Джон Льюис Гэддис – о большой стратегии Франклина Рузвельта, спасшего капитализм

Книга «О большой стратегии» Джона Льюиса Гэддиса (выходит в «Издательстве Института Гайдара») раскрывает идеи, над которыми известный американский историк и исследователь Холодной войны размышлял с середины 1970-х. «Книга выросла из двух моих встреч с вопросами большой стратегии, отделенных друг от друга четвертью века, – пишет автор в предисловии. – Первой из них стал курс “Стратегия и политика”, который я вел в Военно‐морском колледже с 1975 года по 1977 год, второй – мое ежегодное участие в качестве преподавателя в семинаре Йельского университета “Вопросы большой стратегии” с 2002 года по настоящее время». В выбранной нами главе Гэддис рассуждает о преодолевшем идеологические противоречия экономическом союзе молодого советского государства с Соединенными Штатами, а также воздает должное стратегическому ведению Франклина Рузвельта – политику, которому на протяжении своего рекордно долгого (по американским меркам) президентства приходилось заключать «сделки с разными дьяволами» ради будущего Pax Americana.

Владимир Ильич ⁠Ленин ⁠находился в эмиграции в Цюрихе, когда Февральская революция 1917 года в России ⁠началась без него, но это ⁠была ошибка революции, а не Ленина. Дело в том, что Ленин ⁠сделал своей профессией превращение неожиданного ⁠в предопределенное. Его убежденность вытекала из учения Маркса, утверждавшего, ⁠что капитализм несет в себе семена собственного уничтожения: Великая война, которая была развязана капиталистами, велась ими и явно должна была быть выиграна ими же, подтверждала этот вывод. В России произошло нечто неожиданное: Маркс и большинство более поздних марксистов не ожидали революции в этой стране. Только Ленин увидел в этой аномалии возможность. «Пока мы не завоевали всего мира», объяснял он позднее, пока мы остаемся, с точки зрения экономической и военной, слабее, чем остальной капиталистический мир, до тех пор надо держаться правила: надо уметь использовать противоречия и противоположности между империалистами. Если бы мы этого правила не держались, мы давно, к удовольствию капиталистов, висели бы все на разных осинах.

Вместо осины Ленину достался собственный поезд, на котором немцы отправили его обратно в Санкт‐Петербург, недавно переименованный в Петроград. Там он, как они и рассчитывали, сверг Временное правительство и вывел Россию из войны. Но он также предсказывал, уже находясь в пути, что «большевистское руководство революцией будет гораздо опаснее для немецкой императорской власти и капитализма, чем руководство революцией Керенского и Милюкова».

Ленин понимал даже яснее Маркса, что стремление капиталистов к быстрой наживе не позволяет им видеть более отдаленные цели. Как мог бы сказать Линкольн – хотя бы в фильме Спилберга, – они так неотрывно смотрят на свои компасы, что вязнут в болотах и срываются со скал. Именно поэтому давление американцев, англичан и французов на Россию с целью не допустить ее выхода из войны дискредитировало ее новое руководство, открыв Ленину путь к революции. Капиталисты также не учились на своих ошибках, иначе американцы не спасли бы большевиков тем, что помешали немцам разорить молодое Советское государство выполнением условий Брест‐Литовского мира.

Та же ситуация повторилась в 1921–1922 годах, когда над Россией нависла угроза голода: американский архикапиталист Герберт Гувер признавал, что возглавленная им международная кампания помощи России в конечном счете укрепила большевистский режим. А когда с переходом к новой экономической политике Ленина, которая была призвана создать для революции более прочную почву, американских предпринимателей поманили в Россию концессиями, они жадно ухватились за них. «Ни одна страна в мире не является столь приспособленной для помощи России, – писал Сталин после смерти Ленина в 1924 году. – Непревзойденная техника Америки, и потребности, и огромное население России предоставят огромную прибыль американцам, если они будут сотрудничать вместе».

