«Каждый русский – казак, а каждый казак – людоед». Как в США спорили о России в 1813 году
Америка и Россия, эпизод первый: в Европе все дураки, кроме Александра I; кому выгодно поражение Наполеона
Международные отношения – область, с которой обычный человек сталкивается чрезвычайно редко и потому не настроен критически проверять то, что о ней рассказывают политики и телеведущие. Массовые представления о международных отношениях близки к тем, что доминировали 100–200 лет назад (с поправками об опасности мировых войн, сделанными в XX веке). В этих представлениях геополитика смешивается с борьбой великих держав за сферы влияния, мир опутан паутиной тайных договоров, а дипломаты представляют собой едва ли не масонскую ложу посвященных.Современная наука смотрит на международные отношения совсем не так. Изменились исследовательские подходы, и сама внешняя политика претерпела кардинальные перемены. В то же время старые системы координат продолжают свою жизнь в кривых зеркалах пропаганды и на страницах стереотипных школьных учебников.Для россиян центральный вопрос внешней политики – взаимоотношения России и США. Мало кто помнит, как они менялись с течением времени, и мало кто задумывается, как менялись роль и место в мире самих Соединенных Штатов. В новом цикле «Америка и Россия» историк Иван Курилла расскажет об этом в нескольких эпизодах.
В 1804 году американский консул в Санкт-Петербурге Леветт Харрис переслал президенту Томасу Джефферсону копию бюста императора Александра I работы Федота Шубина. Джефферсон отослал ее в свое поместье Монтичелло. «Этот подарок будет одним из наиболее ценных украшений в моем родном доме», – писал он Харрису, добавляя, что обычно не принимает подарки, но для бюста царя сделал исключение. «Мое особое уважение к характеру императора, – объяснял президент, – ставит его образ в моем уме выше закона».
Не странно ли, что автор Декларации независимости, поборник демократии Томас Джефферсон до такой степени восхищался русским царем, что разместил его бюст в своем доме? Давайте посмотрим на его отношение к Александру подробнее.
«Король Испании был дураком»
Дело в том, что в начальный период своего правления (а Александр, как мы помним, стал императором в 1801 году – почти одновременно с введением в должность президента Томаса Джефферсона) Александр был известен как приверженец просвещенной монархии, чем выделялся из ряда своих коронованных современников.
Республиканец Джефферсон позднее так объяснял легкость побед Наполеона над европейскими государями:
«Пребывая в Европе, я часто развлекал себя размышлениями над характером царствовавших в то время коронованных особ. Людовик XVI был глупцом. Король Испании был дураком, так же, как и неаполитанский король. Они промотали свои жизни в охотах и слали двух курьеров в неделю за тысячу миль, чтобы сообщить друг другу, как они развлеклись в предыдущие дни. Король Сардинии был дураком… Королева Португалии была идиоткой от природы. И таким же был король Дании… Король Пруссии, преемник Фридриха Великого, был просто боровом по телосложению и по уму. Густав шведский и Иосиф австрийский были просто помешанными, а Георг английский – настоящим сумасшедшим. В таком состоянии Бонапарт застал Европу, и именно это состояние сделало монархов бессильными в схватке с ним. Эти животные оказались лишены ума и сил – такова участь всех наследственных монархов».
Джефферсон, однако, исключил российскую династию из каталога монархической бездарности и некомпетентности: «Александр, внук Екатерины, остается пока еще исключением. Но он монарх только в третьем поколении. Его род не исчерпал себя». После получения первых известий о молодом царе Джефферсон признавался в наличии «сильной сердечной к нему симпатии». Джефферсон считал, что Александр воплотил в жизнь принципы просвещенной монархии, указывая (в 1802 году): «Александр, несомненно, идет по правильному пути, предпринимая меры для того, чтобы распространить знания и права в массах своих подданных, уменьшая их притеснение». Несколько лет спустя он написал Александру непосредственно: «Это станет одним из последних и главных утешений моей жизни, если я увижу передовое правительство в столь обширной части земли…»
Будучи противником монархии, которая неизбежно приводит к вырождению и коррупции, Джефферсон, однако, считал, что не все народы и общества готовы сразу воспринять республиканское правительство. Для них просвещенная монархия (образец которой он видел в александровской России) была самой подходящей формой правления. Джефферсон полагал, что Александр столкнулся «с геркулесовой задачей разработки и реализации средств обеспечения свободы и счастья тем, кто не способен заботиться о себе». Неудивительно, что именно в правление Джефферсона и Александра Россия и США установили дипломатические отношения. Однако обмен посланниками в конце первого десятилетия XIX века не сопровождался обсуждением далекой страны в публичном пространстве Соединенных Штатов.
Впервые американские политики и пресса развернули дебаты о России в 1813 году, после сообщения об изгнании Наполеона и заграничном походе русской армии. Критики далекой империи писали о «варварстве» русских, об их рабстве, о том, что их победы над французами – результат суровой русской зимы, а потому радоваться им – все равно что радоваться «победам» желтой лихорадки, истреблявшей людей в Центральной Америке. В газетах можно было встретить утверждение, что «каждый русский – казак, а каждый казак – людоед» (правда, это было уже скорее преувеличение позиции критиков со стороны тех, кто смотрел на Россию более благосклонно). Защитники России, напротив, видели в ней страну, быстро развивавшую у себя цивилизацию, подчеркивали тот факт, что русские освобождают Европу от тирании Наполеона, и называли Александра I самым либеральным монархом старого континента.
