Настоящее семейное кино

Not everybody gets corrupted. You have to have a little faith in people.
Woody Allen's “Manhattan”

- Как ты там?
- Иногда перед сном я перечитываю твои рассказы.
- Ты меня смущаешь.
- Живи теперь с этим. Почему ты не пишешь? Я хочу новую сказку на ночь.

*
Вечно они пытаются провести грань между любовью и влюбленностью. Влюблённость - это гормоны, - говорят они, - это мимолётное. Любовь это другое, это что-то про близость двух одиночеств. Абсолютная бессмыслица. Абсурд. Вы хоть понимаете, какая это чушь? Нельзя сравнивать жёлтое и квадратное. Нельзя дать определение влюблённости через анализ крови, любви - через философский концепт, а потом сталкивать их лбами и считать, что сказал что-то умное. Господи, какая бессмыслица!

Что такое влюблённость? Обещание любви. Вот ты видишь перед собой человека, хочешь его узнать, узнавать снова, хочешь быть с ним, хочешь помогать и просить помощи. Я хочу тебя любить. Но я боюсь. Пока ещё боюсь. Может быть мне просто показалось. Просто мираж. Пусть будут виноваты эти ваши гормоны чёртовы. Не в том, что я влюблён. В том, что я могу сейчас обманываться, видеть всё в розовых очках - да. Я боюсь вот так взять и ляпнуть в лицо: люблю тебя. Люблю - то есть хочу любить именно тебя. И я даю себе время. Я говорю: это только обещание того, что, возможно, что-то и выйдет. Давай я назову это влюблённостью. Узкий коридор, туннель - в конце которого ты наконец-то разрешишь себе сказать это вслух. А пока сдерживай себя и называй это влюблённостью, старый дурак.

Мы несёмся на электросамокатах по проезжей части. Вернее, она несётся, а я медленно качу, догоняя её на светофорах. Мы едем на крыши. Сидеть на крышах и жрать красные яблоки. Я страшно боюсь дорожного движения. Панически, до головокружения, боюсь высоты. И сжимаюсь от страха, когда признаюсь в чувствах. Сегодня - три из трёх.

*
- Какая самая большая разница в возрасте у тебя была в постели?
- Не помню, студент. Правда, не помню. Не помню, сколько было мне. Не спрашивал, сколько было человеку напротив. Не было необходимости спрашивать. Не настолько младше.

Она издевается над моим возрастом:
- Ещё чуть-чуть и было бы совсем плохо.
Или:
- Ко мне недавно подошёл мальчик лет трёх. И подарил цветочек. Забавно думать, что, возможно, где-то бегает мой жених, просто он ещё не вырос.

Я улыбаюсь. Легко не чувствовать себя старым педофилом, когда неотъемлемой частью твоей любви всегда было и остаётся необходимое восхищение талантом. Необходимое. Восторг от остроты ума человека напротив. Ей двадцать, но, чёрт подери, какие вещи она делает в своём искусстве. “Я верю в тебя” - неотъемлемая часть того, что я должен чувствовать, чтобы сказать - “Я люблю тебя”. По-другому это не работает. Пока мне страшно. И я говорю ей - “влюблён”.

Один раз только я испытал ужас от того, насколько она ещё ребёнок.
- Я читала тебя, ещё когда училась в школе.
- Господи! Зачем ты это сказала?

Она рассказывает про компьютерную игру, в которую играет. Имитация жизни. Строить дом, ходить на работу, воспитывать детей. Вот и вся игра. С маленькими нюансами. Персонаж, за которого она сейчас живёт - девочка-оборотень. Когда зовёт Луна, она убегает из дома на охоту и возвращается с куском свежего сырого мяса.