И кое‐кто из них продолжал делать это в гигантских масштабах. В годы первой сталинской пятилетки из Соединенных Штатов ввозились целые заводы и внедрялись соответствующие методы массового производства – тон задавал сам Генри Форд. К концу 1920‐х годов американский экспорт в Советский Союз превысил экспорт любой другой страны, и русские становились крупнейшими иностранными покупателями американского сельско‐хозяйственного и промышленного оборудования. Тем не менее администрации Гардинга и Кулиджа, к большому удивлению Сталина, по‐прежнему придерживались начатой Вильсоном политики дипломатического непризнания Советской России и предупреждали (без какой‐либо иронии) о пагубных целях мирового коммунизма. Материальные интересы все‐таки не всегда определяли поведение капиталистов.

В одном отношении Соединенные Штаты были сильны, как никогда: их промышленное производство теперь превышало промышленное производство Великобритании, Германии, Франции, России, Италии и Японии, вместе взятых. Но недоверие к власти, закрепленное в их Конституции, не давало их руководителям возможности – по крайней мере в мирное время – пользоваться этой силой. Ленин счел бы это еще одной слабостью демократии: без диктатуры невозможен авангард, пролетарский или любой другой. Словно бы подтверждая его мнение, в тот период большинство американцев не видели особого смысла в какой‐либо внешней политике.

Мир, однако, не мог позволять им такую роскошь неопределенно долго: потенциальное могущество Соединенных Штатов уже влияло на развитие событий в самых неожиданных формах. Например, в форме «перекрестного оплодотворения» в одном странном месте старых германских амбиций и новых германских обид. В отличие от Ленина, Адольф Гитлер видел Великую войну воочию, находясь в окопах. Он был уверен в том, что Германия потерпела поражение из‐за объединения английского военно‐морского потенциала и американской сухопутной армии, и еще сильнее – в том, что это было результатом мирового еврейского заговора. Убежденный, что Соединенные Штаты снова будут стремиться, уже из Северной Америки, потеснить своих соперников, Гитлер считал, что их уход из Европы после Вильсона дает Германии последний шанс обеспечить себе пространство и ресурсы, необходимые ей для того, чтобы вступить в конкурентную борьбу с другими странами, выжить и победить. В представлении Гитлера «война становилась неизбежностью», пишет историк Адам Туз. «И вопрос заключался не в том, будет ли она, а в том, когда она разразится».

Все это было бы неважно, если бы Гитлер ограничился любительскими путчами, вроде организованного им в Мюнхене в 1923 году. Но после его нестрогого и недолгого тюремного заключения началось его неуклонное движение к вершинам политической власти внутри демократической системы Веймарской республики, в которой нарастали внутренние напряжения. Ее проблемы обострились еще более после краха Нью‐Йоркской фондовой биржи в октябре 1929 года, ввергшего экономику США и других промышленно развитых капиталистических стран в катастрофическую депрессию. Администрация Гувера, которая пробыла у власти менее года и которой оставалось руководить страной еще не менее трех лет, оказалась, как и правительства большинства демократических стран мира, в полной растерянности.

«…Капиталистическая система хозяйства несостоятельна и непрочна», – заверял Сталин членов Коммунистической партии Советского Союза 7 января 1933 года в своем докладе об успехах своего первого пятилетнего плана (достигнутых за четыре с небольшим года). Капиталистическая система уже «отживает свой век и должна уступить свое место другой, высшей, советской, социалистической системе хозяйства», которая «не боится кризисов и способна преодолеть трудности, неразрешимые для капитализма». Тремя неделями позже Гитлер стал – без каких‐либо нарушений Конституции – канцлером Германии и тут же приступил к ликвидации Конституции. Через пять недель после этого Франклин Рузвельт принес присягу в качестве президента Соединенных Штатов, нанеся сокрушительное поражение Гуверу на выборах 1932 года. Над всеми ними маячила долговязая тень Линкольна: им всем предстояло теперь проверить на деле в невиданных доселе масштабах его великую и рискованную идею о том, что свобода и сила могут сосуществовать.

«Если в 30‐е годы ты был молод и жил в демократической стране, – вспоминал позднее Исайя Берлин, – то, какими бы ни были твои политические взгляды, если у тебя были хоть какие‐то человеческие чувства, малейшая искра социального идеализма или вообще хоть какая‐то любовь к жизни, ты должен был чувствовать… что все темно и тихо, за границей наступила великая реакция, почти ничто не шевелилось, ничто не сопротивлялось». Казалось, выбор сужался до «мрачных крайностей, коммунизма и фашизма, красного или черного» и единственный оставшийся свет исходил от Нового курса Рузвельта. Неважно было, что он осуществлял его «с изоляционистским безразличием к внешнему миру», потому что это была традиция Америки и, вероятно, в этом была ее сила. Важно было, что он «обладал всей силой характера, энергией и ловкостью диктаторов и был на нашей стороне».

ФДР [Франклин Делано Рузвельт] не был подлинным изоляционистом. Это было бы странно для того, кто был пятиюродным братом и мужем племянницы Теодора Рузвельта, заместителем секретаря по военно‐морским делам в администрации Вильсона и кандидатом в вице‐президенты от Демократической партии на платформе поддержки Лиги Наций в 1920 году. Но, став президентом в 1933 году, второй Рузвельт действительно настаивал на приоритете интересов Америки. В период, когда банки страны терпели крах, четверть ее рабочей силы не имела работы и ее уверенность в своих силах была сильно подорвана, главной задачей было вывести экономику из кризиса. Несмотря на сползание Гитлера к авторитаризму в Германии (а также захват Японией Манчжурии за два года до этого и вторжение Италии в Эфиопию двумя годами позже), в течение всего первого президентского срока ФДР Соединенные Штаты оставались, пожалуй, еще менее готовыми брать на себя какие‐то международные задачи, чем это было при правлении Гувера.

Исключением стал, пожалуй, момент в ноябре 1933 года, когда Рузвельт пошел на дипломатическое признание страны, именовавшейся уже больше десяти лет Союзом Советских Социалистических Республик. Непризнание СССР, отмечал он, не привело к свержению или изоляции большевиков. Именно этот режим обеспечил бурный рост американских инвестиций и американского экспорта, а теперь Сталин даже обещал приструнить крохотную Коммунистическую партию Соединенных Штатов, которая и без того не играла никакой роли в политике. Публично новый президент сказал только это, но он имел при этом и другую, менее явную цель: нормализация отношений с Советским Союзом могла создать условия для того, чтобы в какой‐то момент координировать действия с этой страной в случае агрессии со стороны нацистской Германии и императорской Японии.

Идеологическая чистота и непорочность интересовали ФДР меньше, чем географические факторы, баланс сил и нужды флота: он работал в администрации Вильсона, но его идеалом всегда оставался ТР [Теодор Рузвельт]. Оба Рузвельта читали труды Мэхэна, а младший Рузвельт очень любил ездить с инспекционными поездками на Панамский канал. Через своих британских коллег времен войны он усвоил основной смысл предостережений Маккиндера и Кроу об опасностях консолидации евразийского континента (хотя мог и не знать, что эти идеи принадлежали именно им). Одним из первых шагов ФДР в качестве президента была модернизация флота Соединенных Штатов, но он счел благоразумным представить ее как один из видов общественных работ, призванных обеспечить сокращение безработицы. Рузвельт тоже сомневался в том, что его страна окажется готова вновь взять на себя заокеанские обязательства. Он понимал, что это невольное наследие Вильсона: тень слабости американцев, под которой ослабленные европейские демократии должны будут в обозримом будущем рассчитывать только на самих себя.

