Уйти нельзя остаться. О чем молчат провинциальные журналисты России?

Photo by Pixabay

У районной газеты из Зауралья почти столетняя история, а тираж всего четыре тысячи экземпляров. Главный редактор Ольга Иванцова (имя изменено по соображениям безопасности) говорит, что это хороший показатель. О том, как "выживают" провинциальные журналисты в современных реалиях, она рассказывает, активно жестикулируя и постоянно извиняясь за мат:

- До войны вообще не материлась, а теперь - как сапожник. Только это и остается. Еще страшно и противно. Все время. С первого дня.

Где вы были восемь лет?

- У меня от "главреда" только табличка на двери кабинета, а внутри, как у остальных сотрудников: стол, стул и старый компьютер. Штат у нас крохотный. Три журналиста, корректор, бухгалтер, два рекламщика и водитель. Газета выходит три раза в неделю. Подписчики – горожане и селяне. Для последних "районка" - единственный источник информации. Интернета в отдаленных деревнях нет. Там даже стационарные телефоны плохо работают. Телевизоры есть, смотрят. Но о местных новостях узнают только от нас. Образования профильного в редакции ни у кого нет. Я в газету пришла после пединститута, начинала корректором.

- Ольга, задам популярный вопрос: Где вы были восемь лет?

- Да где мы были? Здесь и были. Работу работали, жили. Нам казалось, что большая политика от нас далеко. До аннексии Крыма мы писали исключительно о том, что интересно нашим читателям: о надоях, посевах и тружениках, о мальчиках, которые спасли бабушку из горящей квартиры, о том, когда новый фельдшерский пункт откроют. Максимум, что могли нам спустить сверху – доклад губернатора, выдержки из прямой линии с президентом, агитки по выборам. Мы никого особо не интересовали как платформа для пропаганды, хотя наши учредители - правительство области, администрации города и района. Мы же сами себя не окупаем. То, что получаем от подписки и рекламы, - крохи. Они даже на четверть не покрывают затраты. Поэтому львиная доля финансирования идет как раз из этих трех источников. Соответственно, о какой свободе слова может идти речь? Но раньше мы могли в этом пространстве лавировать и даже периодически прикусывать руку кормящих. В провинции люди до сих пор приходят в редакцию как в последнюю инстанцию. И мы старались помочь. Звонили в администрацию, отправляли запросы в департаменты и прокуратуру. Бывало, получали по шапке за такую активность, но вопрос у человека решался, а мы понимали, что нужны, что мы не только о концерте в Доме культуры пишем.

А потом случился «Крым наш». Это был первый звоночек. Сначала от нас областной комитет по СМИ потребовал позитивные репортажи о том, что «своих не бросаем», мнения экспертов, ЛОМов. ЛОМ – лидер общественного мнения. Такая официальная аббревиатура, если не знаете. А потом каждую редакцию в регионе обязали создать аккаунты в соцсетях и сайты. Мы сначала обрадовались, но скоро выяснилось, что это нужно не для того, чтобы мы туда выкладывали свои материалы, а для контента, который готовят сверху.

- То есть методички для СМИ в России все-таки есть?

- Не знаю, как у других. В нашем случае несколько иначе. Есть газета, а есть, как я уже говорила, сайт редакции и паблики в соцсетях. И это два разных поля. Чем наполнять печатные полосы, мы решали и пока решаем сами. То есть в рамках действующего законодательства. Но никто не приказывает писать именно о спецоперации, хотя это и не возбраняется. А вот в Интернет выкладываем в основном то, что присылают из областного комитета по СМИ. Проще говоря, всем редакциям региона ежедневно, в том числе и в выходные, отправляют определенный контент, который мы обязаны размещать на сайте и в соцсетях. Каждый вечер наш сотрудник заполняет табличку, куда заносит все ссылки на опубликованные тексты и видео. Такая практика началась сразу после аннексии Крыма.

- А эта рассылка посвящена чему?

