Как не был казнен Михаил Фрунзе
По мере подавления революции к 1907 году среди судейских чинов возник раскол по поводу дальнейшего отправления правосудия. Одни считали, что коли «мятеж с eгo насилием и злодействами» укрощен и порядок восстановлен, то ни мести, ни произвола быть не должно. Другие держались той точки зрения, что никакого порядка не будет, пока не перевешаешь всех революционеров – настоящих, мнимых и даже потенциальных
Дело Михаила Фрунзе, будущего советского наркомвоенмора, было настолько очевидно, что все усилия адвоката могли только отсрочить, но никак не смягчить приговор. В марте 1907 года его арестовали на конспиративной квартире с маузером, браунингом и двумя карабинами. За два месяца до этого Фрунзе во главе большевистской боевой группы захватил частную типографию в Шуе, чтобы отпечатать две тысячи листовок. При отходе стрелял в урядника – не попал, но тем не менее это покушение на полицейского. И все это – в городе с режимом «усиленной охраны», чрезвычайным положением по-нашему. Такого букета хватало и на два смертных приговора, так что: встать – суд идет…
Окончательный вердикт был вынесен в сентябре 1910 года Московским военно-окружным судом: казнь через повешение. «Надежды на отмену приговора не было почти никакой, – рассказывал сам Фрунзе. – Бежать невозможно. Я решился – по крайней мере, повесить себя не дам, сам повешусь, пускай найдут труп… И стал готовить из простыни веревку».
Последним шансом было обращение к командующему Московским военным округом генералу Плеве, который для военного суда был высшей инстанцией. Но шанс очень слабенький. Бывший лейб-улан Плеве сроду не был замечен в либеральничаньи, став командующим округом, первым делом потребовал «усилить наказание за несправедливые и злостные выходки в печати на офицеров». Впрочем, и им он своей придирчивостью и педантизмом попортил море крови. Словом, службист-немчура без проблеска человечинки.
Но других вариантов не было, и в начале октября Людмила Фрунзе, заручившись ходатайством московской профессуры «об оказании милосердия и даровании жизни» ее брату, 25-летнему студенту Политехнического института, попадает к Плеве на прием. Тот читает приговор, потом ходатайство, смотрит на несчастную барышню, думает несколько минут… Потом обмакивает перо в чернильницу и накладывает резолюцию: заменить повешение шестью годами каторжных работ.
На этом месте нынче модно вставлять сентенции о чрезмерной, даже преступной мягкотелости имперской юстиции, благодаря которой явные враги режима… Но мы обойдемся без этих банальностей, сразу перейдя к делу. А дело тут в том, что под приговором Фрунзе стояла подпись генерал-майора Кошелева. Нам эта фамилия (пока) ничего не говорит, а вот Плеве говорила многое.
«Это был настоящий садист»: Кошелев в Митаве
Плеве мог пересечься с Кошелевым еще на русско-турецкой войне 1877–1878 годов, но дальше их пути разошлись. Один пошел по генштабистской части, другой, окончив военно-юридическую академию, по судебной – но карьера задалась у обоих. На русско-японскую войну генерал-лейтенант Плеве поехал командиром корпуса, а генерал-майор Кошелев в том же году стал председателем митавской сессии Виленского вoeнно-окружного суда. И в этом «стреляющем тылу» оказалось ничуть не менее опасно, чем на фронте.
В годы революции 1905–1907 годов Прибалтийские губернии стали едва ли не самой «горячей точкой» Российской империи. Классовая борьба здесь была щедро сдобрена жгучей национальной ненавистью латышей к немецким баронам, чьи имения «лесные братья» жгли сотнями. В ответ армейские карательные отряды действовали, не стесняясь в средствах. Для лучшего ими управления из трех губерний (Лифляндской, Курляндской и Эстляндской) было создано временное Прибалтийское генерал-губернаторство с подчинением ему всех органов правопорядка и военных сил.
Так Кошелев попал «под крыло» генерал-губернатора Меллер-Закомельского. «Денежно безукоризненно честный, Кошелев в порыве бескорыстия способен был отдать нуждающемуся всю свою наличность, – вспоминал полковник Раупах, тогда митавский военный прокурор. – Карьерные стремления были ему совершенно чужды, в угоду начальству он никогда ничего не делал, и среди людей, окружавших всесильного Меллера, это был, вероятно, единственный человек, державший себя с импонирующей независимостью». Не отказать было Кошелеву и в личном мужестве: в разгар террора он, отлично осознавая вызываемую им злобу, отказался от охраны и демонстративно читал по утрам газету в городском парке.
Тут надо сказать, что по мере подавления революции к 1907 году среди судейских чинов возник раскол по поводу дальнейшего отправления правосудия. Одни, как Раупах, считали, что коли «мятеж с eгo насилием и злодействами» укрощен и порядок восстановлен, то ни мести, ни произвола быть не должно. Судить надо строго по закону, который всякое сомнение велит трактовать в пользу обвиняемого. Другие, и Кошелев был в их числе, держались той точки зрения, что никакого порядка не будет, пока не перевешаешь всех революционеров – настоящих, мнимых и даже потенциальных.
