Секрет долгоиграющей республики
К вопросу о власти и авторитете в России. Часть 1
Начинаем серию публикаций профессора ЕУСПб Олега Хархордина «К вопросу о власти и авторитете в России». Первая статья – об устройстве смешанных политических режимов Венеции и Византии, залоге их устойчивости и конкуренции Москвы и Новгорода за титул Третьего Рима.
Две вещи точно запомнятся жителям России из политической жизни 2020 г. Во-первых, то, как постоянно ограничивались конституционные права граждан – например, права на свободное передвижение или на тайну личной жизни – ради все так и не вводившегося чрезвычайного положения, связанного с пандемией коронавируса. Во-вторых, то, с какой настойчивостью власти пытались заставить граждан проголосовать на плебисците, так и не получившего форму законного референдума, по поводу поправок в Конституцию 1993 г. С одной стороны, откуда такая гибкость в политике, давшая, например, мэру Москвы право вводить QR-коды, регулирующие перемещение по столице, несмотря на неконституционность этого действия? Ведь мы начиная с 2000-х гг. живем в режиме «диктатуры закона», то есть непреклонного исполнения формальных правил вплоть до соблюдения закона до его последней буквы. С другой стороны, откуда такая настойчивость в получении от населения дополнительного формального одобрения политики нынешней администрации в смене Конституции, когда все формально необходимые правила согласно прежней Конституции уже были соблюдены?
Я попытаюсь показать, что есть единая логика в этом, с одной стороны, недостаточном, а с другой стороны, избыточном формализме власти, и логика эта схватывается для многих ученых простым словом «авторитаризм». Однако, не стоит ли нам сконцентрировать свое внимание не на демократии, а на присущем российской власти особом использовании авторитета? Только поняв фундаментальное различие авторитета и власти, которое не имеет прямого отношения к вопросу о демократичности или недемократичности существующего строя, – мы сможем заметить особые качества нынешней политической системы.
Для того, чтобы построить генеалогию отношений власти и авторитета, мне придется начать с достаточно специфичного вопроса политической структуры классических (непарламентских) республик, рассмотреть римское понятие auctoritas и попытаться с его помощью вычленить в истории России те черты, которые мы иначе обычно не замечаем (хотя их никто и не скрывал от нас).
Вкратце, философы и историки политической мысли давно настаивали на том, что соединение власти и авторитета в одной инстанции может свидетельствовать о беззаконии или порождать его. Не будут ли потому примеры из жизни Рима, Византии, Московского царства и Российской империи хорошим уроком и для нас с вами?
Тишайшая республика: идеал смешанного правления
Начну с аргумента, обсуждавшегося на недавнем семинаре по поводу выходящей скоро книги Павла Лукина, ведущего российского специалиста по истории Новгородского вече. Он провел сравнение функционирования народных собраний в ранний период Венецианской истории и веча в Великом Новгороде для того, чтобы проанализировать параллели между развитием политических институтов в этих двух средневековых республиках. (Замечу сразу, что книга Лукина – серьезное историческое исследование, и не несет ответственности за мое встраивание деталей ее изложения в мою генеалогическую интерпретацию.)
В Венеции был аналог веча под назвaнием «аренго», но его роль снижалась, пока он вообще не перестал функционировать в начале 15 в. На ранних этапах политической истории Венеции оно, однако, играло важную роль, и с его помощью часто меняли дожей, как на вече меняли посадников, пока не устоялась процедура, известная нам по описаниям уже 15–16 вв., например, в знаменитом трактате Гаспаро Контарини (1526) о должностных лицах венецианской республики. Трактат утверждал, что титул Serenissima, т.е. яснейшей или тишайшей (в смысле отсутствия шторма) республики, Венеция заработала не зря. Она воплощала в себе идеал «смешанного правления», то есть в ней были смешаны элементы трех политических режимов – монархии (когда правит один), аристократии (когда правит небольшая группа лучших), и демократии (когда правят все). Дож был монархическим элементом данной республики, Сенат и его различные комитеты – аристократическим, а Большой Совет (Maggior Consiglio) – демократическим, так как туда входили все полноправные граждане Венеции.