- В разное время – разному. Зависит от того, что происходит в стране. Часть новостей и сюжетов - о достижениях региона во всех сферах. Остальное – реакция местных лидеров общественного мнения и представителей столичной власти на события в России или за ее пределами. Вот мы про восемь лет говорили, да? ДНР и ЛНР тоже в рассылке все годы фигурировали. Не надо пояснять, в каком ключе? Суд над Навальным тоже освещался, митинги. Естественно, с проправительственной позиции. Помню, что несколько раз в сутки ставили предупреждения о том, почему нельзя присоединяться к протестным акциям и прочее. Параллельно плотным строем шли новости о том, как на самом деле все хорошо в стране.

- Как вы к этому относились?

- Спокойно относились. Мы же ставку всегда делали исключительно на печатное издание. Его не трогали. А что до этой рассылки, то лично мне искренне казалось, что все всё понимают. Глупо, конечно, с моей стороны теперь так говорить. Но опять же, что мы могли с этим сделать? Пропагандистские тексты писать нас никто не просил, все уже присылали готовое. Отказаться мы не могли.

Это от размещения в газете я бы еще отбрехалась. Сказала бы, что номер уже сверстан и в печать отправлен. А тут – на каком основании? Наши подписчики в соцсетях, кстати, до сих пор спрашивают, зачем мы публикуем московские новости и прочую информацию, которая не имеет отношения даже к нашей области, не то что к району. Что на это ответить?

В то время нам казалось, что максимума этот абсурд достиг, когда вели агитацию за поправки в Конституцию. Эту тему приказали активно лоббировать везде, в том числе и в газете. Буквально каждый материал настоятельно рекомендовали притягивать за уши к поправкам. Например, вышла статья о бродячих животных и обязательно в тексте отсылочка – а вот в Конституции будет поправка о животных. Журналисты кривились, но делали. К слову, за поправки, на сколько мне известно, никто из нас не голосовал. Все были против.

Без репортажа с похорон.

Photo by Pixabay

- Конечно, мы были в курсе всех новостей, но в то, что начнется война, не верил никто. Хотя внутреннее напряжение было. Опять же рассылка за неделю до 24 февраля казалась какой-то тревожной, с особенно истеричным патриотизмом. О том, что случилось, я узнала утром, когда везла младшую дочь в садик. У меня был шок. В редакции собрались на срочную планерку. Только я и журналисты. У многих есть друзья и родня в Украине. Мне нужно было что-то сказать сотрудникам, а я не знала, что говорить. Прятала руки под стол, потому что они дрожали.

С одной стороны, мы надеялись, что к вечеру все разрешится, что войска уберут и начнутся переговоры, но умом понимали - этого не будет. У меня почему-то сразу жизнь разделилась на до и после. В обед позвонила мужу. Он сказал, что мне просто нужно успокоиться, что все не так однозначно и я вообще ничего в этом мире не решаю. Что-то такое сказал. От этого стало еще хуже. Ближе к концу рабочего дня очнулся наш комитет и устроил бомбардировку соответствующим контентом. Помню, ко мне в кабинет пришел журналист, который отвечает за размещение правительственной рассылки. Спросил, что делать? Я ему сказала: Ставь в ленту все, что присылают. В этот момент мы заканчивали верстку свежего номера. На первой полосе был репортаж со строительства фермы, на второй - интервью с библиотекарем и спортивная подборка. И ни слова о спецоперации. Ни словечка. Вообще ничего. Я подписывала газету перед отправкой в типографию и понимала: я на дне. Никогда не считала себя профессиональным журналистом, не кичилась тем, что редактор. Но чувствовала себя личностью, человеком. А тут... Еще не было арестов, штрафов, административных и уголовных статей, а я уже замолчала. Сама.

На следующий день, 25 февраля, всех редакторов районок собрали в зуме на планерку. Было видно, что начальство из комитета тоже в растерянности. Весь их монолог свелся к лаконичному: "работаем в штатном режиме, вы сами все понимаете, с сотрудниками проведите беседу". Ну, я провела. Сказала ребятам, что если кто-то выйдет на митинг, осуждать не буду, но ответственность лично на каждом. Никто не вышел.

- Почему?