Я рассказываю ей о своей работе. Каждый день я общаюсь с теми, кого в богобоязненном обществе назвали бы извращенцами. Люди с псевдонимами, псевдо-именами. Я просто говорю с ними. Слушаю их. Даю им возможность рассказывать свои истории. На днях слушал Ивейн. Она связывает людей. Недревнее японское искусство лишать человека подвижности и воли. Опасное, - говорит Ивейн, - искусство. Нет, речь не о травмах, после которых люди могут месяцами восстанавливать пережатые конечности. Об этом все только и твердят. Говорит: в этой практике, как ни в какой другой, между мастером и моделью устанавливаются нездоровые родительско-детские отношения доверия и согласия. Как с новорождённым. И всё это густо поливается желанием.

- Я знаю, - говорит студент, - я там была.

Мы гуляем. Но, кажется, я и вправду старый скучный тип, не тот, кого она читала когда-то в школе. Всё больше она уходит в свой телефон и листает страницы там. И как бы мне ни хотелось продолжить просто смотреть в неё, я знаю, что надо закончить. Быть неуместным не стоит того, чтобы тратить себя.

- До встречи. Набирай, если что.

Двадцать минут. Я мог гулять с ней ещё двадцать минут и просто радоваться присутствию. И она готова была позволить этому старику ещё двадцать минут что-то мычать рядом про своих извращенцев. А я ушёл, сделав вид, что это было - так - просто, между делом, сказать - “пока”.

Есть особое чувство гордости, которое испытываешь, выбрав не быть неуместным. Сейчас я вернусь в мастерскую и просто проведу этот вечер наедине с собой. Я почти доехал до мастерской.

Пишет Ивейн:
- Хочешь сегодня связаться?

Видимо, да. Думаю, это именно то, что мне сейчас было бы очень кстати.

Мы сидим друг напротив друга. Сверху над нами металлическое кольцо, к которому я вскоре обездвижено взлечу. Она прижимается лбом к моему лбу и пристально смотрит в глаза. Мы утыкаемся лбами так, что вот-вот начнём бодаться. Верёвки начинают стягивать запястья. Пока я качаюсь вниз головой, Ивейн обнимает меня. Что-то шепчет. Дует на лоб, как когда-то я дул на своего сына, когда он не мог уснуть в колыбели. Как укачивал свою сестрёнку, когда она только-только родилась. Медленно я опускаюсь обратно на землю. Сколько прошло времени?

- На какой возраст ты себя сейчас почувствовал. Сколько лет тебе было?
- Тридцать два.

Я чувствовал себя на свои тридцать да. Мне хорошо в моём возрасте. Меньше всего мне сейчас хотелось бы становится младенцем или родителем для кого-то, кроме сына, кроме моей младшей сестры во Пскове. Только с ними я готов быть кем-то старше. Я хочу смотреть глаза-в-глаза. Я хочу быть на равных. Понял это сейчас - в верёвках, понял, что не хочу никаких других отношений, кроме как на равных, как будто сидя на кухне вдвоём. Как в ту ночь со студентом. Есть невероятное чувство лёгкости, когда находишь наконец слова для того, что бурлит в душе, пузырится, вертится в грудной клетке. Сейчас я вернусь в мастерскую и проведу вечер наедине с собой.

- Я приду к тебе? - пишет студент.
- Конечно.

Мы смотрим мультфильмы про маленьких волшебных пони. А потом японский мультик для взрослых про волка и зайца. Про любовь застенчивого взрослого волка и маленького белого развратного зайчика. Я глажу её голову, снимаю с неё футболку. У неё такая белая спина, что маленькие чуть оранжеватые точки у волосяных луковиц кажутся слишком равномерно разбросанными по спине веснушками. По холке у неё мягко стелется лёгкий чёрный пушок. На равном расстоянии от позвоночника на лопатках - по два маленьких круглых шрама с каждой стороны. Следы от крюков, на которых она висела. Я достаю из рюкзака спортивные ремни, чтобы привязать её ноги к кровати. Чтобы не слишком дёргалась. Сегодня не будет ничего, кроме этих игр.