Если – как представлялось вполне вероятным – Германия и Япония вновь вооружатся (обе страны вышли из Лиги Наций в 1933 году), они смогут вскоре установить свое господство над большей частью Европы и значительной частью Китая и даже оспаривать американское превосходство на море в западном полушарии. Поскольку Советский Союз, как и Российская империя до него, не имел удобного выхода к океанам, возможность установления советского контроля над Евразией беспокоила Рузвельта в меньшей степени: в 1936 году он даже одобрил предложение Сталина о строительстве линкора для СССР на американских верфях (в конце концов проект был «торпедирован» командованием ВМС США). Наличие авторитарного союзника, занимающего огромное пространство между немцами, испытывающими острую нехватку ресурсов, и японцами, могло оказаться не таким уж плохим исходом. Если они двинутся в разные стороны от Советского Союза, Красная армия сможет ослаблять их с тыла. Если они двинутся на него, она обескровит их, как это когда‐то сделал Кутузов. В любом случае от этого выиграют демократические страны по обе стороны Атлантики.

Рузвельт никогда не говорил этого прямо: он прятал свои намерения даже более умело, чем Линкольн. Но если Линкольн, чей прежний военный опыт ограничивался войной Черного Ястреба 1832 года, при создании стратегии Гражданской войны смог превзойти своих генералов, обучавшихся в военной академии Уэст‐Пойнт, то не стоит считать невероятным, что ФДР, который уже в годы Великой войны был главным руководителем операций американского военного флота, обладал вполне сопоставимыми данными и навыками. Я уверен, что Ленин признал бы за ним эти качества: он сразу оценил бы его умение играть на «противоречиях и противоположностях» между авторитарными режимами. Диктаторы, конечно, будут оставаться «авангардами». Но Рузвельт хорошо понимал, насколько редкими и непрочными будут их договоренности.

Его собственный режим не был диктаторским, и поэтому он не мог «строить» свою страну по идеологическим шаблонам, как уже сделал Сталин и продолжал делать Гитлер: учитывая, насколько плохо ученые‐экономисты в правительстве ФДР понимали причины Великой депрессии, они не стали бы разрабатывать пятилетний план, даже если бы он попросил их об этом. Поэтому он действовал по наитию, где можно двигался вперед, при необходимости отступал назад, всегда, казалось, что‐то делал, никогда не впадал в отчаяние и при всех начинаниях помнил то, что забыл Вильсон: ни в каком деле нельзя добиться успеха без широкой и сохраняющейся поддержки народа. «Ведь это ужасно, – сказал однажды Рузвельт, – оглянуться, когда ты хочешь повести людей за собой, и обнаружить, что за тобой никого нет».

Его осторожность проявлялась и в его внешней политике. Несмотря на все страхи по поводу действий Германии и Японии, ФДР не пытался помешать усилиям конгресса законодательно закрепить нейтралитет США, который Вильсон лишь провозглашал: он знал, что это сражение ему не выиграть. В один день он твердо настаивал на необходимости «изоляции» агрессоров, а на следующий уже шел на попятный. Такая гибкость подрывала его авторитет в Лондоне и Париже и ограничивала его способность сопротивляться англо‐французской политике умиротворения Гитлера. А в 1937 году он отправил в Москву в качестве своего второго посла Джозефа Дэвиса, трофейного мужа наследницы крупной империи по производству готовых завтраков и активного участника его президентской кампании, едва не вызвав этим настоящий бунт сотрудников дипломатического ведомства, которые под руководством его первого посла в СССР Уильяма Буллита уже начали подробно документировать растущий произвол Сталина в проведении чисток против воображаемых внутренних врагов.

Так был ли Рузвельт сторонником умиротворения агрессоров? Он определенно считал себя слабым: он вряд ли мог быть сильнее своей страны, а его власть шла, как представляется, не далее неординарности его подходов. Возможности могли в какой‐то момент сравняться с интересами, но это могло произойти не ранее, чем американцы вновь осознали бы грозящие им опасности, добились оживления экономики и опять обрели веру в себя. Пока же он просто искал самый подходящий геополитический курс. Вот почему он назначил послом [в Москве Джозефа Эдварда] Дэвиса.

