов университетов, а это значит, что инновации с большей вероятностью будут появляться в других странах мира, чем это было в десятилетия после Второй мировой войны. США не смогли достичь своих целей в Ираке и Афганистане, потери среди американских солдат широко всколыхнули оппозиционные настроения внутри страны, а это значит, что и правительство США, и его потенциальные противники за рубежом хорошо понимают, что любая американская внешнеполитическая цель, требующая серьезно рисковать жизнями американцев, в обозримом будущем нереализуема. Можно ли переломить нисходящую тенденцию США??

Раздаются многочисленные предложения о стратегиях восстановления экономического, технологического или военного лидерства. Ключевой вопрос в том, смогло бы американское правительство взять на вооружение и реализовать такие планы. Говоря языком [Чарльза] Тилли, сдерживающие факторы, мешающие усилиям США по поддержанию гегемонии, заключаются в этих «если». Не важно, с какой вероятностью эта политика приводит к достижению целей – если ее нельзя воплотить в жизнь, то закат США неизбежен. Политика США ограничена потенциалом элит ветировать любые инициативы, которые были бы вызовом их особенному контролю над правительственными учреждениями, регулирующими и субсидирующими их интересы. В результате непрерывно растущая доля бюджета идет на обеспечение давних притязаний существующих элит, которые к тому же пользуются правом прикрывать часть своих доходов и активов от налогообложения. В числе нынешних примеров можно назвать:

1. субсидии, права на пользование водными ресурсами и доступ к федеральным землям для перепроизводства сельскохозяйственных товаров;
2. направление целого сектора федерального бюджета на план лекарственного обеспечения Medicare, когда лекарства, разрабатываемые главным образом в федеральных или университетских лабораториях (или лекарства-клоны) с целью продления срока действия патентов, не имеющие медицинских преимуществ перед дженериками прежних поколений, закупаются по значительно более высоким ценам, чем где-либо еще в мире;
3. свободный доступ к федеральным землям для горнодобычи, крупного скотоводства и лесозаготовок без каких-либо обязательств платить за воздействие на окружающую среду, последствия которого ложатся потом на государственные фонды и здравоохранение;
4. федеральный налог и прямые субсидии в пользу экспорта технологий и капитала иностранным дочерним компаниям и потребителям.

В итоге эти притязания и иммунитет гарантированно приводят либо к росту дефицита, либо (даже во времена бюджетной стабильности, как в конце 1990-х годов) к невозможности финансирования новых общественных проектов по созданию инфраструктуры или развитию человеческого капитала. Элиты имеют возможность прикрывать немалую часть своих доходов, пользуясь специальными положениями налогового кодекса, а люди настроены против общего повышения налогов, что в совокупности действует как бюджетная удавка для новых правительственных программ.

Экстраполируя существующее устройство политической жизни США, можно было бы сказать, что реформы по-прежнему будут иметь ограниченный характер, а попытки более или менее замедлить или переломить нисходящую тенденцию не будут сделаны в необходимом объеме. Однако закат гегемонов не означает, что они безропотно принимают утрату своего превосходства. Они реализуют стратегии, рассчитанные на сохранение их экономической и геополитической мощи. Закат гегемона, потуги повернуть тенденцию вспять, усилия восходящих держав потеснить гегемона – все это в совокупности сказывается на свободе маневра в мировой системе более слабых государств, а также на их потенциале к перемене внутреннего курса.

Гегемония США привела как минимум к номинальной независимости практически каждой европейской колонии в течение двадцати лет после окончания Второй мировой войны и к интеграции этих государств в систему торговли во главе с США. С 1989 года частью этой мировой системной архитектуры стали бывший советский блок и Китай. Финансовый кризис 2008 года, которым увенчались десятилетия спада промышленного производства, падения нефинансовых прибылей и повышения задолженности США, с очевидностью показал, что гегемон не способен поддерживать мировой потребительский спрос и быть безопасной гаванью для мирового финансового капитала. Продолжение текущих тенденций породило бы ту финансовую панику и обрушение доллара, которая была обрисована в самом начале этой главы. Будет ли все именно так или же скоординированные усилия главных промышленных держав, стимулирующие спрос в других странах мира и заново регламентирующие международный поток капитала, отвратят худший вариант, контроль США над мировой экономикой в грядущие годы определенно ослабнет.

Republic