Александр Керенский, будущий премьер, а тогда адвокат, принимал участие в защите обвиняемых по делу о вооруженном восстании в Тукумсе в 1905 году, когда «лесные братья» убили 15 драгун. Кошелева он описывал так: «Это был настоящий садист, любивший разглядывать порнографическuе открытки во время заседаний суда при рассмотрении дел тех обвиняемых, которым грозил смертный приговор. Вскоре после начала процесса стало очевидным, что генерал не заинтересован в установлении истины, а лишь стремится отобрать среди обвиняемых 15 человек, чтобы повесить их в отместку за смерть драгунов. 15 человек были повешены».
Про Кошелева рассказывали, как, встретившись с адвокатом приговоренных им к смерти, он позвал его в буфет, предлагая выпить «за благополучный переход eгo клиентов по ту сторону добра и зла». Как обратился к городским властям с просьбой назвать eгo именем кладбище, на котором хоронили осужденных им на виселицу. Прибавьте к этому нелюбовь генерала к «инородцам», особенно евреям. В адрес адвоката-еврея он прямо на процессе мог позволить себе громогласное замечание: «Kaк странно, такой молодой, а уже жид».
Смертные приговоры, которые Кошелев штамповал, не вникая в степень вины подсудимых, неоднократно пытались оспорить. Но все кассационные жалобы поступали сначала генерал-губернатору, а Меллер-Закомельский взгляды Кошелева разделял целиком и полностью и ход кассациям не давал принципиально. Он и в Прибалтику был назначен за успехи в подавлении революции в Сибири, где сам отличился крайней жесткостью.
И вот к Кошелеву попадает дело об убийстве учителя митавской гимназии Петрова.
Убийство «с вызывающим цинизмом»
Петрова убили в 1906 году в Митаве из револьвера, когда тот возвращался вечером домой по тихой боковой улице. Единственный свидетель – местный лавочник – после выстрелов увидел убегавшего юношу в гимназической фуражке, пытался догнать его, но преступник перескочил через забор и растворился в сумерках.
Сначала грешили на революционный террор: в тот год в империи ежедневно в терактах гибли в среднем 18 человек. Однако гимназические учителя до сих пор не становились жертвами боевиков, сам Петров был чужд политики, не состоял в партиях, не был агентом охранки. Но и бытовых мотивов не нащупывалось: убитый был аккуратен в личной жизни, в карты не играл, среди коллег ничем не выделялся.
Расследование зашло в тупик, когда в полицию явились испуганные родители гимназиста по фамилии Миттельгоф и поведали, что их сын решил «пойти в революцию» и принять участие в каком-нибудь «эксе». Через час Миттельгоф-младший сидел перед следователем и, осознав, что его революционная карьера может окончиться тюрьмой, даже не начавшись, давал признательные показания. В частности, на своего одноклассника Исидора Иосельзона, с которым они читали подпольную литературу. Исидор якобы признался в убийстве Петрова по заданию революционной организации, членом которой состоял его старший брат Юлиус, студент Рижского политехнического института.
Вскоре показания уже давали оба Иосельзона, но тут дело снова забуксовало. Исидор, размазывая слезы по лицу, признался, что революционные брошюры да, хранил, но про Петрова все придумал, чтобы произвести на Миттельгофа впечатление. Юлиус Иосельзон вообще отрицал любую связь с революционерами, а Петрову был искренне благодарен за помощь при поступлении в политех – какое убийство, о чем вы?
В таком виде дело передается в суд, председательствует на котором Кошелев. Ему, несмотря на отсутствие улик и мотива, сразу все становится ясно: два еврея, один еще и студент – типовой портрет смутьянов в изображении черносотенной печати. Заранее приготовив смертный приговор, генерал откровенно скучал, вполуха слушая прения сторон, как вдруг…
Один из свидетелей, гимназист Исаак Фридлендер, дополнив картину незначительными деталями поведения Иосельзона-младшего, уже на выходе из зала громко заявил: «Иосельзон не убивал Петрова. Его убил я». Оторопевшему суду он пояснил: учитель ставил ему плохие отметки, под угрозой было поступление в университет. Дело, разумеется, отправили на доследование, Фридлендер восстановил все детали: у кого украл револьвер, где выбросил его в реку, как убежал от лавочника… Картина прояснялась: для еврейского юноши в Российской империи университет был чуть ли не единственным социальным лифтом, который мог вынести его за черту оседлости. Непроходной балл означал крушение жизненных надежд. В России и раньше иные гимназисты-неудачники кончали жизнь самоубийством (вспомним чеховского «Володю»), но атмосфера революционного террора толкала скорее на убийство.
Кошелев, однако, эту вполне логичную версию отмел категорически, считая, что Иосельзоны просто подкупили Фридлендера. «А все же будут они у меня висеть!» – громогласно заявил он. Казалось бы, не все ли ему равно, кого вешать? Так в том-то и дело! Исидору Иосельзону на момент убийства уже исполнилось 17 лет – возраст совершеннолетия, а Фридлендеру – нет, и казнить его было невозможно. А Кошелев уже настроился на смертный приговор. В таких случаях, писал Раупах, генерал «решительно ничего не стыдился и проделывал свои мерзости с вызывающим цинизмом».