Рузвельт не то чтобы не доверял экспертам – просто его огорчала ограниченность их видения. Его раздражало, что его собственные сотрудники – дипломаты и военные атташе в посольстве США в Москве, вашингтонские чиновники, читавшие их донесения, даже его любимцы, офицеры флота, были близки к тому, чтобы считать Сталина хуже Гитлера, и были не способны к более широкому взгляду, который открывал бо`льшие возможности. Если советская тирания может помочь американской демократии справиться с угрозами, нависшими над ними обеими, Рузвельту нужны будут люди вроде Дэвиса, умеющие договариваться, отличающиеся скорее широтой, чем глубиной взгляда, а не специалисты, которые знают для этого слишком много.

Но и Дэвис не мог отклонить Сталина от его собственной геополитической траектории. Видя, что демократические страны мало что могут предложить ему, он заключил 23 августа 1939 года собственную сделку с Гитлером, запустив процесс, который немедленно превратился во Вторую мировую войну. Нацистско‐советский пакт «о ненападении» не был неожиданностью для Рузвельта: Дэвис до его отъезда из Москвы уже понимал, что такой шаг готовится, а после его отъезда посольство следило за приготовлениями к нему через хорошо осведомленного шпиона. Но теперь, признавал президент в начале 1940 года, было сложно не видеть в Советском Союзе «такую же абсолютную диктатуру, как любая другая диктатура в мире».

И когда весной этого года блицкриг Гитлера позволил ему за три месяца добиться того, что армии кайзера не смогли совершить за четыре года: завоевать Данию, Норвегию, Нидерланды, Бельгию и Францию, начало казаться, что самый страшный кошмар Маккиндера и Кроу – господство единственного «монстра» на сверхконтиненте – все же стал реальностью. Теперь Гитлер и Сталин царят на территории «от Манчжурии до Рейна, – говорил Рузвельту в смятении один из его помощников, – примерно как когда‐то правил Чингисхан, и нет ничего, что могло бы остановить объединенные русско‐германские силы хоть на каком‐то рубеже – разве что на Гималаях».

Но Рузвельт сохранял спокойствие. Он знал, что Сталин давно видит в Гитлере лишь одного из капиталистов‐империалистов, а Гитлер давно считает Сталина агентом мирового еврейского заговора. ФДР подозревал, что военные успехи Германии на Западе стали полной неожиданностью для советского диктатора, который легко мог представить себе, где немцы будут искать себе очередных побед. Взаимное уважение диктаторских режимов не могло быть глубоким и не будет прочным: рано или поздно они пожрут друг друга. Поэтому Рузвельт оставил дверь для Сталина открытой: на случай, если когда‐то он окажется готов в нее войти. Это было похоже на то, что сделал для американцев Солсбери за сорок лет до этого.

Мне кажется, именно это предвидение Рузвельта: что он окажется в союзе с диктатором – помогает понять, почему его уверенность в себе росла по мере того, как весной 1940 года терпели поражение одна европейская демократия за другой. Когда война началась, он дал обещание, что постарается удержать Соединенные Штаты вне этой войны, но он не добивался при этом вильсоновского нейтралитета на деле, беспристрастности в мысли и сдерживания эмоций. Он уже установил тайные военные сношения с англичанами и – до их разгрома – с французами. Он запустил программу перевооружения, которая, кажется, наконец обеспечила рост занятости. Он позволил Демократической партии «призвать» его тем летом «под ружье» (это выглядело явным фарсом, но это было неважно) для беспрецедентного выдвижения на третий срок. Он приветствовал выдвижение от Республиканской партии «темной лошадки» – интернационалиста Уэнделла Уилки, против которого он, однако, повел той же осенью энергичную кампанию. За день до своей третьей инаугурации в январе 1941 года Рузвельт принял в Белом доме своего побежденного соперника, отправлявшегося с особой миссией в Лондон.

