«МОНОЛОГ ПО СЕРПАНТИНУ»
«…Не я пишу, — пишет моя нетерпеливая память…»
— Владимир Набоков
Впившаяся под ногти рук память, так и не отпустила. Дню написанию рассказа предшествовали числа, которые были окутаны бесконечными литературными набросками, навсегда оседавшими в вечно романтичной голове. Мне не было боязно терять эти бесформенные наброски, неимеющие никакой формы изложения, а наоборот — это в какой-то момент стало игрой с моим сознанием. День за днем, встречаясь напрямую с планировкой своей головы, я прогонял через стены рассудка память о том самом дне, — я заведомо шел на такой риск.
Для вас, это может показаться издевательством, а для меня так: игра, пустяк, скажу я вам.
Как много «я» в этих предложениях, и какая приятная форма ощущения жизни через прогон табуна слов сквозь себя. Что же за день такой, что он получил такое лаконичное название «Монолог по серпантину»? Не знаю, спросите у моей памяти, ведь она в ответе за мое созидательное настроение. В жизни, я быть может вам ответил, что это был худший день, в котором мне открылось мое подсознание, и после этого я стал чаще всматриваться в зеркала (нарциссам это свойственно). А может и наоборот, моя особа холила и лелеяла бы этот день, ведь по-настоящему ко мне пришло осознание силы, которую я так долго не принимал в расчет своей и не без того интересной жизни. Сила эта в словах и невозмутимых поступках, которые убивают людей; физически они может быть и живы, но вот как к зрелой личности к ним уже будут вопросы, а чаще всего вы их и не заметите.
Я долго пытался обратиться напрямую к своей памяти, но каждый раз она мне говорила: «Подожди… , если ты все-таки поговоришь со мной, то после этого на твоих ресницах останется легкое дуновение упадка сил. На какой-то период времени, ты будешь обречен. И тебе точно будет уготовано что-то хорошее в жизни, один вопрос: Какое ты состояние выберешь — отца или сына (Быт. 22:1 — 19)?»
Мое отражение в зеркале с середины этого года готово принять себя настоящего. На вопрос своей памяти я ответил : «Да… Мое тело дышит этими словами, и я принимаю их форму, пропуская сквозь себя». После этого сознание разбилось, прогоняя чрез мою душу (ведь я художник, художник всегда общается с кем бы то ни было сквозь себя) осколки, отражающие легкие сны, где я вечно бьюсь о стены рассудка, что на утро остаются легкой, приятной тревожностью в области груди.
Автор сделал свое отступление, теперь слово предоставим памяти, ведь она главный двигатель этой системы.
Жаркий день наполняет Кош-Агач неуловимой дымкой, и без того великое место теперь кишит тайной, — создается прецедент тайны, где подноготной является не местность Кош-Агача, а уже сам Кош-Агач. Ты уже напрямую обращаешься к нему, всецело твой диалог строится с ним. Возможно стоило бы назвать рассказ «Диалог по серпантину» , но нет, великое место так и не удосужилось ответить хотя бы на один вопрос. Почему он имеет такие гладкие горы? Как он разрешил в таком маскулинном месте образоваться таким несуразно-добрым горам? Но да ладно, оставим эти горы.
Дни, наполненные природой всегда хороши. Здесь ты чувствуешь себя безнаказанным за свою жизнь, твоя судьба в руках этих скал и вечного ледника. Снег на вершине 2000 метров общается с тобой, обращенный в талое состояние: он показывает твой настоящий лик — чистый лик твоей души. По этим степям хочется бежать на четвереньках, так стройно как это может быть, твой организм наполнен воздухом — воздухом изящества. Мой рассудок одиноко скитается средь упоенной каменной волны, которая распластывается на фоне одинокого фотоснимка гор. Мысль моя начинает работать безукоризненно, я иду неведомо к какой цели, мои кости плывут по неизгладимо гладкой дороге с крутыми поворотами судьбы, где в жаркий день под воскресенье, — я остаюсь один на один с собой.
— Ты знаешь, наверное, когда в столь раннем возрасте остаешься один в среде несбыточных, поломанных судеб — появляется обреченность к жизни. И по всей видимости, это даже не из тех соображений, что мне их жаль, а скорее от ощущения тяжести этой легкой призмы жизни, навсегда заполоняющей живое, оставляя после себя след странных догм этих судеб.
— … (печально смотрят горы, обернутые ненавязчивым белым цветом).
