Три исповеди на заказ
ПРЕДИСЛОВИЕ
В двадцать первом году мне написала знакомая знакомых, девушка, с которой мы порой оказывались в одних пространствах и ситуациях, но прежде никогда не общались.
Написала с необычной просьбой. Они с подругой делали тогда подкаст. Подкаст про близость.
А надо заметить, что с подкастами у меня не складывается. Чаще всего я пытаюсь договориться о том, чтобы та ил иная моя подруга из секспросветителей выступила с невероятно ценным экспертным мнением. И как-то именно с подкастами раз за разом какое-то дерьмо. С лекционными площадками - всё прекрасно. С мастер-классами - собираем. Как нужно поставить микрофон и непринуждённо поболтать - звёзды не сходятся. Один раз меня самого звали в эфир. Но идея подкаста была в том, что я должен был рассказать три истории из жизни, одна из которых была бы вымыслом. Чтобы слушатели потом разгадывали этот ребус. Когда-то я дал себе клятву не выдумывать про себя историй и писать только о том, что было. Отказался.
В этот раз всё было несколько интереснее. Нина попросила написать короткие вступления-исповеди для каждой из грядущих серий. Короткие исповедальные тексты, которые бы зачитывали ведущие перед тем, как начать разгонять новую тему. Близость. Близость на расстоянии. Близость с родными. Серия за серией.
Я успел написать три текста. Отправил и стал ждать. В январе двадцать второго Нина написала мне, что один из этих текстов вытащил её из тяжелого кислотного трипа. Она просто открыла телефон и снова и снова перечитывала его. Пока не отпустило.
А потом наступил февраль и проект не случился. Звёзды опять не сошлись. Исповеди о переживаниях, которые кажутся настолько незначительными сейчас, что стоит забыть их и писать что-то другое и совсем не так. Не узнавая своего прошлого голоса.
Я уезжаю из страны, - написала Нина в ноябре. Не хочу, чтобы эти тексты так и остались похоронены в нашей переписке.
Доброй дороги перелётным птицам. Доброй дороги, Нина. Будем ждать весны и возвращения. Я опубликую.
СТРАХ БЛИЗОСТИ
Никогда не заведу себе домашнего питомца. Даже цветов на окно не поставлю. Зачем мне эта ответственность, когда даже не уехать в любой момент? У меня есть сын, и этой ответственности мне хватает. Правда, он никогда не бывает у меня в мастерской, в моём пространстве. Мы с ним - живём у бабушки. Я один - живу в мастерской. Пропахшей сладковато-яблочным запахом помоев. Когда-то ещё у меня был большой австралийский таракан. Он сбегал пару раз из коробки и мог по полгода жить самостоятельно за холодильником. Всадник разложения. Больше я себе никого не заведу, даже таракана.
У разложения есть своя романтика. Это не то же самое, что депрессия. И даже не лень. Единственная ситуация, когда депрессию и лень можно поставить вместе. Вместе в противоположность к романтике разложения.
В первой мастерской, где я жил и работал, не было ни кухни, ни душа, ни дивана. Голые стены, туалет где-то на этаже нежилого комплекса, спал в одежде на полу. Не мылся, не менял нижнего белья. На зубах толстый никотиновый слой. Мне нравится мой образ жизни. Я получаю от него невероятное наслаждение. Рядом с сыном, чистый и выбритый, я как будто играю роль отца. Потому что люблю. Во второй мастерской появились удобства и места стало побольше. Изменилось пространство, а не его обитатель. Сальные волосы, запах пакетов с мусором, хотя мусоропровод сразу за дверью, окурки в раковине - всё это радует меня не меньше, чем других людей домашние питомцы или цветы на окне. Это мои цветы. И они цветут тем ярче, чем меньше за ними ухаживаешь.
Перед тем, как любимая приедет в гости, я делаю из своей берлоги чистенькую мастерскую, а из себя - такого же актёра, как перед сыном. Поэтому, наверно, через пару недель общего быта мне так комфортно возвращаться в одиночество ещё на полгода. Почти все, кто меня знает, видят только его - причёсанного и умытого. Особенно те, кто для меня важен. Те, с кем мне так хочется быть ближе. По-другому невозможно. Это вам не какое-нибудь безобидное чудачество, к которому можно привыкнуть.
Стоит ли назвать это страхом? До двадцати пяти лет я жил в постоянном, ежедневном содержании себя в санитарной чистоте. Потому что это была жизнь наполненная близостью. Мать моего сына была буквально помешана на чистых поверхностях. И вот я сам себе хозяин. Питомец, которого вышвырнули из дома. И мне здесь комфортно.
Близость это не только большое приобретение. Это ещё и маленький, порой совсем незаметный - отказ. Разве это страх? Я просто люблю грязь под ногтями. Но когда едешь к очередной любимой - ногти нужно стричь, а мохнатые заусенцы аккуратно срезать. Близость требует чистоплотности. А я боюсь чистых поверхностей.
ЗАЧЕМ НУЖНА БЛИЗОСТЬ
Вот вы лежите в темноте. Правую твою ладонь он потребовал положить под его голову. Твоя ладонь мягче ему любой подушки. Левую он зажал в кулачки. Так обездвиживать меня он привык ещё с того возраста, когда в ладонь умещалась вся его голова. Только так он и засыпал. И вот ему шесть. Неужели это всё ещё удобно. Мне по-прежнему нет. Тело затекает.