- Очевидно, что такой выход повлечет за собой увольнение. Конечно, можно было бы по суду восстановиться, но думаю, что меня бы заставили такого сотрудника выжить. Это же не проблема. Пару лет назад у нас в регионе был такой случай, когда неудобного журналиста выдавили из редакции, и устроиться ни в одно СМИ области он так и не смог. В итоге уехал, кажется, в Москву.

А если без эмоций, то средний возраст моих работников - 35-40 лет. У всех семьи, ипотеки, у кого-то инвалидность. В нашем городе, в принципе, непросто с трудоустройством. Даже представить не могу, куда пойдет, например, корреспондент, который двадцать лет назад, сразу после школы, устроился в редакцию. Высшего образования у него нет, а в трудовой всего одна запись. Да, пишет он неплохо, но ведь если ты уходишь из-за протеста, то, значит, уходишь из журналистики совсем. В регионе, как я уже сказала, ни одна газета тебя после этой истории не возьмет к себе. Да и куда теперь уходить, если в любом СМИ России одна и та же повестка. Получается замкнутый круг. И мы с ребятами к исходу второй недели войны договорились, что если кто-то чувствует, что не вывозит – идет на отгулы, на больничный или в отпуск. Было ясно, что работать теперь предстоит в новых условиях. Вопрос в том, как это все совмещать со своей совестью и с личной позицией.

- Как изменилась работа редакции сейчас?

- В сущности, пока никак. Но это, вероятно, только в нашем регионе и то лишь потому, что мы сознательно не хотим поднимать темы спецоперации, а нас пока не заставляют. Но больше всего меня удивляет то, что другие газеты делают это по своей инициативе. Я так понимаю, искренне. Причем люди переобуваются буквально на ходу.

Допустим, месяц назад человек точно не поддерживал спецоперацию, а потом начал писать о том, как это хорошо и нужно. Спрашиваю: тебя заставили? Нет, говорит, просто не все так однозначно. К примеру, внезапно монологи о том, что в Украине нацисты и прочее, опубликовали ряд главных редакторов провинциальных СМИ. Хотя я точно знаю, что их никто об этом не просил. Вот и делайте выводы.

Еще, если говорить о пропаганде, был очень показательный случай. В апреле позвонила дама, руководитель одной из общественных организаций нашего города. Она была возмущена до предела тем, что ее мнение о спецоперации опубликовали на сайте областного информагентства. При этом сама дама никаких комментариев по этому поводу не давала, равно как и разрешения публиковать свое фото. В общем, она думала, что это наша редакция написала и туда отправила. Суть претензии только в этом была. Я потом зашла на этот сайт, а там как минимум двадцать таких публикаций от лидеров общественного мнения из разных городов региона. Кто из них действительно участвовал в этом опросе – не известно. Не удивлюсь, если за всех просто написали то, что нужно написать, даже не поставив их в известность. Такие дела.

Что же до нашей редакции, то мы решили так: если нельзя говорить о том, что происходит на самом деле, то мы будем молчать. Но молчать максимально. Настолько, насколько это возможно. Я прекрасно понимаю, что если прикажут, то придется выбирать: или твоя личная позиция и увольнение, или "госзаказ". Пока повезло, что местные власти не впали в истерию с символикой войны. В нашем городе практически не было «Z» и «V». Но с середины марта на всех мероприятиях от официальных лиц обязательно звучали речи в поддержку войны. Обычно мы даем развернутые цитаты выступающих депутатов или сотрудников администрации, но в данном случае сознательно не писали ничего, что касается "спецоперации". Этого никто не заметил или сделали вид, что не заметили. Также наша редакция - одна из немногих районок в регионе, кто отказался печатать некрологи о погибших в Украине. Не думаю, что это повод для гордости. Но считаю, что это правильно.

- А вас заставляли?

- Никто не знал, что делать, когда в область впервые доставили «груз 200». Идет слух, что привезли погибшего солдата из Украины, но официальные лица молчат. И все молчат. Только спустя пару суток губернатор в своем блоге об этом написал. Тогда и региональные СМИ опубликовали. Потом гробов стало приходить все больше и больше, да и скандал случился со срочниками и все вновь замолчали. Вскоре из комитета намекнули, что такую информацию даем очень сухо и дозировано, а по возможности и не даем вовсе.