Россия как аргумент
Причиной этих споров была, впрочем, не сама Россия. Ее победы над Францией предоставили американским политикам возможность поспорить о собственной стране.
Дело в том, что первая партийная система США состояла из федералистов и «антифедералистов», или джефферсоновских республиканцев. Помимо разного отношения к централизации управления и финансовой политике (федералисты настаивали на более сильном центральном правительстве), партии различались и по внешнеполитической ориентации. Федералисты считали необходимыми тесные связи с Англией, поскольку бывшая метрополия по-прежнему оставалась главным торговым партнером и источником кредита для американских купцов, а также была близка культурно-исторически. Их оппоненты, напротив, считали главным партнером Францию, которая поддержала восставшие колонии в их борьбе за независимость и оставалась европейским союзником в случае попытки Англии восстановить контроль над отпавшими заморскими территориями.
В 1812 году президент Джеймс Мэдисон и большинство в Конгрессе (джефферсоновские республиканцы) объявили Англии войну (протестуя против насильственной вербовки американских моряков в английский флот, нередко случавшейся в те годы при встрече королевского ВМФ с американскими торговыми судами; а также надеясь присоединить к США Канаду). Федералисты, опиравшиеся на торговцев Бостона и других городов Новой Англии, получили чувствительный удар от разрыва торговых связей и финансовых контактов. Их внешнеполитическая ориентация потерпела крах. Однако в условиях войны выражать недовольство политикой администрации (и особенно проявлять симпатии к противнику) было бы непатриотично.
В этот момент в Америку и пришли известия о победах России над Наполеоном. Федералисты немедленно организовали серию банкетов для празднования побед русского оружия над ненавистной им Францией. Всем современникам было ясно, что речь шла не о России и даже не об отношении к ней американцев (в конце концов, сам Джефферсон, как мы видели, скорее симпатизировал русскому царю): публичная радость или, напротив, огорчение по поводу поражения французов были способом осудить или поддержать войну, которую администрация президента Мэдисона объявила Англии.
Именно эти банкеты и стали спусковым механизмом, начавшим споры о достоинствах и недостатках России, тем «дискурсивным полем», в котором и разыгрывалось столкновение двух американских политических сил.
Европейский Другой
Эта история заставляет задуматься и над другим вопросом: почему же американцы так ожесточенно спорили о внешней политике? Ранняя американская республика в ее отношениях с внешним миром сильно отличалась от современных США. Недавно появившаяся на мировой сцене, во многом – особенно экономически – зависевшая от европейских держав, ощущавшая опасность утратить недавно завоеванную независимость Америка прежде всего отстраивала себя от этих стран.
Можно посмотреть на этот процесс и как на трудное строительство американской нации, лишенной исторического прошлого. В самом деле, ответ на вопрос «кто мы такие?» принято искать в собственном прошлом или – реже – в сравнении с соседями («мы не они!»). Соединенные Штаты появились в самом начале эпохи национализма, когда европейские нации наперегонки искали идентичность в далеком прошлом, (ре)конструировали мифы и собирали фольклор; США по очевидным причинам не хватало такой истории, а потому американское общество эксплуатировало сравнение с европейским Другим.
Такая зависимость страны от внешнего мира не могла не сказаться и на ее внутренней политике.
Среди первых 15 президентов США (от Войны за независимость до Гражданской) только трое – Джон Тайлер, Джеймс Нокс Полк и Миллард Филлмор – не имели предшествовавшего опыта во внешней политике в качестве посланника в одной из стран Европы, госсекретаря или же генерала, участвовавшего в войне (причем Тайлер и Филлмор не были избранными президентами, а заняли пост в результате смерти предшественников, а Полк в качестве президента уже сам развязал войну с соседней Мексикой). Пост государственного секретаря рассматривался в тот период как трамплин для будущего президента.
Для сравнения: за последние 100 лет только два президента США имели внешнеполитический опыт – Дуайт Эйхенхауэр, командовавший американскими войсками в Европе во время Второй мировой войны, и Джордж Буш-старший, побывавший представителем США в ООН и неформальным «послом» в Китае. Должность государственного секретаря в это время, напротив, стала считаться концом политической карьеры, поскольку приносила ее обладателю не столько международный опыт (который более не интересовал американских избирателей), сколько шлейф плохих новостей из-за внешнеполитических провалов. Последним доказательством этого правила стала история Хиллари Клинтон, набравшей за годы руководства Госдепом множество негатива, вылившегося на нее во время кампании 2016 года.
Вместе с этим напряженным вниманием к международным делам американцы первых поколений следовали заповеди Джорджа Вашингтона, призвавшего преемников не заключать ни с кем обязывающих союзов. Америка слишком слаба, чтобы рисковать собой за интересы великих держав, но достаточно далека, чтобы не стать случайной жертвой европейских столкновений. Что касается американской демократии, то в первые десятилетия существования США она рассматривалась не как универсальная модель, а как смелый эксперимент, который желательно оберегать от европейских проблем («не стоит пытаться осветить нашим факелом свободы европейские закоулки, рискуя его там погасить»).
Изменения начались в середине XIX века. О них – в следующий раз.
Историк, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге