«Лишь катастрофически дурное управление могло бы помешать процветанию российской экономики»

Историк Адам Туз – о дедолларизации России и многополярном мире путинского образца

Британский историк Адам Туз считается одним из лучшим специалистов по экономике Третьего рейха, а его книга «Цена разрушения» в свое время произвела сильное впечатление на читателей и экспертное сообщество благодаря «радикально новому описанию Второй мировой войны». Однако в своей последней, прошлогодней работе – «Крах. Как десятилетие финансовых кризисов изменило мир» (выходит в Издательстве Института Гайдара), до сих пор находящейся в приоритетной выкладке книжных магазинов США и Европы, Туз обращается к новейшей истории – к истокам и последствиям глобального финансового кризиса 2008 года. Не упрощая себе задачу, автор выходит далеко за рамки экономического анализа, стараясь дать панорамное изложение событий не только финансовых рынков, но и геополитики. Отдельная глава книги повествует о месте и роли путинской России в предкризисном ландшафте. Публикуем ее с сокращениями.

Выход России на мировую арену в начале 2000‐х гг. было обязано глобальному экономическому росту в еще большей степени, чем усиление Китая. Россия выбрасывала на мировые рынки нефть и газ. Ее банки и промышленные корпорации с энтузиазмом брали займы у Европы и США. Как и Китай, Россия обладала огромными долларовыми резервами, но в отличие от Китая, ее финансовые и экономические взаимоотношения с США носили косвенный характер. Россия не зарабатывала доллары на экспорте в США. Она продавала нефть и газ в Европу и Азию. Более того, если Коммунистическая партия Китая вела дела с Западом с уверенностью в себе, то раны поражения Советского Союза в холодной войне еще не зарубцевались. У Кремля не было никаких светлых воспоминаний о «никсоно‐киссинджеровских» мгновениях. И потому не случайно, что именно российский президент Владимир Путин, оперативник КГБ времен холодной войны, поставил вопрос, который Китай и Америка предпочитали не задавать вслух. Что именно, – желал знать Путин, – даст восстановившая равновесие и реинтегрированная мировая экономика геополитическому миропорядку? Путин не только задал этот вопрос. Сделав это, он выявил наличие глубоких разногласий на Западе – в рамках Европы и между Европой и США – в отношении того, какая именно международная архитектура должна служить рамками экономического и финансового развития, не только в мире в целом, но, в частности, и на самом пороге Европы, в Восточной Европе, витрине капиталистического перехода в мире, сложившемся после холодной войны.

В Европе, в отличие от Азии, триумф «Запада» над коммунизмом был абсолютным. Это был триумф как жесткой, так и мягкой силы, военной, политической и экономической мощи. Пусть немцы в большей степени отдавали должное Горбачеву и дипломатии разрядки, а американцы– Рейгану и «Звездным войнам», победа сплотила атлантический альянс. Никто не извлек больше выгоды из завершения холодной войны, чем воссоединившаяся Германия, и именно германо‐американское сотрудничество обеспечило победу. В 1990 г. французский президент Франсуа Миттеран склонялся к примирительной идее о том, чтобы включить бывший советский блок в общеевропейские структуры безопасности, которые придут на смену НАТО и Варшавскому договору. Но ни Гельмут Коль, ни Джордж Буш не желали ничего предпринимать в этом отношении. Запад победил. И именно он должен был выдвигать условия европейского воссоединения.

После падения Берлинской стены и распада Советского Союза в декабре 1991 г. размеры страны сократились и Россия оказалась в изоляции. Она не испытывала такого унижения с мрачных дней пагубного мира, заключенного Лениным в Брест‐Литовске в 1918 г. При Ельцине отношения Москвы с Западом были дружественными. Но экономика России была разрушена. По словам Джорджа Сороса, Россия представляла собой «экономику с централизованным планированием, лишившуюся своего центра». В ходе так называемой рецессии переходного периода инфляция в России катастрофически выросла, а реальный российский ВВП в 1989–1995 гг. сократился на 40%. 11 октября 1994 г., в «черный вторник», в ходе одной‐единственной сессии лихорадочных валютных торгов рубль потерял более четверти своей стоимости по отношению к доллару.

