Сорос сошел с Олимпа как мессия

Себастьян Маллаби – о Джордже Соросе, рискнувшем состоянием в стране, которую хотел спасти

Джордж Сорос в Москве, 1995. Фото: Сергей Гунеев / РИА Новости

Джордж Сорос, как и многие, был глубоко разочарован результатами американских выборов. На недавно прошедшем форуме в Давосе он рассуждал о будущем фиаско «потенциального диктатора» в Белом доме. Пока, впрочем, проблемы у самого знаменитого инвестора: он потерял $1 млрд, ошибочно ожидая, что рынки пойдут вниз после победы Дональда Трампа в президентской гонке. Известный своей проницательностью в макроэкономике, Сорос тем не менее не раз допускал просчеты в оценке последствий политики. В России 1990-х, где, как искренне считал финансист, он «мог бы служить примером для подражания зарождающимся грабителям-капиталистам» и помогать молодому правительству укреплять курс на либеральные реформы, Сорос в итоге не преуспел. Republic публикует фрагмент книги «Денег больше, чем у бога: хедж-фонды и рождение новой элиты» Себастьяна Маллаби (издательство «Карьера пресс»), посвященный поучительной истории взаимоотношений американского финансиста и российского руководства.

Еще в 1987 году, до распада Советского Союза, Сорос учредил филиал своего института «Открытое общество» в Москве. В 1990-е годы институт занимался поддержкой реформы образования, печатал бесплатно учебники, свободные от марксистской идеологии, и тратил миллионы долларов на гранты в поддержку ученых. Иштван Рев, венгерский историк, который был членом правления его благотворительного фонда, полагал, что Сороса привлекло в Россию то же, чем был очарован Наполеон: ее просторы, ее историческая задача, ее экономическая отсталость, ее постоянно не выполнявшиеся обещания. Не желая, чтобы его благотворительность рассматривали как троянского коня для его финансовых интересов, Сорос придерживался принципа не делать инвестиции в России, однако он позволил Дракенмиллеру и его команде создать позиции. Но весной 1997 года он сломался. Он провел поразительные финансовые спекуляции на бирже в России, те, что явились повторением его ошибок в Индонезии и Южной Корее.

Сорос не ⁠был ⁠единственным западным инвестором, который попался на удочку России. В конце ⁠1996 года, когда президент Борис ⁠Ельцин возобновил программу своей экономической реформы, менеджеры хеджевых фондов ⁠стали стекаться в Москву, ходить в Большой ⁠театр и гулять по паркам знаменитого Новодевичьего монастыря. В страну ⁠ворвался поток иностранного капитала. Инвестиции в ценные бумаги увеличились с 8,9 миллиарда долларов в 1996 году до 45,6 миллиарда долларов в 1997 году, что было эквивалентно 10% ВВП России. Индекс российских акций почти утроился за первые девять месяцев года, делая этот рынок самым накаленным среди множества развивающихся рынков. Конечно же, в этой эйфории существовали риски: права на собственность и нормы закона в России были туманными концепциями. Но с точки зрения портфельного инвестора Россия казалась хорошим выбором, поскольку реформаторы имели превосходство в правительстве Ельцина. Если бы реформаторы проиграли, иностранцы могли бы избавиться от своих акций и облигаций и направиться к выходу.

Будучи творением рынка, Сорос понимал важность стратегии выхода из него. Но в 1997 году он поставил на карту 980 миллионов долларов, вложив их в опасную затею, которая почти полностью была неликвидной. Действуя через голову Дракенмиллера и его коллег, он присоединился к участию в тендере консорциума за 25% «Связьинвеста», развалившегося российского телефонного коммунального предприятия, находившегося во владении государства. Это были инвестиции, которые могли окупиться в долгосрочной перспективе: при 19 телефонных линиях на 100 человек, в сравнении с 58 линиями в Соединенных Штатах, телекоммуникации в России имели превосходный потенциал. Но доля капитала 1 миллиард долларов с лишним в государственном предприятии – это не то, что можно легко сбыть в случае, если российские политики пойдут на попятную, и это влекло за собой риски, казавшиеся сумасшедшими для большинства иностранцев. Даже на фоне потока портфельных инвестиций в Россию прямые иностранные инвестиции в страну никогда не исчислялись более чем каплей.

Если выбор «Связьинвеста» казался опрометчивым по формальным признакам, он был еще более безумным, принимая во внимание то, что Соросу было известно о России. В июне 1997 года, как раз накануне закрытия аукциона, Сорос получил секретное обращение российского правительства с просьбой о срочном финансировании. Президент Ельцин поклялся погасить задолженности по пенсиям и заработным платам в госсекторе к 1 июля, и ему нужен был временный заем, чтобы уложиться в этот срок. Без ведома рынков и Международного валютного фонда, который занимался мониторингом ужасного состояния российского долга, Сорос дал в долг правительству несколько сотен миллионов долларов. Если бы он этого не сделал, хрупкая законность власти Ельцина развалилась бы, а рабочие, которым не заплатили, начали бы забастовку.

С точки зрения Сороса – благотворителя и государственного деятеля, тайный заем вызывал вопросы. Сорос делал это за спиной у Международного валютного фонда, и в то же самое время он агитировал Россию стать ответственным членом международной валютной системы. Но, с точки зрения Сороса-инвестора, тайный кредит выглядел еще более странно. Сорос был готов выложить 1 миллиард долларов, которые трудно будет вернуть, за теорию, что Россия пришла к стабильности, но безрассудство, о котором так явно свидетельствовал тайный заем, говорило о том, что стабильность была призрачной. В своем триумфе со стерлингом и в торговле тайским батом команда Сороса использовала свою проницательность, зная слабость финансовой и политической системы, и нанесла несколько ударов, принесших прибыль. В России в 1997 году Сорос имел возможность видеть эти слабости сквозь привилегированное окно, но он все же инвестировал, словно никогда не слышал о них.

Сорос вел себя так из-за того, что обладал комплексом мессии. В роли благотворителя он пытался спасти Россию от ее грехов. Теперь он убедил сам себя, что может спасти Россию в еще большей степени, если рискнет своим состоянием в этой стране. Как он сам говорил:

«Я нарочно подставился. Быть бескорыстным благотворителем было отчасти “слишком хорошо, чтобы быть правдой”. Это возводило мой собственный образ в ранг божественного, вне схватки, делающего добро и борющегося со злом. Я говорил о своих мессианских фантазиях, я их не стыжусь… Я мог видеть, особенно в России, что люди просто не могли понять, зачем я это делал… Мне казалось, что появиться в качестве грабителя-капиталиста, который печется о культурных и политических ценностях, было более правдоподобно, чем появиться бесплотным интеллектом, который отстаивает преимущества открытого общества. Я мог бы служить примером для подражания зарождающимся грабителям-капиталистам из России. И, вступая в борьбу в качестве инвестора, я сошел с Олимпа и стал человеческим существом из плоти и крови».

Сорос надеялся, что приватизация «Связьинвеста» наметит поворотный пункт для России. До 1997 года государственные активы передавались российским олигархам по бросовым ценам, а иностранные инвесторы были исключены из этого процесса. Но на этот раз иностранцы были допущены, и тот, чья ставка будет наиболее высокой, должен был победить. В некотором роде Сорос был прав: когда в июле 1997 года были открыты торги, консорциум, которому он жертвовал, предложил наибольшую сумму и выиграл. Но не было даже отдаленно очевидно, что для этой победы необходимо было участие мессии, и кроме того, это была пиррова победа. Олигархам, проигравшим торги, принадлежали газеты и телестанции, и вскоре наружу выплыла череда историй, в которых поливали грязью интриги победителя. Недели клеветы и оскорблений заставили трех правительственных чиновников уйти в отставку и отвлекли администрацию Ельцина от ее реформаторского курса. Будучи далекой от того, чтобы помочь России преодолеть кризис и перейти к более чистому виду капитализма, эта история со «Связьинвестом» повергла правительство в хаос.

Тем временем волны шока начали накатываться из Азии. Банки, которые кредитовали Таиланд, Индонезию и Южную Корею, стали терпеть убытки и были вынуждены отзывать некоторые займы из России. Российские финансисты понимали, что война за «Связьинвест» означала конец экономической реформы, и они присоединились к борьбе за вывод денег из страны. В результате азиатского экономического кризиса цены на нефть упали, а Россия была главным ее экспортером. Попавшая в тиски между сокращающимися доходами от экспорта и оттоком капитала, Россия столкнулась с мучительной кризисной ситуацией. Чтобы привлечь инвесторов, правительство вынуждено было предлагать любые самые высокие процентные ставки по облигациям. К апрелю 1998 года процентная ставка по краткосрочным рублевым облигациям в пересчете на год достигла 30%, несмотря на то что срок их погашения был достаточно коротким и снижал риск для покупателей. В мае доходность так называемых ГКО достигла шокирующих 70%.

В хаосе, который последовал после тендера «Связьинвеста», неликвидная позиция Сороса в 1 миллиард долларов выглядела безумной. Но желание заработать 70% на краткосрочных правительственных облигациях было совсем другим делом, и вскоре у половины хеджевых фондов Нью-Йорка потекли слюнки. Трехмесячные облигации с двухзначным доходом, несомненно, были сделкой десятилетия. Финансы России представляли некоторые риски, но на краткосрочном горизонте это казалось приемлемым. Запад не даст такой ядерной силе, как Россия, прекратить выплату дивидендов и погрузиться в хаос, звучал аргумент, и если ситуация ухудшится, Соединенные Штаты надавят на МВФ, чтобы тот увеличил поддержку России. В июне Goldman Sachs гарантировал выпуск российских облигаций на сумму 1,25 миллиарда долларов, и этот выпуск пользовался настолько хорошим спросом, что его распродали за один час. Каждый макроинвестор Манхэттена, от Сороса до Tiger и более мелких игроков, жаждал российских инвестиций.

К концу июля российский кризис развернулся с новой силой. Сообщение о большом займе МВФ поступило 13 июля, но это успокоило рынки лишь на короткое время. Через неделю после сообщения МВФ второй выпуск облигаций, гарантированный Goldman Sachs, с помощью которого планировалось заработать 6,4 миллиарда долларов, привлек лишь 4,4 миллиарда долларов. Рынок российских облигаций обрушился, а за ним вскоре и рынок ценных бумаг. Неожиданно даже азартные хеджевые фонды стали относиться скептически к финансированию России. Так как иного выбора не оставалось, русские возобновили секретные переговоры со своим старым приятелем, Джорджем Соросом.

Экономическая команда Ельцина сделала Соросу предложение. Государство продаст с аукциона еще 25% «Связьинвеста», между тем победитель первого аукциона немедленно предоставит правительству промежуточный краткосрочный кредит, так же как поступил Сорос год назад. Но на этот раз Сорос не был готов сотрудничать: летом 1997 года он снабдил Россию несколькими сотнями миллионов долларов, но теперь понадобились бы миллиарды для того, чтобы вытащить страну из кризиса. В пятницу 7 августа Сорос позвонил Анатолию Чубайсу и Егору Гайдару, ведущим экономистам Ельцина, и сказал, чтобы те вернулись в реальность. Иностранные и российские инвесторы устали скупать российские долги. И будет невозможно отложить платежи по большому количеству ГКО, когда наступит срок их выплат. Чтобы выйти из этой кризисной ситуации, потребуются миллиарды, а не миллионы.