Наверно, ничто так не примиряет тебя с безнадёжной иллюзорностью любой близости, как ребёнок. Ты лежишь и думаешь о том, как бы аккуратно, дождавшись нужной глубины сна, высвободить руки: сначала левую, а потом, если это прошло гладко, если сонный малыш не хватает руками воздух, только тогда, плавным движением, убрать ладонь из-под его головы.
И ты вспоминаешь собственное детство. И то, как близко ты любил, и как тебе казалось это взаимным. И только сейчас с ужасом понимаешь, что взаимность эта крест-накрест. Не два вектора, тянущихся друг другу навстречу и становящихся чем-то одним в точки соприкосновения. Ты, думая, что любишь его, смотришь куда-то в сторону, в воображаемого своего ребенка. Как и он сейчас, в сторону, к ненастоящему, сказочному, придуманному его отцу тянется даже во сне, как подсолнух. Солнечный мальчик засыпает. А вы любите не настоящих друг друга и близки, каждый - с тенью друг друга. Тень, отбрасываемой светом любви. Я люблю его, и это оставляет тень за его спиной. Он любит меня, и я отбрасываю свой силуэт недалеко от своего тела. И крест-накрест мы близки со своими тенями.
Самой большой глупостью было бы считать, что дело тут в возрасте. Что вот лежит у меня на затекающей руке любимая женщина, положив свою ладонь на левую сторону моей груди, похрапывает, и вот с ней-то как будто близость наша прямая, не перечёркнутая изначально крестом теней. Зачем нам с ней нужна эта иллюзия? Если мы оба отлично понимаем, что не понимаем друг друга, что всё это воображариум новой нежности?
Прихожу в гости к подруге. Её муж купил себе очки виртуальной реальности. Разумеется, открываю вкладку с трёхмерным порно. Огромные задницы. Циклопические сиськи. Перед лицом якобы собственный монструозный пенис. Всё не то. Не трогает. Следующий. Следующий.
И вдруг в конце одного из роликов, после всех этих скачек, доведя мой аватар до скучнейшего фонтана, трёхмерная девушка ложится на грудь и пристально, почти искренне смотрит в глаза. Плачу. Слёзы, как критерий хорошего порно. Если не плачешь во время мастурбации, значит не нашёл на сегодня стоящее воспоминание. Не обязательно реальное воспоминание. Внедрённое воспоминание. Чужое. Близкое.
БЛИЗОСТЬ С РОДСТВЕННИКАМИ
Я смотрю на глупого мальчика в своей голове. Он бережно выстраивает сферы, расчерчивает песок концентрическими кругами. Ближний круг. Знакомые. Знакомые знакомых. Где-то за границами последнего круга бесформенный и бесконечный океан чужих и враждебных. Мыслящих иначе. Небезопасных. Непредсказуемых. Аутично и медитативно мальчик чертит веточкой дуги, поправляя неровности, будто служит богу геометрии. Не геометр да не войдёт.
Входят. Всю математическую стройность абстракций нарушают те, кого он называет своей семьёй. Он просто не знает, в какой круг вписать свою маму, своего брата, своих мёртвых. С мёртвыми тем сложнее, чем чаще он говорит с ними перед тем, как отойти ко сну. В последнее время всё чаще.
Нет никого ближе твоих мёртвых, мальчик. Поэтому теперь они поют тебе колыбельные.
Когда я хочу сказать живому человеку, что люблю его, что он стал мне родным человеком, вошёл в мою семью, я беру руку, кладу её на свою грудь и говорю: “я свидетель твоей жизни”. Потому что мне глубоко плевать, насколько пунктов из десяти совпадают наши анкеты. Не соглашаться с тобой, быть тобой переубеждённым или оставить своё маленькое право на инаковость - всё это не важно. Мы тем точнее будем помнить друг друга, чем больше было в нас различий и несовпадений. Перед сном я снова и снова перебираю самые светлые воспоминания. Детство, школу, студенчество, наше лето. Ты при жизни умерла во мне. Стала одной из моих мертвецов.
А теперь посмотри на своих живых, мальчик. Иногда так и хочется вопить в голос от того, насколько мало вас связывает. Господи, мама, какую ересь ты сейчас несёшь?! Полагаю, эта эмоция обоюдоострая. Я уже никогда и ни в чём не оправдаю твоих фантазий - конец. Но зато мы смотрим друг на друга вот уже тридцать один год. Смотрим, запоминая голос и жесты. Свидетельствуем друг друга.
Знаешь, мам, меня тут попросили написать короткую исповедь про семью. Про “самых далёких близких”, как мне сказали. Сама формулировка как бы подталкивает: ну давай, напиши про то, как сложно с этими родственниками, как они не понимают тебя, как это больно, как важнее найти в жизни этих самых “своих” людей, родных духовно, прости господи.
Чтобы свидетельствовать не нужно понимать. Да и никто никого не поймёт. Но я знаю, что я твой мертвец, мама. А нет никого ближе мёртвых.