Российская экономика стабилизировалась лишь в 1995 г. Скромное восстановление, подпитывавшееся крупномасштабным ввозом зарубежного капитала, позволило России перевести дух, но лишь для того, чтобы снова быть выбитой из равновесия азиатским финансовым кризисом 1997 г. Пытаясь удержать обменный курс, Центральный банк России учредил валютный контроль и обратился в МВФ с просьбой о срочном займе. Однако в августе 1998 г. правительство Ельцина не совладало с ситуацией. 17 августа Москва произвела девальвацию и объявила 90‐дневный мораторий на выплату иностранных долгов российскими банками. Рубль перешел в свободное падение; его курс по отношению к доллару рухнул с 7 до 21. Стоимость импорта резко выросла. Тем россиянам, которые брали займы за границей, угрожало банкротство. Через два дня, 19 августа, российское правительство объявило дефолт по внутренним долгам, деноминированным в рублях. В октябре 1998 г., в условиях, когда считалось, что доходы 40% населения не превышают прожиточного минимума, Москва была вынуждена просить у международного сообщества помощи при оплате продовольственного импорта. В условиях, когда среднегодовой уровень инфляции достиг 84%, россияне утратили доверие к своей национальной валюте. В начале нового тысячелетия на доллары приходилось 87% стоимости всех денег, находившихся в обращении в России. За пределами США Россия была крупнейшей долларовой экономикой в мире. Международные инвесторы должны были платить местные российские налоги в американской валюте. Россия превратилась в площадку для решающего эксперимента по долларизации экономики, будучи бывшей сверхдержавой с ядерным оружием и с деньгами, поставляемыми из Вашингтона.

Не считая получившей независимость Украины, Россия была наиболее пострадавшей из всех постсоветских стран, однако начало 1990‐х гг. выдалось тяжелым для всего бывшего восточного блока. Страны Восточной Европы и бывшего Советского Союза, лишившись институциональной структуры экономического планирования, пережили экономическую травму. В 1989–1994 гг. выпуск продукции в среднем упал более чем на 30%. Инфляция, безработица и социальное неравенство взмыли вверх одновременно с тем, как обрушились заработки и развалились системы социального обеспечения коммунистических времен. В странах Прибалтики по уровню заработков в 1990‐е был нанесен сокрушительный удар. Заработки сократились на 60% в Эстонии и на 70% в Литве. Для многих миллионов наилучшим выходом была эмиграция, пусть даже нелегальная.

На этом фоне НАТО и ЕС приняли решение о расширении на восток с целью стабилизировать текущий кризис, предложить будущий курс и навсегда перекроить геополитическую карту. Двойное расширение ЕС и НАТО проходило нескоординированно. Его движущей силой были не только Вашингтон, Берлин и Париж, но и сами восточные европейцы. Польша, Венгрия, чехи и словаки – «Вышеградская группа» – стали проситься в НАТО еще в феврале 1991 г. ЕС ответил на это соглашением об ассоциации. Но решение ЕС о расширении было принято лишь в 1993 г., а его условия были подробно прописаны лишь в 1997 г. В то время как некоторые сторонние наблюдатели призывали к принятию Плана Маршалла ради ускорения экономического развития, ЕС обещал кандидатам на членство из Восточной Европы содействие специалистов в деле преобразования всех сторон жи��ни – от государственных финансов до транспортной инфраструктуры, прав собственности и юридической системы. НАТО, занимавшееся только военным аспектом, могло действовать быстрее. Поляки, венгры и чехи стали его полноправными членами уже в 1999 г. Но это было лишь начало. 1 апреля 2004 г. в НАТО были приняты Болгария, Эстония, Латвия, Литва, Словакия, Словения и Румыния. Месяцем позже все они, за исключением Болгарии и Румынии, вступили и в ЕС. Двое отставших были сочтены готовыми для членства в ЕС в 2007 г.

Включение Восточной Европы в состав ЕС и НАТО представляло собой всеобъемлющий геополитический, политический и бюрократический процесс. Но в его авангарде шли не официальные круги, а западноевропейский бизнес. Перед привлекательностью использования восточноевропейской рабочей силы, высококвалифицированной, но зарабатывающей менее четверти того, что было нормой в Германии в 1990‐е гг., было невозможно устоять. Процесс интеграции был еще более драматическим, чем заключение договора НАФТА между Канадой, США и Мексикой. В течение десятилетия после падения коммунизма около половины всех восточноевропейских производственных мощностей перешло в руки европейских мультинациональных корпораций. Восточноевропейская автомобильная промышленность, на долю которой вскоре пришлось 15% европейского производства автомобилей, на 90% принадлежала иностранцам – показательным примером здесь служит покупка «Шкоды» «Фольксвагеном». В то же время крупнейшим единичным иностранным инвестором в Польше в 1990‐х гг. был FIAT, за которым следовал корейский концерн Daewoo.

Если во главе этих процессов шел частный капитал, то за ним следовала нараставшая волна государственного финансирования. Шоссейные дороги и общественные здания по всей Восточной Европе оказались украшены синей эмблемой ЕС и его звездным кругом. Несмотря на то что первоначальный уровень финансирования был весьма скромным, после 2000 г. через Фонд сплочения, Европейский фонд регионального развития и созданные в ЕС механизмы сельскохозяйственного субсидирования с запада на восток потекли десятки миллиардов евро. На протяжении последнего периода финансирования, в 2007–2013 гг., на Восточную Европу в структурных фондах было выделено 175 млрд евро, причем 67 млрд евро – на одну только Польшу, 26,7 млрд евро получили чехи, а 25,3 млрд евро досталось венграм. В пределах всего региона денег ЕС хватило на финансирование от 7% до 17% валового прироста основного капитала на протяжении семилетнего периода. Суммы, направленные Брюсселем новым членам ЕС из Восточной Европы, были сопоставимы по размерам со знаменитым Планом Маршалла, осуществлявшимся с 1947 г. с целью спасения разрушенной послевоенной Западной Европы. Но если после Второй мировой войны частный капитал в больших количествах потек из‐за Атлантики лишь к концу 1950‐х гг., то в переходных экономиках Восточной Европы государственное финансирование со стороны ЕС было немедленно дополнено частными инвестициями, которые многократно умножили его эффект.