Есть невероятное счастье засыпать, впервые обнимая обнаженное хрупкое тельце женщины, в которую так сильно влюблён. Любишь? Неужели ещё рано сказать это так? Влюблён.

Моё утреннее рычание смешивается с её кошачьим мурлыканьем.
- Я хочу войти в тебя.
- Войди, если хочешь.

Она лежит на животе и совершенно не двигается. Только тихо-тихо просит.
- Шлёпни меня! Ещё!

Я пытаюсь перевернуть её на спину, чтобы заглянуть в лицо. Глаза-в-глаза. Она сопротивляется. Остаётся лежать неподвижно. Беспомощно-согласно.

Тёмная пелена перед глазами. Я сползаю с кровати, резко остановившись. Задыхаюсь.

- Что с тобой?
- Ты можешь просто обнять меня и поговорить со мной? Без флирта, без этих детских интонаций в голосе. По-простому, как с другом. Пожалуйста. Мне сейчас очень плохо. Давай просто поговорим.

Она уезжает, и я думаю, что, кажется, всё испортил. Двадцать шестое июля.

***
Что такое семейное кино? Кажется, если я ничего не путаю, под этим понимают что-то безобидное и лёгкое, что-то милое, что не будет слишком пугать родителей, если смотреть это вместе с ребёнком, и всё-таки, не заставит взрослых совсем уж скучать.

Для меня настоящее семейное кино - это то, которое помогает вам наконец-то найти общий язык. Попроси своего ребёнка посмотреть тот фильм, который он хочет тебя показать, который они обсуждают с друзьями и персонажей из которого рисуют в своих тетрадках. Попытайся понять. Вероятно, там будут сцены насилия. Жестокого насилия и всех возможных форм свободной любви. Вероятно, твой ребёнок будет восторженно забегать вперёд и рассказывать тебе, что ждёт героя на следующем повороте сюжета. Во-вот, сейчас смотри, они в первый раз случайно столкнутся лицом к лицу! Он пересматривает это не в первый раз. Магия кино в том, как легко можно понять друг друга. Узнать друг друга.

Так три года назад я подружился со своей, на тот момент - десятилетней сестрёнкой. Просто был единственным, кто выслушивал её бесконечный восторженный водопад историй о том, что происходит между героями сериала про японских подростков-ниндзя с невыговариваемыми именами. Уже тогда она начала писать про них откровенные фанатские рассказы, домысливая то, на что не решились сценаристы. Фанфики. Родители просто затыкали уши при упоминании имён-скороговорок. Нам это не интересно. Для них семейное кино - это по-прежнему что-то из старой советской классики.

Подозреваю, что легче начать разговор с ребёнком о наркотиках или других его увлечениях как бы между делом, оживлённо обсуждая его или её любимых героев, чем найдя в кармане куртки непонятные таблетки, то ли галлюциногенные, то ли противозачаточные.

Ещё через год, в одиннадцать, сестрёнка стала квир-активисткой, защищая права всех возможных сексуальных меньшинств перед мамой и громко раздражающейся на всё это бабушкой. Это не было чем-то модным среди её школьных подруг. Ни в маленькой провинциальной средней школе, ни в музыкальной, ни в православной воскресной, где она учила архитектурное устройство храмов и псалтырь. Подруги её вместе с бабушкой, как последний аргумент в конце каждого спора, желали ей сменить нахрен пол и уехать в Нью-Йорк, чтобы открыть там наконец-то гей-бар и сдохнуть от СПИДа. К тринадцати годам у моей сестрёнки за спиной уже два года жестокого квир-активизма и проповеди о том, что каждый имеет право жить так, как любит.

Двадцать восьмого июля, на свой день рождения, она таки вытребовала у мамы книгу про гомосексуальные переживания подростков в советском пионерском лагере и поездку в Петербург на один день, к своему брату.