Во время этой встречи он написал от руки и, судя по всему, по памяти, вот этот отрывок из стихотворения Генри Уодсворта Лонгфелло «Корабль», написанного в 1849 году:

Плыви, корабль! Среди морейЕдинство нации лелей!Ведь на тебя весь род людскойВзирает с верой и тоскойИ ожидает лучших дней.

Какой «чудесный дар, – заметил Линкольн, читая эти строки в начале Гражданской войны, – уметь так волновать чувства людей». ФДР передал их через Уилки в дар Уинстону Черчиллю. Который стал премьер‐министром за восемь месяцев до этого, в момент, когда Франция была на грани поражения, немцы готовились бомбить Великобританию и английский язык должен был вскоре обогатиться новыми словами в масштабах, неслыханных со времен Шекспира, благодаря недавно усовершенствованной технике коротковолновой радиосвязи. «Какой ответ дать мне от вашего имени, – спрашивал Черчилль свою страну, прочитав эти стихи вслух (американцы тоже слушали его по радио), – этому великому мужу, трижды избранному вождю нации, насчитывающей сто тридцать миллионов человек?» И он проревел медленным и грозным крещендо: «Дайте нам орудия, и мы закончим работу!»

Важнейшим орудием – здесь он был согласен с Рузвельтом – должен был стать «ленд‐лиз», одобренный конгрессом в марте 1941 года. Закон о ленд‐лизе давал президенту право оказывать военную помощь любой стране, защиту которой он считал вопросом жизненных интересов Соединенных Штатов. Великобритания должна была стать основным получателем помощи, но ФДР настоял на том, чтобы получатели помощи не оговаривались конкретно. Такая формулировка, указывали критики этого закона, не исключала оказания помощи даже Советскому Союзу, но это казалось настолько маловероятным, что возражение прошло практически незамеченным. Но Рузвельт уже получал сообщения – на этот раз через американское посольство в Берлине, – что весной Гитлер вторгнется в СССР. Сличив эти данные с данными, имеющимися у Черчилля, ФДР уведомил об этом посла Сталина в Вашингтоне. Даже если он или его хозяин были признательны ему за эти сведения, они никак этого не показали. Между тем Сталин, продолжая выдавать желаемое за действительное, подписал еще один пакт о ненападении – на этот раз с Японией.

В результате, когда Германия напала на Советский Союз 22 июня 1941 года, он позволил застать себя врасплох, хотя этого можно было избежать, и понес огромные потери. Рузвельт и Черчилль, для которых это не было неожиданностью, начали всерьез подумывать о совершении самого страшного идеологического греха: сделки с самим дьяволом. Быть может, при этом они вспоминали Вильсона и Ллойд Джорджа, которым пришлось, наверное, все‐таки пожалеть о том, что после февраля 1917 года они отвернулись от Николая II, куда менее страшного демона. После первого шока Сталин вскоре овладел собой в достаточной степени, чтобы потребовать от них того, на что, согласно его идеологии, он мог с полным правом претендовать: помощи его дьяволов – капиталистических демократий, как будто нацистско‐советского пакта никогда не существовало.

Отбросив последние дипломатические и военные условности, Рузвельт отправил в Москву двух переговорщиков: Гарри Гопкинса, который станет его полковником Хаузом, и Аверелла Гарримана, железнодорожного магната, владевшего в 1920‐е годы концессиями по добыче марганца на Кавказе. Между тем Дэвис в спешном порядке издал по просьбе президента свою книгу «Mission to Moscow» – несколько подчищенный рассказ о его работе послом в Москве в 1937–1938 годах, которая приобрела широкую популярность. Убедившись на основе информации из этих и других источников, что Сталин не собирается сдаваться, 7 ноября 1941 года, ровно через двадцать четыре года после большевистского переворота в России и ровно за месяц до нападения Японии на Перл‐ Харбор, Рузвельт выступил с заявлением о том, что обеспечение безопасности Союза Советских Социалистических Республик имеет жизненно важное значение для Соединенных Штатов. Но и до этого уже случилось достаточно много вещей, которых почти никто не заметил.