Произошедший в 1990‐е гг. захват восточноевропейской индустриальной базы был только началом. К концу 2008 г. принадлежащие западным хозяевам банки в постсоветских экономиках выдали кредитов на 1,3 трлн долларов. Эти колоссальные цифры были обязаны своим происхождением не только «зарубежным займам», они стали фактором интеграции местной банковской системы. В то время как в еврозоне средства в такие горячие точки, как Ирландия и Испания, вкладывали французские, британские и бельгийские банки, в бывших коммунистических странах тон задавали голландский ING, баварский Bayerische Landesbank, австрийский Raiffeisen Bank и итальянский UniCredit.

В главных городах Восточной Европы материальный уровень жизни быстро приближался к западным нормам. И едва ли удивительно, что это должно было производить сильное впечатление на более восточные бывшие советские республики, которым не уделялось такого же внимания. К началу 2000‐х гг. многие бывшие советские республики словно бы застряли во временной ловушке. Эдуард Шеварднадзе в качестве министра иностранных дел при Горбачеве был любимцем Запада. Но к началу 2000‐х гг. его личный режим в Грузии был настолько отягощен коррупцией, что ему не выдавал займов даже МВФ. Украина почти так же сильно, как Россия, пострадала от экономического коллапса 1990‐х гг. и почти не демонстрировала признаков выздоровления. Контраст с соседней Польшей мог вызвать слезы. Движущей силой «цветных революций» 2003 и 2004 г. в Грузии и на Украине в первую очередь была решимость не допустить дальнейшего отставания и не оказаться отрезанными от драматических изменений, идущих западнее. Не случайно главная украинская протестная группа называлась «ПОРА». Ее символом были тикающие часы. Постсоветские страны больше не могли терять времени. На Украине революционеры 2004 г. постарались сохранить геополитический баланс, не выказывая однозначного предпочтения ни России, ни Западу. В Грузии все было проще. Новое грузинское правительство во главе с Михаилом Саакашвили, изгнавшее Шеварднадзе и пользовавшееся поддержкой Запада, к 2006 г. упивалось своим новым статусом «главных реформаторов», который был ему присвоен Всемирным банком. Вскоре грузинские солдаты пополнили силы коалиции в Ираке. Пусть Брюссель заявлял, что «ЕС не занимается геополитикой», и пусть этот лозунг годился для многих политиков в старой Европе, особенно в Берлине. Но в глазах стаи стран, присоединившихся к НАТО и ЕС в 1999–2007 гг., в нем не было большого смысла. Как европейская интеграция, так и НАТО были детищами холодной войны. Их совместная экспансия на Восток, начавшаяся в 1989 г., была итогом поражения Советского Союза. В том, что касалось новых присоединившихся стран, к ним, бесспорно, была применима историческая логика, связывавшая ЕС с НАТО, а соответственно, и с США. Интеграция с Западом обещала безопасность и процветание.

Если 1990‐е ⁠годы ⁠выдались ужасными для российской экономики, то новое тысячелетие принесло ⁠с собой период восстановления. Владимир Путин, ⁠ставший президентом после убедительной победы на выборах в мае 2000 ⁠г., теперь уже всегда будет ⁠претендовать на лавры человека, возродившего Россию. На самом ⁠деле коренной поворот в финансовых судьбах России был начат уже в 1999 г. аскетичным бывшим коммунистом Евгением Примаковым, политическим наставником Путина. Обвал курса рубля пробудил экспортные отрасли России к жизни и способствовал обузданию импорта. Но главным движителем возрождения был глобальный бум торговли нефтью и прочими товарами, начавшийся во второй половине 2000 г., через несколько месяцев после прихода Путина к власти. Спотовая цена на нефть марки Urals, составлявшая в 1998 г. 9,57 доллара за баррель, к 2008 г. взлетела до 94 долларов за баррель. Лишь катастрофически дурное управление могло бы помешать процветанию российской экономики и российских государственных финансов. Вопрос заключался в том, кто сумеет воспользоваться этим бумом и как он повлияет на отношения России с внешним миром.

Если в 1990‐х гг. значительная часть российской экономики была приватизирована, то при Путине энергетический сектор вновь оказался под контролем у государства, роль которого фактически играло олигархическое окружение президента. В энергетическом секторе боевыми таранами государственной промышленности были корпоративные гиганты Газпром и «Роснефть». В октябре 2003 г. респектабельное общественное мнение на Западе с ужасом наблюдало, как Михаил Ходорковский – который в 1990‐е гг. заявил о себе как миллиардер, ставший владельцем частного нефтяного гиганта «Юкос» в ходе особенно вопиющей приватизационной сделки, – был арестован и посажен в тюрьму по обвинению в неуплате налогов. Год спустя основные активы «Юкоса» были скуплены по бросовой цене подставной компанией, которая, как выяснилось, служила прикрытием для принадлежащей государству «Роснефти». В то же время Газпром укрепил свои позиции в обширной газовой отрасли, купив «Сибнефть» у Романа Абрамовича, который счел за благо удалиться в Лондон и там наслаждаться жизнью в высшем обществе в качестве владельца футбольного клуба «Челси». В 2006 г. угроза судебного преследования вынудила крупную англо‐голландскую нефтяную фирму Shell продать Газпрому свои ценные активы на Сахалине. В 2007 г. совместное предприятие «ТНК‐BP» было вытеснено с еще одного перспективного газового месторождения. Хотя слияния «Роснефти» с Газпромом так и не произошло, вдвоем они стали мощным корпоративным фундаментом для российского государства. Согласно некоторым оценкам, доля государственных предприятий в российской нефтедобывающей отрасли выросла с 19% в 2004 г. до 50% в 2008 г.

Опираясь на процветающий, контролируемый государством энергетический сектор, Путин и его команда продолжили начатый в 1990‐е гг. курс на восстановление российских финансов. Доходы российского государства чуть менее чем на 50% складывались из налогов и поступлений от нефти и газа. Прибыль могла бы быть еще больше, если бы рост добычи нефти и газа после 2005 г. не замедлился самым разочаровывающим образом. Тем не менее благодаря прибылям от нефтяного и газового бума потребление обычных русских домохозяйств быстро возвращалось к предкризисному уровню, возрастая на 10% в год. К 2007 г. доля населения, имеющего доход ниже прожиточного минимума, сократилась до 14%. И речь уже не шла о лихорадочной долларовой спекуляции прежних лет. Цены в стране были стабильными и уже не указывались в долларах. Налоги выплачивались в рублях. Начиная с 2003 г. российское министерство финансов во главе с экономистом‐технократом Алексеем Кудриным использовало нефтяные и газовые доходы для накопления гигантского стратегического резерва международных активов. К началу 2008 г. его объем достиг 550 млрд долларов. Россия вышла на третье место в мире после Китая и Японии по величине долларовых резервов. По приказу Путина специальная команда занималась накоплением национального резерва продовольствия и стратегического сырья. Россия не собиралась больше страдать от унизительных кризисов, подобных разразившемуся в 1998 г.

Таким образом, Россия выглядела образцом мощной национальной экономики с гигантским торговым профицитом, быстрым ростом иностранных резервов и сильной властью. Но парадокс положения России заключался в том, что достигнутое ею процветание было связано не с независимостью от мировой экономики, а с вовлеченностью в нее. И эта вовлеченность не ограничивалась экспортом нефти и газа. Деньги были еще более текучей субстанцией, а офшорные банки уже были связаны трубопроводами. Десятки миллиардов долларов нефтяных и газовых поступлений так и не попали в Россию. Российские олигархи вели себя подобно хозяевам нефтегосударств 1970‐х гг., храня свои богатства в таких офшорных убежищах, как Кипр, откуда они возвращались в Лондон, на удобные евро‐долларовые счета. С начала 2000‐х гг. картину еще сильнее запутал мощный поток средств обратно в Россию. В 2007 г. он достиг годового уровня в 180,7 млрд долларов, из которых прямые иностранные инвестиции (ПИИ) составляли лишь 27,8 млрд долларов. Остальное поступало через такие международные банки, как Сбербанк и ВТБ, в российскую финансовую систему. Для того чтобы предотвратить резкое укрепление рубля, Центральный банк России, подобно китайскому, был вынужден стерилизовать приток долларов, скупая их в обмен на свеженапечатанные рубли. Выводя доллары из внутреннего обращения, Москва оказалась в неожиданной для нее роли фактического кредитора США.

Поскольку глобальный торговый бум служил топливом для возрождения России в то же самое время, когда западно‐европейские деньги хлынули на восток, на территорию бывшего Варшавского договора, дело обстояло таким образом, словно над Евразией столкнулись друг с другом два мощных грозовых фронта глобального капитализма. Можно ли сказать, что противоречивые геополитические последствия глобального роста, укреплявшего и Россию, и ее бывших сателлитов, делали конфликт неизбежным? С экономической точки зрения, безусловно нет. Рост польской и прибалтийских экономик и развитие Украины, Грузии и России не препятствовали друг другу. Европейский экспорт в Россию был на подъеме, а вся Европа очень сильно зависела от российского газа. Вопрос заключался в том, удастся ли придать совместному и взаимосвязанному процветанию общий политический смысл. Мог ли он стать основой для международной стабильности и процветания? Или же неравномерный, но стремительный рост стал бы топливом для новой гонки вооружений? Не могло ли случиться так, что к взаимозависимости стали бы относиться не как к продуктивному и эффективному фактору, а как к источнику уязвимости и угроз? В мрачные 1990‐е гг. бывшие коммунистические экономики переживали одинаковые затруднения. Все они сталкивались с изнеможением и хаосом. По иронии судьбы совместный бум оказался намного более взрывоопасным.