У нас же получилась другая ситуация. В начале марта в одно из сел привезли тело контрактника. Утром, в день похорон, мне звонят из администрации и спрашивают, кто из журналистов будет готовить репортаж с погребения. Я сказала, что никто. Состоялся весьма неприятный разговор с угрозами. Нашим чиновникам очень хотелось выслужиться! Они хотели, чтобы мы поговорили с матерью, сфотографировали ее рядом с гробом, а потом выдали материал на первую полосу. Честно говоря, в тот момент я думала, что это мой последний рабочий день. Но продолжения конфликта не случилось.

На следующий день из области прислали приказ – тему с похоронами не раздувать. Я выдохнула. Тогда поняла, что пока я могу защитить газету, останусь. Я не Марина Овсянникова, чтобы делать громкие заявления. Мой голос никто не услышит, но я - партизан. Мы все теперь как партизаны. Делаем то, что можем. Но в любом случае, что будет дальше – не ясно никому. Жизнь изменилась кардинально. И нет гарантии, что завтра партия нам не прикажет выдать на первой полосе буквы «Z» и «V». Так уже было у коллег из других регионов, когда все газеты выходили с одинаковыми передовицами.

Я жду этого со страхом и возмущением. Это будет, пожалуй, мой главный нравственный выбор в жизни – уйти или остаться. Я двадцать лет в газете. Это вся моя жизнь. И то, что сейчас происходит, мне сложно осмыслить до сих пор. Понимание того, что ты всего лишь винтик в большой системе и тебя легко заменят на другой, если ты выйдешь из строя, убивает в тебе личность. А самое главное, что система при этом не остановится и не пострадает.

Не врать себе – большое мужество.

Photo by pixabay

- Первые четыре месяца было очень тяжело морально и физически. Я перестала нормально спать и есть. Не скажу, что сейчас стало легче. Но я приняла ряд важных решений о том, как жить и работать. Это помогает. Еще, конечно, психотерапия. Впервые за сорок лет обратилась к специалистам, когда поняла, что сама не справляюсь. Сейчас очень важно воспринимать реальность без вранья самой себе. Отчасти понимаю тех, кто предпочитает делать вид, что ничего не происходит. Это тоже своего рода психологическая защита.

- Что самое страшное для вас сейчас?

- Люди! До сих пор не могу объяснить эту страшную метаморфозу. Общество изменилось до неузнаваемости. Многие говорят, что так было всегда, что просто мы не замечали, насколько в каждом втором много агрессии и, простите, дерьма. Я не замечала. Поэтому у меня такое чувство, что 25 февраля я проснулась в другой стране. Не знаю, что с этим делать. Я видела, как бабушки дрались в "Пятерочке" за сахар. Представляете? На их лицах было такое блаженство, будто они ждали этого момента долгие годы. Они вернулись в СССР, в хамство с очередями. Им в этом очень хорошо и комфортно.

Не говоря уж о том, что в целом люди поддерживают убийства других людей. Рассуждают о том, что так и надо Украине, хохлы проклятые... Я иду вечером с работы, возле гаража стоят два деда и на весь двор решают судьбы чужой страны с каким-то сатанинским азартом. И я еще могу понять стариков. Ну, как-то могу понять. А вот что происходит с моими ровесниками или молодежью – не понимаю. Не знаю, где и когда мы свернули не туда и как это получилось. И мне страшно от этого. Страшно за моих детей и за себя. И пока я не понимаю, как дальше с этим быть. Поэтому я и говорю, что не врать себе сейчас - большое мужество.

- Что будет дальше с журналистикой в России. С провинциальной прессой в частности?

- А журналистики в России больше нет. И что будет? Как и было. Не думаю, что нас ждут глобальные перемены в лучшую сторону. Закручивание гаек продолжится. Это факт. Так что здесь без иллюзий. Просто хочется надеяться, что среди коллег остаются люди, кто действительно понимает, что происходит, и хотя бы как-то будет пытаться этому противостоять. Хотя бы минимально.

Автор: Евгения Петрова

Главный редактор: Илья Бажан