Выслушав Сороса, Гайдар сообщил ему свои подсчеты финансирования России: он оценил потребности страны в 7 миллиардов долларов. Сорос возразил, что Гайдар по-прежнему занижал сложную проблему. Он оценил потребности России в 10 миллиардов долларов. Консорциум «Связьинвест» мог потянуть на 500 миллионов долларов, подсказал Сорос. Остальные средства должны были поступить от западных банков и правительств.

Следующий звонок Сороса был Дэвиду Липтону, главному чиновнику по международным операциям в казначействе США. Сорос убеждал казначейство предоставить часть промежуточного краткосрочного кредита, используя тот же метод, что применялся для спасения Мексики три года назад. Липтон резко возразил Соросу, сославшись на то, что в Конгрессе такую помощь не поддерживают: русские уже использовали свой последний шанс в виде июльского пакета МВФ. В понедельник 10 августа Сорос снова коротко переговорил с Липтоном. Он позвонил Лоуренсу Саммерсу, второму по значимости чиновнику в казначействе, а в пятницу побеседовал с секретарем казначейства США, Робертом Рубином. Чтобы стимулировать команду казначейства, Сорос убедил сенатора Митча Макконнелла, влиятельного республиканца, позвонить Рубину и предложить поддержку его партии в отчаянной попытке спасти Россию. В этом шквале телефонной дипломатии Сорос вышел за рамки той роли, которую он играл в Южной Корее, где он вел себя как Международный валютный фонд, ведущий экономическую политику, которая могла бы привлечь частный капитал. Теперь он стремился играть роль посредника при полноценной правительственной помощи.

Не в первый раз двойственная натура Сороса стала причиной неприятностей. Члены правительства, с которыми он контактировал, не знали, как трактовать его взгляды: ратовал ли Сорос за то, что будет хорошо для мира, или же за то, что будет хорошо для его портфеля? Чувствуя, что его частные беседы не увенчались успехом, Сорос обратился к общественности в длинном письме, опубликованном в Financial Times 13 августа. Теперь наступила очередь инвесторов почувствовать неуверенность. Сорос предположил, что, как часть пакета, в который будет входить западное финансирование, русские должны снизить бремя рублевых ГКО, обесценив валюту на 15–25%. Это было разумной политической рекомендацией, но все на рынках трактовали это как публичное заявление, что Сорос избавляется от рублей.

Исходя из разумного предположения, что Сорос готов повторить торговлю фунтами стерлингов 1992 года, инвесторы направились к выходу. Через день после опубликования письма Сороса доходность ГКО упала на 165%. В понедельник, 17 августа, столкнувшись с неотвратимым бегством с рынков, Россия провела девальвацию рубля и объявила дефолт по иностранным долгам.

Правда же была в том, что Сорос не сокращал свои рублевые позиции. Он предвидел неизбежность девальвации и даже ускорил этот момент. Но вместо того чтобы продать то, что можно было выжать из валюты, зная, что политики ничего не предпримут, чтобы спасти ее, он попытался заставить политиков вести себя иначе. На самом деле, вместо того чтобы сокращать рублевую массу, фонды Сороса были полны рублей. Вдобавок к фактической задолженности по «Связьинвесту» 1 миллиард рублей эти фонды владели всеми видами российских облигаций и акций. В результате дефолта и девальвации Quantum и его дочерние фонды потеряли 15% своего капитала, или около 1–2 миллиардов долларов.

Для Стэна Дракенмиллера, для которого результаты деятельности фонда Quantum были делом всей его жизни, это был горький момент. Для любого, кто понимал масштаб и вид потерь, идея, что Сорос был суперхищником, превратилась в нонсенс. Но сам Сорос перевел поражение на совершенно иной уровень. Оглядываясь на свой прошлый опыт, он писал: «Я ничуть не жалею о своих попытках помочь России двигаться в сторону открытого общества. У них ничего не получилось, но я по крайней мере пытался помочь».

Сорос сошел с Олимпа как мессия, чтобы спасти грешников. Он был распят... )))