У Путина с учетом его биографии было намного меньше оснований для того, чтобы благосклонно взирать на Запад, чем у Бориса Ельцина. Однако в начале президентской карьеры Путина даже его критики признавали, что он как будто бы добивается своего признания Вашингтоном. После событий 11 сентября Путин пресек враждебные поползновения многих российских националистов и демонстративно поддержал американское вторжение в Афганистан. Но это сближение было односторонним. При Буше Вашингтон никогда всерьез не воспринимал Россию в качестве союзника и отказывался рассматривать жестокую войну, которую Москва вела в Чечне, как составную часть общей борьбы с терроризмом и «исламским экстремизмом». Разногласия по поводу иракской войны дали России, получившей отпор Вашингтона, рычаг влияния. Путин принялся настраивать немцев против американцев – эта игра была ему знакома с тех давних дней, когда он был резидентом КГБ в Дрездене. При этом друг с другом не ладили не только Германия и Америка. Готовность Германии к разрядке в отношениях с Россией служила источником отчуждения и между Берлином и восточными европейцами. Когда Германия и Россия в 2005 г. заключили первую сделку о строительстве газопровода «Северный поток», резко увеличившего объемы газа, поставляемого Газпромом на Запад, польский министр иностранных дел заклеймил это событие как второе издание пакта между Гитлером и Сталиным, в 1939 г. решившего участь Польши. И когда Москва зимой 2005–2006 гг. подняла цену на газ для Украины, это лишь подтвердило худшие польские опасения. К началу 2006 г. Варшава и Вашингтон призывали к созданию нового подразделения НАТО с тем, чтобы дать отпор России на ее излюбленном театре энергетической безопасности.

Но помимо поставок газа, имелись и другие факторы. В апреле 2006 г. на совещании МВФ и Всемирного банка в Вашингтоне на глазах у руководителей центральных банков Марио Драги, Бена Бернанке и Жан‐Клода Трише путинский министр финансов Алексей Кудрин обменялся рукопожатием с американским министром финансов. Кудрин прибыл с известием о выплате крупного транша международных долгов, еще имевшихся у России перед Парижским клубом кредиторов с 1990‐х гг. Но вместе с тем он привез и менее дружественное послание. Кудрин заявил, что доллару грозит опасность утратить свой статус «всеобщей или абсолютной резервной валюты». Дело в том, что непонятно, сколько он стоит. «Идет ли речь об обменном курсе американского доллара или об американском торговом балансе, статус доллара в качестве резервной валюты определенно вызывает опасения». Всего через восемь лет после унижений 1998 г. рынки уже прислушивались к российскому министру финансов. Заявления Кудрина хватило для того, чтобы доллар просел относительно евро почти на полцента.

На улицах Москвы звучали более зажигательные речи. В 2006 г. русское националистическое движение «Наши» вывело своих оплачиваемых сторонников на уличные шествия против долларовой гегемонии. Сохранявшаяся у простых русских людей приверженность к «баксам» объявлялась не просто признаком психологической слабости. В листовках «Наших» прохожим сообщалось: «Покупая 100 долларов, вы инвестируете 2660 рублей в экономику США. На эти деньги финансируется война в Ираке, на эти деньги финансируется строительство американских атомных подводных лодок. Согласно различным оценкам, доллар стоит от 15% до 20% своего номинала. Секрет стабильности доллара – в непрерывной экспансии долларовой зоны <…> это финансовая пирамида, не опирающаяся ни на что, кроме простаков, верящих в доллар».

В феврале 2007 г. президент Путин впервые посетил престижную Мюнхенскую конференцию по безопасности. Эта конференция, в которой принимают участие главы правительств и министры со всего мира, играет в сфере безопасности ту же роль, что и Давосская конференция – в сфере бизнеса и экономики. В своем выступлении Путин решительно поставил вопрос о силовой политике в век глобализации. Как отмечал один из ведущих российских обозревателей Дмитрий Тренин, Путин стремился донести до слушателей реальность многополярности: «До недавнего времени Россия видела себя Плутоном в западной солнечной системе, очень далеким от центра, но в принципе являющимся ее частью. Сейчас же она окончательно сошла с этой орбиты: вожди России отчаялись стать частью Запада и начали создавать свою собственную систему с центром в Москве». Россия заявляла о себе как о «важном стороннем игроке, который не является ни вечным врагом, ни автоматическим другом». Вопрос, разумеется, заключался в том, кого Россия намеревалась включить в эту новую «солнечную систему». В частности, какие последствия это могло иметь для постсоветских и восточноевропейских стран? Что это означало применительно к такой стране, как Латвия, с ее отреставрированным министерством финансов и желанием распространить свою модель рыночной экономики на прочие бывшие советские республики?