Такое смешение элементов и гарантировало устойчивость данной системе. Конечно, Венеция пала перед революционными войсками Наполеона в конце 18 в., но если считать временем ее основания 7 век, от чего ведут отсчет ее ранние хроники, то эта республика просуществовала удивительно долго! Для классической республиканской теории это было предсказуемо – ведь еще Полибий во 2 в. до н.э. писал о том, что каждая форма правления в чистом виде вырождается из-за своей неустойчивости (монархия превращается в тиранию, аристократия – в олигархию, а демократия – во власть толпы), и потому теоретики начиная с Цицерона знали, что только смесь таких форм дает устойчивую систему правления (Хархордин 2020: 18).
До появления такого соотношения трех форм правления систему власти в Венеции трудно было назвать устойчивой. Вот пример из хроник, за который я благодарен строкам будущей книги Лукина. В 1026 г. под предводительством Доменико Флабьяно «началось большое возмущение среди венецианского народа» против дожа Оттона Орсеоло. В результате «весь народ Венеции» арестовал дожа, лишил его должности и отправил в Византию, а новым дожем был поставлен Пьетро Барболано. Однако тот из-за непопулярности правил недолго. «Венецианский народ» арестовал его в 1032 г. и, обрив и одев в монашеское одеяние, отправил в Константинополь, а Оттон Орсеоло был призван обратно. Оттон, однако, умер, и семья Орсеоло решила предложить другого представителя из своих знатных рядов. Автор хроники сообщает, что Доменико Орсеоло завладел постом дожа «вопреки воле венецианского народа». Все, что мы знаем про этого исторического персонажа, – это то, что у власти он находился всего лишь 24 часа, после чего бежал в Равенну, а в Венецию триумфально вернулся Доменико Флабьяно «и был с великой честью поставлен дожем».
Конечно, такое изложение сильно напоминает строки новгородских летописей, где, встречаясь на вече, новгородцы могли отобрать посадничество у одного и посадить другого и где тоже могли сойтись в схватке за это место могущественные семьи, например, Михалковичи и Мирошкиничи в конце 12 – нач. 13 вв. Однако в Венеции затем произошел переход от хаоса к упорядоченным практикам правления этой тишайшей республики. Одним из основных событий в истории развития Венеции считается 1143 г, когда впервые прошла процессия Совета, возглавляемого «мудрейшими мужами». «Роль “народа”», как замечает Лукин, «здесь уже второстепенна: решение принимает элитарная группировка, а клир и народ торжественно с ним соглашаются». Эти мужи со временем превратились в венецианский Большой совет, получивший власть с 1172 г. В том же году толпой на народном собрании был убит дож Витале II Микеле после возвращения остатков армии из неудачного похода против Византии. Для усмирения страстей дожа стали избирать 11 выборщиков, позже 41 – т.е. эта функция была отобрана от народного собрания.
В 1297 г. начался процесс, который мы знаем как Serrata (закрытие или запирание Большого совета), так что с 1317 г. членами его могли стать только члены семей патрициев, попавших в списки 1297 г. или внесенные по определенным правилам за последующие 20 лет. Только члены этого совета могли быть избраны на верховные должности исполнительной власти республики и могли заседать в ее основных аристократических консультативных органах, количество которых умножалось в 14 в. и привело к становлению сбалансированной системы власти к середине 15 века. (Отмена аналога веча в Венеции в 1423 г. удивляет нас сегодня – ведь popolani, члены «народного сословия», почти что совсем не имели теперь голоса в системе властных отношений. Отсутствие народных восстаний некоторые историки объясняют процветанием, мудрой социальной политикой для поддержания сносного положения низших слоев и тем, что popolani в виде исключения могли за особые заслуги перед республикой быть приняты в Большой совет или могли снискать славу и отличиться, например, в кулачных боях, проходивших на мостиках Венеции, связывающих различные кварталы.)
Схожую тенденцию академик Валентин Янин смог увидеть в прогрессирующей олигархизации новгородской власти между 10 и 15 вв. (Янин 2003) Сначала три, а потом пять концов (районов) города избирали одного посадника, потом группу посадников, представлявших все районы (по одному от каждого), а потом незадолго до падения республики появился и совет 36 посадников, представляющий основные боярские семьи. Однако система смешанного правления не была сформирована. Из трех элементов такого правления в развитом институциональном виде наличествовали только два. Если то, что можно приравнять к «демократическому элементу» системы правления, имело мощную силу (вече проходили вплоть до падения Новгорода в 1478 г.), а монархический элемент был представлен приглашаемыми князьями или избираемыми ненадолго посадниками, то создание стабильных институтов аристократического правления так и не произошло. Упрощающее обобщение подсказывает: Новгород сотрясали усобицы и кажущееся иногда по описаниям хаотичное вече. Над всей этой жизнью архиепископ имел в основном духовную власть (хотя он вел, например, и международные переговоры), а светскую – князь и посадник. Однако, так как архив Новгорода не сохранился, мы не знаем, могли ли в Грановитой палате храниться писаные правила заседаний (гипотетического) Большого Совета новгородских господ, или велось ли тщательное документирование принятых ими решений. Обычное стадиальное мышление, предполагающее, что все схожие политические системы проходят схожие этапы развития, коварно подталкивает к тезису: если б новгородцы имели достаточно времени для складывания институтов аристократической власти, даже с превращением ее в загнивающую олигархическую (как в Венеции 17–18 вв.), то система была бы устойчивой, и еще неизвестно, как выглядела бы современная Россия.
Но история не терпит сослагательного наклонения, как мы знаем: покорение Новгорода Москвой в 1470–1478 гг. было отчасти предопределено тем, что на Руси не было рыцарского войска, и для защиты себя «севернорусскому народоправству» – как называл его земский историк 19 века Костомаров – приходилось придерживаться традиционных формуляров ограниченного суверенитета, признавая, что великие князья владимирские являются их защитниками… Монархический элемент в системе новгородского правления был не очень мощен с точки зрения обеспечения не внутреннего принуждения к порядку, а защиты от внешнего нападения, чем и воспользовалась Москва. Лавировать между нарождающимися абсолютистскими хищниками, как это успешно делали в 15–18 вв. такие классические республики, как Венеция и Рагуза (Дубровник), у Новгорода не получилось.
Византийская республика: монархия и демократия
Я не случайно упомянул венецианские события 11 в., где часто упоминается Византия. Многие русские туристы с удивлением смотрят на части византийского наследия в Сан Марко в Венеции, который сам является копией храма Святых апостолов в Константинополе, где хоронили византийских императоров. Крохи этого наследия дошли для нас благодаря тому, что их привезли домой венецианцы из Константинополя, разграбленного в 1204 г. воинами IV крестового похода. Хорошо, что хоть так для нас сохранились аутентичные крупицы величия Константинополя, заметил как-то один историк. Правда, продолжил он, если б не венецианцы, может, сохранился бы и весь Константинополь.
Византия может послужить неплохим общим знаменателем для сравнения Венеции и Новгорода. Обращение к опыту Византии через призму Венеции позволит, возможно, несколько по-новому взглянуть на знакомые черты и российского политического опыта.
Дож – лат. dux – был обычным титулом локальных наместников Византии, т.е. Римской империи в Равенне, Калабрии или на Сардинии – иными словами, в тех остатках Италии, которые не завоевали лангобарды. По-гречески это называлось protospatharios, «протоспафарий» или hypathos. (В текстах Ивана Грозного такие византийские должности упоминаются как «ипаты», т.е. консулы.) Первоначальные дожи иногда пытались передать позиции по наследству своим детям, что было против правил должности (она не была наследственной), но императоры грешили тем же, потому это иногда удавалось, тем более что практика посылки дожами своих сыновей к двору императора расцвела в 10 веке. Похоже, культуру и связи венецианцы могли получить в Царьграде достаточно легко.
Тем, чего не хватало Венеции, пишут историки, была политическая и социальная стабильность. А этого у Византии они точно не могли получить. Дожей в 8–10 вв. убивали, попытки назначения наследника могли привести к войне сторонников различных партий за позицию дожа, в том числе к столкновениям отцов и сыновей. Перемены начались после окончания правления дожей Орсеоло и прихода Флабьяно в 1032 г. После этого ни один дож не пытался назначить наследника в византийской манере, где действующий император (по-гречески – «василевс») мог назначить соправителя или наследника – кайсара (т.е. цесаря или, точнее, цесаревича; нынешнее молодое поколение помнит его как слово из русских сказок). (Nicol 1988: 33–34, 51)
После этого Венеция пошла по пути ограничения власти как дожей, так и народного собрания за счет усиления власти аристократии. О ее развитии в этом направлении я уже упоминал выше. Однако гораздо интереснее посмотреть, откуда она стартовала, так как она отказывалась от системы, во многом похожей на ту, что Энтони Калделлис назвал «Византийской республикой».
Для человека, привыкшего к тому, что республика – это форма правления, которая противостоит монархии, заявление, что Византия – республика, звучит по меньшей мере странно. Но те, кто знаком с классической политической теорией, помнят что res publica после Цицерона определялась как «дело» – или, даже лучше, «вещь» – народа, которая существует, когда эта вещь находится под контролем народа, и утрачивается, когда она ему не принадлежит (De re publica I:39). Поэтому управлять res publica может один человек (монархия), несколько (аристократия) или все («полития», как это называл Аристотель, теперь мы это называем демократией); главное, чтобы правление было на благо народа. Соответственно, когда благо народа не преследуется, а правящие действуют в интересах себя или под влиянием страстей, то мы получаем три плохие формы правления – тиранию, олигархию и охлократию (власть толпы). Тогда, как писал Цицерон, мы феномен res publica утрачиваем. Такие историки Римской res publica после правления Цезаря и Октавиана Августа, как Аппиан или Плутарх, писали, что Август спас ее, убрав правление консулов, избираемых из сословия аристократов, и трансформировав ее в монархию. Но res publica от этого не исчезла, римляне все также якобы наслаждались миром и плодами res publica даже в форме монархии. Историк Кассий Дион написал несколько по-другому: res publica после Августа представляла смесь монархии и демократии (Калделлис 2016: 62–63). Таким образом, из смешанного правления был убран один – аристократический – элемент, а два остались.
Поэтому, по Калделлису, в новом Риме существовали элементы «народного суверенитета». Конечно, пишет он, Руссо бы сильно удивился, если б узнал, что его теория об этом – а она была инновацией для конца 18 в. – подходит к Византии, так как все Просветители рассматривали Константинополь как пример затхлой теократии. Теория Руссо гласит: когда народ выходит на сцену, правители трясутся; и признаки этого, по Калделлису, мы якобы можем видеть в Византии. Во-первых, все императоры уверяли, что властвовали для блага народа, и это не всегда были пустые утверждения для проформы. Народ мог вернуть себе суверенитет во время пересменки императоров или если император терял популярность. Народ – главный деятель в процессе аккламации, т.е. прославляющего утверждения новопредлагаемого или нового самопредлагающегося императора. Без криков Axios!, «Достоин!» на константинопольском ипподроме, где император предлагал себя в венке (или мог снять с себя венок, предлагая дать ему полномочия еще раз после того, как он подвергся действию осуждения в виде криков Anaxios! «Недостоин!» или «Выкопайте его кости!»), стать императором было невозможно. Конечно, император мог предложить своего наследника, его кандидатуру мог предложить в основном безвластный византийский сенат или претендент мог стать узурпатором власти в провинции и с боями прийти во главе провинциальной армии в столицу в расчете на аккламацию – но ратификация его действий народом была главным актом возведения в императоры. Учитывая, что оборотной стороной аккламации, прославлявшей императора, была утеря этой славы, после которой могла подняться волна народного гнева, Калделлис называет такую систему правления постоянно идущим референдумом (стр. 169, 298). Отсюда якобы и постоянное наследование не по династическому принципу, и византийские ужасы свержения, ослепления, казней и интриг в расчете на финальное одобрение народом на площади или ипподроме.
Императоры после Августа в принципе могли не подчиняться закону, что выражалось в римском праве высказыванием princeps legibus solutus est (первый среди равных не связан законами). Они могли законам следовать, чтобы их не нарушать, и потому требовать их исполнения от других. Однако обстоятельства регулярно заставляли их на практике руководствоваться принципом «икономии» (домоустроения), то есть принимать решения, которые либо нарушали законы для очень насущных нужд правления, либо вводили их там, где еще их не было. Но даже тогда император должен был действовать в интересах politeia, то есть всей res publica. Иначе действия императора рассматривались как пример «самовластия». Противостоять такому самовластию не мог не имеющий никакого политического веса сенат, но мог осуждающий самовластца народ, который иногда собирался потанцевать на обломках такого самовластия, как помним из строк Пушкина.
Главное же, что подчеркивает Калделлис, – это то, что на действия императора, которые были вне закона по определению, у народа было право ответить внезаконными же методами, то есть создать ситуации, напоминающие «положение исключения из законного хода жизни» или «чрезвычайное положение». Это – не право на восстание. Просто внезаконные действия одного элемента комбинации власти (монархического) уравновешивались вне-законными или без-законными действиями другого (народного). Такое состояние без-закония могло случиться и просто при передаче власти, так как если прежний императoр – про которого часто писали, что он есть nomos empsykhos, то есть «одушевленный закон», – исчезал, то получалось, что закона нет. Народ имел особые возможности в данный момент. Тем не менее, данная комбинация (монархия + демократия) была достаточно устойчива. Как замечает Калделлис, трудно найти еще одно политическое образование в истории Европы, где обычным модусом противостояния была бы постоянно вспыхивающая гражданская война, но тем не менее, такая комбинация продержалась тысячу лет – с переезда столицы во времена императора Константина и до 1453 г.
С точки зрения Калделлиса, обожествление императора возникло в эпоху солдатских императоров еще в дохристианские времена, так как это помогало усмирять часто бунтовавшую римскую армию. После принятия римскими императорами христианства они сами не могли использовать претензии на божественный статус, но представление о том, что патриарх – это образ Божий на земле, помогало им в борьбе за власть и в хранении порядка, потому императоры часто контролировали назначение церковных иерархов. Однако до 12 в., согласно Kалделлису, это лишь была религиозная риторика, прикрывающая динамику властных отнoшений в константинопольском продолжении Римской res publica. Например, 6-я новелла (т.е. новое узаконение) императора Юстиниана утверждала, что церковь и светская власть вместе заботятся о духовной и светской жизни, а 7-я могла быть интерпретирована как призывающая императора вмешиваться в дела благочестия, но такие отцы церкви, как Иоанн Дамаскин или Феодор Студит, писали: пусть император занимается тем, что свойственно ему (налогами и армией), а с духовной жизнью разберется духовенство. Кесарю-кесарево, Богу- Богово.
Новгород и Москва
Учитывая, что именно новгородский владыка, то есть архиепископ (поставлявшийся в Москве, но избиравшийся в Новгороде и иногда избиравшийся жребием, что было тогда единичным случаем в Европе), считается символом независимости Новгорода и что именно церковные связи больше всего связывают Константинополь и Новгород, может показаться, что перенесение модели византийской республики на Новгород будет делом достаточно сложным. Тем не менее, если мы принимаем описание Кассия Диона, что моделью Византии была смесь монархии и демократии, то структурно политические системы Новгорода и Византии могут быть похожи. Как я писал выше, в Новгороде не сложились, как в Венеции, эффективные институты власти аристократии, приведшие бы к устойчивости «смешанного правления». Элемент единоличного исполнительного и судебного правления сверху (князья, смесной суд князя и посадника, тысяцкие и т.п.) постоянно сталкивался с элементом иногда хаотичной народной власти снизу, и оба они редко были ограничены обсуждающе-советующейся, а потому потенциально более спокойной властью вельмож.
