крошки (12)

вишневое дерево теряет лепестки, когда цветет, но ствол его крепок. когда-то я читала интервью художника, рисовавшего портреты людей с лицами облеплеными лепестками цветущих деревьев. кто-то заметил, что это похоже на шелушащуюся кожу. он балансировал на уровне обожания и отвращения, но всё же нарисовал так свою жену, а потом случился пожар — она выбралась из горящего дома и голая, обгоревшая шла по улице, а кожа шелушилась на ветру как лепестки цветущей яблуни.

и хотя я с каждым годом всё больше понимаю, что он всегда был человеком — прежде всего человеком, что все люди желают грязного, желают смерти и секса, желают блевать когда слишком пьяны, воняют, потеют и срут, но прежде всего думают о всяких ужасных вещах и потом воплощают их в жизнь, он остается символом моей юности. вы понимаете, символы — нечто святое в своей примитивности. неважно насколько холодный мрамор, насколько картонная улыбка, а постамент высок и солнце слепит долго смотреть на золотые бока теленка, неважно насколько испоганили смысл их слов друзья и ученики.
и любовь — моя первая и последняя настоящая несчастная любовь, в отличии от флера обожания, остается всё такой же.

когда-то я думала что в жизни нет места совпадениям, но теперь я уверена, что жизнь — одно большое совпадение. все встречи случайны, ещё более случайны причины чьих-либо поступков.
то, что тебя изымают из небытия и швыряют за шкирки в жизнь, а потом ты возвращаешься в темноту — большое (не)везение.
то, что люди уходят по самым разным причинам не удивляет меня.

(несколько лихорадочно, я всё время повторяю, что) я уже давно не ребенок, моя юность прошла, я почти потеряла невинность и наивность, и так крепко стою на ногах, что мне позавидует любое вишневое дерево.
но я удивляюсь каждый раз когда они все — вишни, яблони, абрикосы, каштаны, вспыхивают белыми и розовыми цветами, а воздух гудит от пчелиных песен. и моя кровь вторит ей гудением старых електрических столбов.
такими заслушивались героини старого кино, сейчас столбы молчаливы, сейчас нет надобности слушать ни их, ни воздух, ни искать в воде вкус (ведь он всегда немного ржаво-металлический), никто не желает останавливаться хотя бы на мгновение и подставить лицо солнцу, которое вдруг начало греть после того первого выстрела прямиком в сердце, когда вдруг понимаешь «весна!».

он должен простить мое непрощение.
он должен простить меня, потому что я не могу простить его. потому что:

(я не могу простить себя по очень многим причинам, поэтому) в зеркале я вижу ту самую пятнадцатилетнюю девочку, допустившую смерть своего друга. иногда она вылазит из под моей шкуры и мнется перед уверенными в себе людьми, перед вишневыми деревьями, перед местами где мы сидели вместе и он рассказывал о том, что стоит смотреть на мир немного со стороны и тогда станет легче.
— старые раны болят только на плохую погоду, ничего не болит всё время, — сыпал (своими ли?) афоризмами он, а потом убил себя.
вопрос на засыпку: кого он пытался убедить в этом — меня или своих демонов?

(я не могу простить его потому что) каждое чертово вишневое дерево шепчет мне
— ты видела каким бледным он был в предпоследний день марта, когда ты сказала ему, что пахнет весной, а он просто улыбнулся и промолчал.
— ты видела, — плачет белыми лепестками цветущий абрикос — что он не слышит никого кроме той пустоты, что уже протянула к нему руки и звала к себе.
я топчу лепестки ногами и иду домой после школы.
я всё ещё в той самой школе, иногда даже в том же классе, где получила смску со словами, что человека, которого я люблю, больше нет.

с каждым годом я пишу об этом всё больше. когда он умер я написала: «сегодня день, когда умер человек, которого я люблю» и слягла на несколько дней. сейчас он почти человек для меня, но я никогда не прощу его слабости.
однако, герои умирают — символы нет. они перестают будоражить сердце, но никогда не перестают что-то собой обозначать, быть знаменем, горящей свечей каштанового цвета.

я ненавижу вишню под его домом — она заглыдывала в окно второго этажа, когда он курил в форточку (в последний раз).