В Мюнхене в феврале 2007 г. Путину немедленно дал ответ министр иностранных дел Чехии Карел Шварценберг. «Мы должны поблагодарить президента Путина, – шутливо сказал он, – за то, что тот не только постарался привлечь внимание к этому совещанию, но и ясно и убедительно показал, почему НАТО должно было расширяться». Шварценберг говорил в прошедшем времени. Но в реальности речь шла о будущем. Мог ли Запад перед лицом вызова, брошенного Путиным, довольствоваться поддержанием статус‐кво в Восточной Европе или же это подразумевало молчаливое согласие с чертой, проведенной Путиным? Было ли единственной возможной реакцией Запада на вызов Путина дальнейшее расширение ЕС и НАТО? Злободневность этого вопроса для небольших стран из бывшего коммунистического блока была очевидной. Их уязвимость в том, что касалось безопасности и состояния экономики, слишком явственно давала о себе знать. Но какой могла быть реакция со стороны крупных игроков из европейской и трансатлантической системы – Вашингтона, Берлина и Парижа? Этот вопрос самым неприятным образом оказался поднят на саммите НАТО, проходившем 2–4 апреля 2008 г. в Бухаресте.

Место, выбранное для проведения саммита, само по себе было символичным. Румыния как активный претендент на место в новой Европе вступила в НАТО в 2004 г. и в ЕС в 2007 г. Румынские солдаты исполняли полицейские функции в бывшей Югославии, Анголе и Ираке. В то же время вступление в ЕС повлекло за собой выплату субсидии в 19,8 млрд евро притом, что население Румынии составляло 21 миллион человек. Кроме того, этот шаг обеспечил румынам свободу передвижения и повлек за собой их массовую миграцию на Запад, главным образом в Италию, где численность румын к 2007 г. достигло 1 млн человек, вызвав всплеск местных антииммигрантских настроений, который с трудом сдерживало правительство Проди. Вместе с тем темпы роста румынского ВВП достигли 6%, обещая в 2008 г. вырасти до 7%. Румыны называли себя «восточными тиграми». Шли разговоры о том, что Румыния вступит в клуб богачей из еврозоны уже в 2012 г. Согласно Европейскому ежегоднику недвижимости, в Бухаресте, только что отреставрированной столице страны, доля свободных от аренды дорогих офисных помещений составляла не более 0,02%. Бум американской субстандартной ипотеки заставил таких международных инвесторов, как ING Real Estate, расхватывать румынские активы с целью расширения своих восточноевропейских портфелей. Бухарест, в апреле 2008 г. принимавший у себя саммит НАТО, был идеальной сценой для последней серьезной попытки Джорджа У.Буша навести лоск на свое президентское наследие. При этом не было вопроса, более важного для судьбы отношений между Россией и Западом, чем членство Грузии и Украины в НАТО.

В феврале 2008 г. и Грузия, и Украина подали формальные заявки на участие в «Плане действий по членству в НАТО» (ПДЧ). После стран Прибалтики они собирались стать четвертой и пятой из бывших советских республик, присоединившихся к западному альянсу. Аналогично странам Прибалтики, при всей щекотливости членства Грузии в НАТО она была маленькой страной. Напротив, Украина находилась совсем в другой лиге. При ее населении в 45 млн человек, крупной экономике, стратегическом расположении на Черном море и ее историческом значении для Российской империи вступление Украины в западную коалицию было бы ужасным ударом по России, причем нанесенным ровно в тот момент, когда Путин провозгласил о своем намерении остановить обвал. Несмотря на откровенно провокационную природу украинской заявки, а может быть, благодаря ей, президент Буш немедленно задействовал все свое влияние, чтобы поддержать ее. Как заявил Белый дом, принятие Украины и Грузии в ПДЧ должно было стать сигналом для всего региона. Оно бы ясно дало понять России, что «две эти страны остаются и останутся суверенными и независимыми государствами». Это предложение должно было порадовать новую Европу. Польское правительство было довольно, не смущаясь тем фактом, что у Берлина и Парижа имелись возражения. Помимо этого, и сам Буш не собирался разделять их опасений. В начале апреля по пути в Бухарест американский президент побывал с кратким визитом в Киеве, где объявил: «Моя остановка здесь должна четко дать всем понять, что я говорю всерьез: мы заинтересованы в присоединении Украины». Как отметил один официальный представитель Вашингтона, уходящий президент обозначал «курс».