Но нельзя ли потому назвать Новгород, а не Москву третьим Римом? Если исходить из структурного подобия политических институтов, то жизнь, похожая на res publica в понимании еще Цицерона, а потом Кассия Диона и Калделлиса существовала прежде всего в Новгороде, не в Москве. Проблема, конечно, в том, что для Новгорода нам известны только фрагменты их Судной грамоты (в Пскове, например, сохранилась она вся), и нет архивов документов публичного права, как в Венеции. А без писаного права трудно признать в европейском городе того времени наличие iuris consensus, «согласия в вопросах права», которое, как второй признак республики в знаменитом определении Цицерона, превращает поселение, толпу или сборище людей в res publica (см. Cicero, De re publica, I:39). Но если перевести consensus на русский исходя из этимологии этого латинского слова как «со-чувствование» (в вопросах права), то аккламации, т.е. восславления и прославления при посажении новгородских посадников на правление или при приглашении князей, могли свидетельствовать: такие совместные интуиции у новгородцев были.
Если уж Москва и Новгород сошлись в битве за титул Третьего Рима – как исторически (в строках «Повести о белом клобуке»), так и в строках этого эссе – не стоит ли нам и Московское царство, а потом и Россию проинтерпретировать по модели «византийской республики»?
Действительно, две школы западных медиевистов, интерпретировавших Московию 14–17 вв., условно делились на тех, кто защищал тезис об абсолютной власти царя, и тех, кого подчеркивал почти что антропологическую сложность борьбы семейных кланов в Московии в процессе создания разных властных коалиций, с которыми царь вряд ли мог бы справиться, на кого ему приходилось опираться и прямым выразителем чьего мнения он иногда являлся. Первые – назову лишь Ричарда Хелли и Маршалла По – могли иногда казаться находящимися опасно близко к утверждениям, что русским присуща рабская психология чуть ли не генетически. Отсюда якобы – весь жуткий русский царизм, раболепство и «чудовище обло, озорно, стоглаво и лаяй». Вторых – назову Неда Кинана, Нэнси Коллманн и Вэлери Кивельсон – с бОльшим удовольствием слушали их советские коллеги. Действительно, работа Кинана Muscovite Political Folkways рассказывала о битвах бояр при московском дворе, как если бы это был СССР 1970-х гг. Постоянные баталии разных семейных кланов и созданных на время коалиций и клик были невидны, а в телевизоре появлялся только Брежнев, представляющий решения так, как если бы он их централизованно принял вместе с послушными Политбюро или ЦК. Верховный правитель всей своей невозмутимостью и неустранимостью как бы отрицал реальность сложной подковерной борьбы.
Но представить Московскую державу как «византийскую республику», несмотря на наличие монархии, народные восстания и боярские склоки в борьбе за влияние и контроль престола или царя, – будет слишком большой натяжкой. Возражения приходят на ум сразу. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный – это не мобилизация народа, чтобы свергнуть (или помочь свергнуть) считающегося теперь уже недостойным императора. Бунт после пожаров 1547 г. мог очень сильно испугать Ивана Грозного, когда городская чернь (летописец называет их «вечьем») явилась к нему в деревню в поисках ненавистных бояр-временщиков, но сам царь не был под ударом. Однако фигура Ивана Грозного интересна для нас тем, что он показал, чем опасно на Руси царство, учитывая, что титул пришел из Византии («царь» есть сокращенная форма «цесарь») и венчание на царство Грозного в 1547 г. формально отделило период великого княжества Московского от периода Московского царства. Так что знали Византия и Рим об опасностях цезарьства, что мы предпочитаем забывать?
Продолжение следует. Во второй статье речь пойдет об идее разделения власти и авторитета, которая поможет нам в анализе режима Ивана Грозного.
Власть и авторитет Венеция Византия Новгород Смешанное правление