Мы гуляли по городу, фотографировались в фотобудках в дурацких розовых очках, ели китайскую еду, играли в музее советских игровых автоматов и смотрели там на большом экране старый советский мультфильм про волка и зайца, укутавшись в плед.

Идём от Новой Голландии. Мимо ресторана “Тётя Аида” на Конногвардейском, который стоит тут с самого начала девяностых. Лет тридцать пять назад, в свои двадцать, жила буквально в двух шагах от этого места наша мама. Снимала квартиру пополам с соседкой, армянкой Аидой Жоровной. Папа Аиды - Георгий - был важным человеком в её маленьком родном городе. Весь город знал его - как Жору. И когда Аида получала паспорт, ей так и написали в графе отчество - Жоровна. Интересно, это её ресторан? Вдруг - да?

Вечером на перроне сестра плакала.
- Я не хочу уезжать. Разве я не могу остаться здесь? Здесь так классно.
- Хочешь расскажу историю?
Хлюпает что-то похожее на “Да”.
- Я ещё совсем недавно, буквально и года ещё не прошло, вот так же точно, как ты сейчас, любил Москву. Мне там было - классно. Я был счастлив там. Каждый раз. На сколько бы ни приезжал. Я очень люблю людей, которые там живут. И очень по ним порой скучаю. Но - вот не поверишь - буквально этим летом, вот почти сейчас, почти сегодня, ну может быть чуть-чуть раньше, я решил, что классно - это там, где я. Давай, попрыгай вместе со мной. Вот здесь - под ногами. Вот где я есть, там я сам себе буду делать счастье. Понимаешь? Давай прыгать!

Мы прыгаем по перрону, разбрасывая слёзы.

- Иди обниму, мелкая. Доброй тебе дороги.

***
- Ты приедешь ко мне?
- Конечно, студент. В любое время дня и ночи.
- Мне нужна твоя помощь. Я переезжаю в новую квартиру с соседкой.

Кажется, я не всё окончательно испортил. Удивительное ощущение близости этот ваш переезд. Вот я аккуратно складываю её вещи перед тем, как она распределит их по коробкам. Каждую разорванную футболку, каждое худи с пентаграммой, аккуратной стопочкой - всё её прекрасно-блядское нижнее бельё.

- Поверить не могу, что буду теперь жить не где-то на отшибе у аэропорта, а прямо на Васильевском острове. Просто перейти мост, и я уже в универе!
- О да! Лучший остров Петербурга. Васильевский Манхэттен.

Начало августа. Мы гуляем по Васильевскому Манхэттену, по набережной, и пытаемся найти Луну, которая вот только-только кажется была видна, но скрылась где-то за домами. На ёе спине появились новые свежие шрамы. Сильно ниже тех, что на лопатках. Тонкие чёрточки от проколов, складывающиеся в большое сердце. Шрамы в форме сердца. Достаточно низко, чтобы скрыть это под лёгкой летней майкой, когда она поедет к родителям.

- Есть риск, что я не вернусь обратно в Питер. Может быть я зря внесла задаток, не знаю. Мне страшно.
- Что случилось?
- Родители всё узнали. Папа слишком важный человек в нашем городке, я ставлю его карьеру под удар. Они хотят оставить меня дома. Считают, что я сошла с ума. Нормально же жила своей двойной жизнью. Ну что за невезение! Если они попытаются оставить меня, я сбегу. Мне страшно. Вдруг у меня не получится сбежать. Ты не представляешь, насколько папа опасный человек. Я слышала истории про людей, прикованных к батарее в сырых подвалах. Или ещё хуже. Вдруг они с мамой сумеют переубедить меня. Вдруг я стану такой же православной активисткой, как мать?

- Всё будет хорошо. Я верю в тебя. Завтра отвезу тебя в аэропорт. Но если что - банда питерских извращенцев, размахивая плетьми, поедет вызволять тебя из сырого подвала или монастыря.
- Точно?
- Как там поживает девочка-оборотень?
- У неё скоро выпускной.
- Люблю тебя.