На встрече НАТО в румынской столице последствия этого шага были предсказуемыми. Путин, впервые присутствовавший на совместной сессии Россия–НАТО после того, как на посту президента России его сменил близкий к нему Дмитрий Медведев, не собирался идти на компромиссы. В феврале 2008 г. Запад подсыпал соли на раны российского возмущения, признав независимость Косово вопреки протестам Сербии, которую Россия считала своим клиентом. Когда на встрече НАТО разговор зашел об Украине и Грузии, Путин в знак протеста вышел из зала. В итоге заводить идею о ПДЧ в тупик пришлось Берлину и Парижу. При этом они могли рассчитывать на поддержку Италии, Венгрии и стран Бенилюкса, которым противостояли восточноевропейские и скандинавские сторонники расширения НАТО. Американцы оставались безучастными наблюдателями. Как выразился в интервью New York Times один из старших должностных лиц в администрации Буша, «дискуссия шла главным образом между европейцами <…> Это был серьезный раскол, но раскол удачный».

Кондолиза Райс была настроена менее оптимистично. Происходившие в ее присутствии стычки между немцами и поляками вызывали у нее беспокойство. По ее словам, переговоры в Бухаресте вылились в «едва ли не самые острые и упорные дебаты с нашими союзниками, в которых я когда‐либо принимала участие. По сути, я не сталкивалась с таким ожесточением за все время моего пребывания в должности госсекретаря». Формальный процесс принятия кандидатов в ПДЧ так и не был инициирован. Однако Меркель согласилась на то, чтобы участники саммита выступили с заявлением, в котором одобрялись чаяния Грузии и Украины и смело объявлялось: «Эти страны станут членами НАТО». Это был вздор, причем имевший катастрофические последствия. Он приглашал Россию принять меры к тому, чтобы у Грузии и Украины не появилось возможности сделать следующий шаг к вступлению в НАТО. Но в то же время он призывал Грузию, Украину и их спонсоров ускорить процесс. Такая неоднозначность служила гарантией эскалации. И обе стороны дали соответствующий ответ.

В мае, по настоянию Польши, ЕС провозгласил идею о «Восточном партнерстве» для Украины в качестве одного из ключевых элементов новой внешней политики ЕС, которую следовало выстраивать по условиям Лиссабонского договора. Несмотря на выказанное в Бухаресте противодействие со стороны Берлина и Парижа, они ничего не предпринимали. ЕС и НАТО по‐прежнему шагали в ногу. В то же время русско‐американские отношения резко ухудшились. Медведев, сменивший Путина в качестве президента, продолжил его жесткую линию, хотя и любил подавать себя в качестве модернизатора. Летом 2008 г. на фоне паники, царившей на финансовых рынках в США, стали просачиваться глухие известия о том, что Москва готова перейти от словесных нападок на долларовую гегемонию к согласованным действиям.

Американский министр финансов Полсон не называл своих источников, но в преддверии Олимпийских игр его китайские осведомители сообщили ему о том, что они «получили от русских приглашение объединиться и выбросить на рынок ценные бумаги Fannie и Freddie». Хрупкость американского ипотечного рынка была готова превратиться в геополитическое орудие. Китай, праздновавший свой выход в глобальный свет в качестве хозяина Олимпийских игр, слишком многое поставил на американскую экономику, чтобы всерьез отнестись к этому предложению. Однако на протяжении 2008 г. Россия действительно избавилась от своего портфеля облигаций Fannie Mae и Freddie Mac ценой в 100 млрд долларов. Согласно сообщению Reuters, это решение было обусловлено в первую очередь внутриполитическими соображениями. «Эти активы вызывали враждебную реакцию со стороны ряда российских СМИ и общественности, опасавшихся рискованных инвестиций». К лету 2008 г. не нужно было быть русским националистом, чтобы считать американские ипотечные ценные бумаги неудачной инвестицией. ПГП оказались в самом эпицентре ипотечного кризиса и находились на грани эффектного краха. Патриотично настроенные россияне не видели оснований для того, чтобы оказывать поддержку США, которые столь открыто попирали российские национальные интересы. Задним числом министр финансов Полсон с горечью признавал: «Мне лишь стало окончательно ясно, насколько уязвимым я себя ощущал».

Но если Китай отказался принять участие в шагах, которые могли подорвать международный порядок, то друзья Америки в Тбилиси были не столь осторожны. В начале августа 2008 г. иррегулярные силы в мятежной провинции Южная Осетия с одобрения России начали обстреливать позиции грузинской армии. 7 августа, грузинское правительство, явно полагая, что получит поддержку в Вашингтоне, клюнуло на наживку. Внезапный контрудар грузинской армии, обученной американцами, был призван разгромить Осетию и Абхазию, снять нерешенный вопрос о спорных территориях и расчистить путь к успешной подаче заявки на членство в НАТО. Одновременно с тем, как экраны западных телевизоров взорвала ошеломляющая церемония открытия Олимпийских игр в Пекине, грузинские армия и военно‐воздушные силы вторглись в Южную Осетию. Ответ Москвы был сокрушительным. Всего за несколько дней российская армия раздавила малочисленные грузинские силы, потерявшие сотни человек убитыми и ранеными. Согласно грузинским источникам, 230 тысяч гражданских лиц бежало из своих домов. После стремительного наступления русские танки остановились на шоссе Гори–Тбилиси, в часе езды от столицы.