«Итак, в конце концов мы победили!» – вспоминал Черчилль свое ликование по поводу вестей с Гавайских островов. «Соединенные Штаты участвуют в войне, и… они будут бороться насмерть, вкладывая в эту борьбу все свои силы». «Все эти глупцы» считали, что американцы слишком изнеженны, слишком болтливы, слишком погрязли в своих внутренних политических делах, чтобы быть чем‐то большим, чем какое‐то «смутное пятно на горизонте для их друзей или врагов». Но я изучал историю Гражданской войны американцев, в которой они дрались с самым отчаянным ожесточением. В моих жилах тоже течет американская кровь. Я вспомнил слова, сказанные мне Эдуардом Греем больше тридцати лет назад. Он говорил, что Соединенные Штаты похожи на «гигантский котел. После того как под ним развели огонь, энергия пара, которую он может выработать, не имеет пределов».

«Переполненный этими чувствами, я спал в эту ночь сном спасенного и благодарного человека».

Черчиллю хватило такта не упоминать об огне, разведенном под этим котлом во времена Грея, который после победы в той войне неожиданно потух. Чтобы разжечь его снова, потребовались четверть века, более опасный кризис, чем кризис 1917 года, и более тщательное согласование средств и целей, чем то, которого удалось достичь Вильсону. Так что Рузвельт не торопился, а Черчиллю пришлось лишь ждать двадцать семь из шестидесяти восьми месяцев, в течение которых Британия была в состоянии войны (как доблестно он ни держался все это время).

Рузвельт ждал трех вещей. Во‐первых, перевооружения Америки, которое должно было восстановить экономическое процветание страны и дать ему ресурсы для оказания избирательной помощи избранным союзникам, сохраняя при этом надежду на то, что страна сможет удержаться от вступления в войну (но не гарантию того, что она этого не сделает). Во‐вторых, уверенности в том, что Советский Союз устоит, а значит, станет союзником Америки на Евразийском континенте, зажатым между двумя менее обширными державами по его окраинам, Германией и Японией, представляющими для Америки более серьезную угрозу, и что на тоталитарный режим Сталина, лишенный его неудачными решениями какой бы то ни было возможности выбора, ляжет основная тяжесть военных действий, необходимых для спасения американской и британской демократии. Наконец, ФДР нужен был свой форт Самтер: позиция морального превосходства и жертвы агрессии, которая сразу заставила бы замолчать все силы внутри страны, призывавшие не участвовать в вой‐ не. В конце концов он получил целых два: нападение японцев на Перл‐Харбор и объявление войны Америке Гитлером через четыре дня после этого.

В последующие четыре года Рузвельт сделал для спасения демократии и капитализма больше кого бы то ни было. Хотя это получилось не везде и не во всех отношениях, их удалось упрочить в достаточной мере, чтобы провалы и неудачи, постигшие их в первой половине XX века, могли смениться новым рывком во второй. Он довел две великие войны, шедшие на разных сторонах земного шара, до почти одновременной победы, причем число убитых американцев составило менее 2% от общего числа потерь всех участников этих войн. Его страна вышла из этих войн, имея половину всего мирового потенциала обрабатывающей промышленности, две трети всего мирового золотого запаса, три четверти всего мирового инвестированного капитала, крупнейший в мире военно‐морской флот и военно‐воздушные силы и первые в мире атомные бомбы. Конечно, тут не обошлось без сделок с разными дьяволами: стратегия, как и политика, никогда не бывает чистой. Но, как писали историки Хол Брэндз и Патрик Портер, «если это не было успешной большой стратегией», то «что тогда вообще можно считать таковой?»

Republic