Когда Кошелева перевели в Ригу, он специально забрал это дело с собой, и 10 ноября 1907 года состоялось его вторичное слушание. Прокурором выступал подполковник Хабалов. Он прекрасно понимал, что Иосельзоны не имеют отношения к убийству. Но понимал и то, что если исключит братьев из обвинительного заключения, генерал найдет более сговорчивого прокурора, и тогда им точно болтаться в петле. И Хабалов решил схитрить, поведя дело так, будто убийство и впрямь было задумано троицей, но убивал только Фридлендер. Иосельзоны по закону наказывались на степень ниже непосредственного убийцы: им и в этом случае светила многолетняя каторга, но все же не смерть – а там можно и апелляцию подать. Хабалов специально подчеркнул, что суд не имеет права превысить меру наказания в отношении Иосельзонов, адвокаты вообще просили о полном их оправдании, поскольку Фридлендер со слезами уверял, что один виноват в убийстве.
После короткого 20-минутного совещания председательствующий генерал-майор Кошелев огласил явно заранее составленный приговор: Фридлендеру 12 лет каторги, Иосельзонам – смертная казнь через повешение с заменой расстрелом. Шок в зале, младший Иосельзон – в обмороке. Далее происходит редкий юридический казус: приговор солидарно опротестовывают и прокурор, и адвокаты. Зная, что кассация будет Меллером брошена в корзину, они шлют телеграмму вдовствующей императрице Марии Федоровне, умоляя вмешаться. Та действительно на другой же день телеграфирует генерал-губернатору просьбу дать ход жалобе.
Предвидя это, Меллер-Закомельский уезжает на дачу, приказав исполнить приговор до своего возвращения. Кошелев ведь недаром заменил повешение расстрелом – это ускоряет казнь, не нужно сооружать помост, искать палача. Перед расстрелом братьям предложили исповедаться раввину. «Когда убивают разбойники, то можно умереть и без покаяния», – ответил Юлиус. Залпом расстрельной команды он был убит наповал, а вот у целившихся в Исидора солдат руки дрогнули: он, громко крича, упал, раненый в пах, и офицеру пришлось добивать его выстрелом в голову. На другой день вернувшийся Меллер-Закомельский отвечал Марии Федоровне, что, увы, о телеграмме ему стало известно уже после исполнения приговора. А через неделю он добился отстранения Хабалова от должности.
Судья или палач?
Знал ли Плеве об этом процессе? Да уж как не знать. Дело даже не в поднятой шумихе, хотя об этом «юридическом убийстве» писали многие, включая самого известного тогда журналиста-правозащитника Владимира Короленко. А в том, что Плеве в это время был помощником командующего Виленским военным округом, на территории которого и действовало Прибалтийское генерал-губернаторство.
Теперь нам куда проще понять мысли и чувства Плеве, перед которым в октябре 1910 года сидит сестра Фрунзе. Да, брат ее, конечно, тот еще фрукт. Но все же невинной крови на нем нет, он никого не убил. А вот Кошелев… как там звали этих братьев? Не пора ли его остановить? А со студента и каторги хватит, пусть живет – за тех двоих. Я вам тут не Меллер! И Плеве тянется к перу, обмакивает его в чернильницу и выводит резолюцию…
Генерал от кавалерии Плеве окажется лучшим командармом русской армии в Первую мировую войну, своим военным талантом вытягивая безнадежные, казалось бы, операции. Фрунзе станет выдающимся военачальником Гражданской, умудряясь сохранять человечность даже в ее безумных обстоятельствах. Меллер-Закомельский, назначенный членом Государственного совета, вскоре попадется на денежных махинациях и будет переведен в «неприсутствующие члены». Впрочем, он переживет и Плеве, и Фрунзе, скончавшись в Ницце в 1928 году. Кошелев успеет стать генерал-лейтенантом, а после 1917 года следы его теряются. Хотя, если смотреть с точки зрения метафизики…
Раупах в мемуарах описывает случай на одесской улице: четыре революционных матроса ни за что застрелили старушку, торговавшую яблоками. «Совершенные генералом Кошелевым судебные убийства были такой же чудовищной нелепостью, и русский обыватель жестоко заплатил впоследствии за пролитую им в Латвии кровь, – заключает он. – Судьи латыши Петерс и Лацис действовали по приемам, которым их научил русский генерал».
Яков Петерс и Мартын Лацис не судьи, а чекисты, чьи имена стали олицетворением красного террора. Едва ли они признали бы себя учениками Кошелева, но если Раупах и хватил тут слегка через край, то вопрос им поставлен верно. А был ли судьей в подлинном смысле слова сам Кошелев? И кто в итоге больше сделал для революции в России – Фрунзе своей подпольной борьбой или Кошелев своими приговорами?