В то время как президент Медведев объявил на заседании российского Совета безопасности, что день 8 августа 2008 г. ознаменовал собой поворотный момент в международных отношениях и что отныне миру придется считаться с российской мощью, Запад кипел от возмущения. Президенты Польши, Украины и стран Прибалтики отправились в Грузию с целью выразить свою солидарность. Эстония потребовала принятия санкций против России, включая изгнание российских студентов из западных университетов и отказ олигархам в праве въезда. Польша призвала к срочным действиям ради того, чтобы покончить с зависимостью Европы от Газпрома как поставщика энергоресурсов. Кроме того, Варшава поспешно предприняла шаги к заключению соглашения о развертывании американского ракетного щита в Польше.

Но реакция других стран была не такой однозначной. 12 августа 2008 г., пока США были заняты событиями на Уолл‐стрит и президентскими выборами, президент Саркози поспешил из Парижа в Москву в надежде организовать прекращение огня. Хотя канцлер Меркель уже не возражала против приема Грузии в НАТО, 1 сентября на саммите ЕС какие‐либо жесткие антироссийские меры были блокированы единым фронтом Франции, Германии и Италии. России было дано три месяца на вывод своих сил. Но Москва сказала свое слово. 11 сентября в разговоре с западными экспертами на заседании Валдайского дискуссионного клуба в Сочи Путин указал, что любые попытки подталкивать Украину к членству в НАТО приведут к жестким контрмерам. Вместе с тем из России ушло 25 млрд долларов иностранного капитала. Но это не стало причиной для паники. На дворе стоял уже не 1998 год. У Москвы имелись обширные резервы, позволявшие справиться с такой малозначительной сменой настроений на рынке. Если где финансовая система и рушилась, то это происходило в Америке, а не в России.

Расколы в трансатлантическом альянсе были делом не новым. В 2002–2003 гг. разногласия между Берлином с Парижем и администрацией Буша по поводу войны в Ираке регулярно становились темой газетных заголовков. Но Россия и постсоветская Европа находились гораздо ближе, имели намного более принципиальное значение для будущего Европы и были намного более непосредственно связаны с успехами финансовой и политической интеграции в предыдущие десятилетия. Наряду с незавершенным проектом создания еврозоны и отсутствием политических рамок у североатлантической финансовой системы геополитическая пробл��матика европейского «Восточного вопроса» входила в тройку нерешенных политических вопросов, тень которых летом 2008 г. нависла над западным влиянием.

На этом фоне в сентябре 2008 г. в Нью‐Йорке открылась 63‐я сессия Генеральной ассамблеи ООН. Россия и западные державы, не обращая внимания на опасный дисбаланс в глобальной экономике, впервые после окончания холодной войны вели друг с другом войну «по доверенности». Россия заявила, что окажет противодействие дальнейшим попыткам расширения западного влияния, и претворяла свою угрозу в жизнь. Запад, в свою очередь, был разобщен. Несмотря на все бряцанье оружием в Варшаве и Вашингтоне, у них не имелось ни политической воли, ни ресурсов для дальнейшей восточной экспансии. В этих условиях президент Саркози объявил перед Генеральной ассамблеей ООН: «Европа не хочет войны. Она не хочет войны между цивилизациями. Она не хочет религиозной войны. Она не хочет холодной войны <…> Наш мир – уже не однополярный мир с единственной сверхдержавой, и не биполярный мир, разделенный на Восток и Запад. Мы живем в многополярном мире». По сути он соглашался с тем, что полутора годами ранее сказал в Мюнхене Путин. Даже если существовала возможность или воля к дальнейшей эскалации геополитической борьбы, то к осени 2008 г. грандиозная волна капитала, на гребне которой западное политическое влияние глубоко проникло в Восточную Европу, быстро отступала. Период глобализации под знаком западной мощи и денег подошел к концу. В скором будущем потрясение, вызванное финансовым кризисом, в целом привело к ослаблению геополитических трений. Но последствия ущерба, нанесенного эскалацией 2007–2008 гг., ощущались еще очень долго.

Что еще почитать:

«Наконец я смог до него достучаться». Как западные лидеры пытались говорить с Путиным по душам / Владимир Познер: «Он просто на 100% не понимал, что происходит в России, кто такой Путин» / «Нулевые породили в россиянах самодовольство, а самонадеянность их лидера расцвела пышным цветом» / «Если мы начнем печатать доллары пачками, они обесценятся». Американский профессор объясняет, откуда у США привычка жить в долг/ «Даже прокремлевские комментаторы перестали искать благовидные предлоги». Против мягкой силы ЕС всегда найдется жесткая сила президента РФ

Republic