— Смиренно жду, когда захлопнется окно прошлой жизни. Эта жизнь отпущена, не переживай; но так часто души прошлой жизни пробегают мимо открытого окна, что своей слабой волей, хочется им помочь, взмолить на себя все их обиды и опущения, — и показать, что по городу можно идти всегда прямо, будь то дождь или сильный ветер.
— ... (обращенное в сознание степь превращается в труху и сладкими движениями колыхающейся травы, показывает тревожную грань судьбы).
— Одинокий ум в надежде родить предмет искусства продолжает биться и терять горизонт событий. Сквозь него вижу оцепеневшее тело с наглухо закрытыми порами человеческой души. Как хорошо, что я вовремя воспитал в себе полный вкус надежды к семье и искусству. Мне предстоит большая работа над донесением этой «надежды» в головы многих людей.
И в один момент сказать отцу: «Я и не думал, какую ношу на себя взвалил, когда донесен людям ту самую «надежду». Это и твоя заслуга, папа…».
— … (дорога оскаленным слоем белой ограничительной полосы прослезилась).
— Некогда думать, надо созидать. Биться головой о фабулу текста, находить новые проявления форм жизни. Не оговариваться с родными, быть честным перед интеллектуальной дружбой. Навсегда отбрасывать тень забвения и испытывать жажду общения с миром.
Я жажду говорить с тобой, серпантин, в тебе собран весь мир: все люди, многие экзистенциальные влечения, сила невозмутимости; вот потому мой голос обращен к тебе — одинокий голос человека.
— … (растушеванное облачко, прыгающее в голубую вечность, повернулось своим ликом к бледному моему органу, наполняя его смыслом и строгой улыбкой).
— Я никогда не клеймил себя неудачником, скорее аутсайдером. Аутсайдер своих мыслей, идей, которые разбиваются на пол пути пустой точки зрителя. Вся моя форма искусства обернута в толстый слой параграфов, строк и отсылок. Мой образ обтянут интересно-пугающим слоем автора. Мне тяжело доказывать себе свою значимость, но нет, я перегнул и принизил себя. Мое творчество повлияло на многих людей, мне надо больше. Еще немного и будут говорить только о нем.
— И тишина есть вестник созидания. Вот оно, я чувствую, как растет ощущение внутреннего растождествления с самим собой, — после этого следует пустота, где слышится каждый шорох вневременного анонимного автора. Я есть целое и невредимое, тронутое нежными губами музы.
— … ( ручьи встали, наливая свои плески багровым оттенком «веры» на их неприкосновенность).
— И столько слов вокруг вертится, и безустали повторяю всю дорогу : «И разлетелись мы стремглав, я вынес ношу этих дней». Происходит мистификация: исподтишка, показывая только тень, — кручу по нёбу слова,— в голове разлетаются грустно-осевшие голубые образы,— и вот уже невольно пытаюсь дотронуться до бездыханной точки сущности человека.
Как вдруг что-то извне дает понять: мое положение пока не направлено и переходит во вне этого разума, — и так по новой.
— … (тень меланхолии становится то длиннее, то короче; она накладывает на мою судьбу свой отпечаток, она легко и безукоризненно сопутствует мне).
— Это вечный сон. Моя сбивчивая речь доказывает отсутствие чего-то живого в оболочке под названием «Максим». Моя жизнь складывается на действие внутри предмета, — для чего мне тогда насущное «я», и кто мой прообраз? Сколько нужно издать звуков на прощание? И какую цену стоит заплатить для полного уничтожения себя?
— … (облака, не веря в природу своего существования, просто рассеиваются).
— Представь, какого видеть, как умирает мой потерянный рай. Взяв в руки кисть, я стал документировать. Это было волнующе — каждая деталь рая издавала последний вздох. Это искусство — здесь жизнь и смерть идут вместе: роль смерти заключается в том, чтобы передать все во власть ничего, а роль жизни — показать зрелище пустоты, заглядывая тебе в лицо.
— … (меркнет судьба прошлых гор, степь обретает покой).
— Тлеют остатки былой правды. Жизнь потихоньку воссоздает былые образы, которые были заложены в детстве. Вся моя деятельность и круг общения были заложены в нем. Что на меня влияет больше: мой архетип или настоящий я? Не знаю. Знаю больше себя прошлого, чем себя нынешнего. А может в этом и есть смысл бытия — избавиться от непредсказуемого прошлого и отдаться непредсказуемому будущему.
— Продолжительный период самозабвения. Заведомо силой искусства совершал насилие над собой. Было тяжело вбирать в свою голову очерки писания Бродского, Набокова и нескончаемые памфлеты Пелевина. Становилось не по себе. Но это имело приятное послевкусие под эгидой «стремление к жизни». Появлялась надежда, видя как заканчивается фильм «Русский Ковчег». День, ночь — одиночество и насилие над собой.
Просыпаясь, я не отличал закат от рассвета — мое сердце томилось в ожидании новых творческих потугов. За окном зима — мое сознание брошено на обломки созидательного мира, который сочиняет мое нутро.
— … (одинокий шелест травы возле пригорка создает мираж ностальгии тех дней).
— Остановившись на фоне русского пасторального пейзажа, становится сильнее соблазн покончить со всем, развязаться с этой жизненной возней и всецело отдаться эфемерному преобразованию себя. Моя жизнь складывается по кирпичикам моей воли и интуитивных жизненных обстоятельств. И вправду, есть один из признаков жизни, который откликается легким постукиванием в грудной клетке. Безмятежно и одновременно резко с легкой долей иронии происходит банальное стечение обстоятельств — именуемой не иначе как судьба.
Я представляю, как человек, живущий в эпоху тотального одиночества, находит в этих словах легкое объятие.
— … (ветер стих, завывая лишь в отголоски моей памяти).
— Не хочу предстать перед родителями отпечатком детского образа на фотографии. Смотрю как протекает жизнь многих людей, в которой за основу взята идея «дешевых принципов существования»; и эти милые детские фотоснимки разбросаны по улицам: больше с них нечего взять.
Поверь, моя судьба быть большим человеком в умах других людей.
— … (горы становятся неотделимы от тени).
— Жизнь сопровождается глубоким духовным порывом к гармонии и одновременно распадом легких, раз за разом наполняемых необратимой грустью. Вся человеческая сущность сводится к одной точке на поверхности, которая дает возможность понять жизнь, как ряд ментальных процессов, и не более. В голове структурировать это тяжело, но от этого становится легче отталкиваться от трясины бытия.
На фоне великая природа. Вот-вот и я задохнусь.
—… (затянутое сладким фиолетовым оттенком небо погружает в тень мою отвесную грусть).
— Я расписал множество холстов, но так и не понял, где находится человеческая душа. Из моих уст, так часто исходят размышления о смерти, но при этом я создаю жизнь. Только одиночество поможет мне достать на это ответы. Как приятно принимать такую реальность, но почему от этого всегда так больно?
— Пожалуй, лучше всего разговаривать именно так, когда слова превращаются в тлен, — когда убегая от реальности, ты становишься одиноким. Для полной картины лечь на дно; быть свойственным этому дну, чувствовать расхлябанный воздух. Сейчас уже нет меня — есть мое видение, срывающее девственную оболочку мира, которая так незначительна для тебя, но так сильно ранит.
— … (ветвь понуро падает с дерева, не издавая никакого звука).
— Размышляя на фоне серпантина, чувствую в себе незначительные изменения для большинства; эти изменения остаются на поверхности одиночества, в котором мысли собраны в перемешку с талой сырой землей.
Вот она — действительность индивида, так ни кем и не замеченная.
— Две точки соприкосновения: прекрасного и мрачного. Как нарцисс, дотрагиваюсь до воображаемой точки бесплотного сознания. Когда погружаешься в рефлексию, мрачные мысли тянутся к тебе с объятиями, сжимаются губы, происходит жажда невозможного, которое близко к отчаянию. Ты рассеян. В этот момент тяжело заметить проходящий сквозь грудь легкий воздух ускользающего бытия, напоминающий тебе — себя настоящего. Тревожат одни доводы, не более.
— … (одинокий пастух жаждет быть ветром, мысленно машет мне, и провожает мою мимолетную тень).
— Голос бьется о живые стенки разума, что-то сильно давит на мою грудь. Глаза стали пародией мира. Все это ново — все это во мне.
— Можно я помолчу, и наконец, побуду твоим зрителем, серпантин. Ты так красив, спасибо тебе. Эта игра останется между нами.
Серпантин уходит навсегда. Ночь сглаживает мою тень с равниной. Мне остается вдыхать последние остатки слов этого монолога, напоминающие взрослую сладость. Да, это действительно хорошо.
