«ПРИТУПЛЕННЫЙ СВЕТ ФЕВРАЛЯ»

Ⅰ

«...Остекленелый кирпич царапает голубой купол как паралич нашей мечты с тобой пространство одушевить...» — И.А. Бродский («Сидя в тени»)

Мне было тепло в феврале. Я незаметно передвигаюсь по городу. «Черное пятно» влюблено. Его любовь сопровождает легкое, февральское солнце, окутывающее обыденный вид в неуловимо-тревожную оболочку, в которой есть уютное место для тени.

«Черное пятно» — так я себя именую, когда душа всецело занята рефлексией, что бывает часто. Все твои головные потуги устроены для улавливания пространства между душой и бренной жизнью. Все вокруг распадается, твой голос хрипит. В эти минуты, ты никак не ассоциируешь себя с людьми — они для тебя лишь повод в подтверждении тяжкого вида жизни. И как хорошо, что для взора людей ты недоступен, но не для нее.

Она видит, она дышит сквозь тебя. И вот уже «черное пятно» наполняется чем-то живым, его тень становится укромным местом для беглых дум. Распахиваются ворота объятий, где как тяжелые цепи падают на тебя мысли слабости пред ее бликом волос, осевшие на задворках сознания.

Мне легко и одновременно тягостно любить. Едва слипшимися губами проговариваю : «Я люблю тебя...» — и словно бросаю слова в пустоту. Но вот из ниоткуда с нежной силой бьет в голову твой нежный лик, и я распадаюсь в февральском притупленном свете; и спустя мгновение называю тебя своим именем, потому, видя, как свет перекатывается по твоим щекам, я растождествляю тебя со мной.

Теперь нас двое — одиноко скитающихся меж мнимых судеб. Мы влюблены, но мы одиноки; не забывай об этом. А где-то там на кухне тепло томятся наши души, а тела в настоящем так и погрязли в холоде.

А холод — это мой двигатель. Я становлюсь невозмутимым, но как никогда чувственным к тебе. В холоде на второй план уходит мой образ «черного пятна», мои догмы становятся похожими на позицию личности. Меня теперь не оторвать от зеркала и пролетающих мимо витрин, в которых я чувствую леденящий взгляд своего отражения. Мое тело нуждается в твоих руках, на которых я чувствую каждую выемку на твоих пальцах, оставленную от карандаша.

Попадая в прострацию, перед глазами вижу, как ты стоишь в пространстве залитым этим нежным февральским притупленным светом, и ловишь эти блики, которые легким дуновением остаются на твоей коже, — воссоздавая тебя, как скульптуру эпохи Возрождения, где сквозь безнадежный мрамор проступает легкость твоих рук. Это самое, что ни на есть «Падшее просвещение». Падшее, потому как сильно мы обречены от любви и как низко пали, поочередно спотыкаясь об тоску и тревогу, но как никогда мы незыблемо любим (мыча в подушку, прошу остановить этот миг навечно, где-нибудь во сне).

Раскрашенная в цвета притупленного света, ты кричишь мне в спину, но я уже плохо помню, что именно нес за собой твой крик. В ответ еле сжатыми гландами, шепотом я проговаривал : «Прими мою присущую любовь от незначительного художника абстрактной живописи. Ты — мой свет и покаяние в этой вечной жизни». Какое самоуничижение, но ради чего — ради любви.

Ⅱ

«...Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья, не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкой мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной...» — Б.Л. Пастернак («Доктор Живаго»)

Ты знаешь, обращаясь к стене, я обращаюсь в темноту, ведь за этим ничего не виднеется, но стоит только почувствовать твой шаг, за которым неторопливо следует одиночество, — я снова зряч к этой прекрасной обыденности.

Как отвратительна и прекрасна любовь, ведь в ней я смотрю на себя. Когда-то ты мне мила, и я готов делить с тобой хороший завтрак под названием «надежда», а иногда твой образ мне так противен (каюсь, но это так), что делим мы с тобой плохой ужин под тем же названием «надежда». Но все же твои руки так неистово гладят мой портрет из холодного воздуха.

Смотрю на себя будто из тени, где проплывает мой детский образ, который безмятежно, словно выворачивая воспоминания и настоящую жизнь, где между ними теряется грань; он показывает мне всю настоящую любовь, заложенную в этого ребенка. Взгляд холодного и чистого лика, как никогда открывает реальную картину чувств, мир становится на секунду понятным, и ты уже чувствуешь, как не твое тело отрывается от земли, а земля исчезает из под ног.

Навзрыд, быстро передвигая ногами, меня жадно пытается догнать притупленный свет. Твой образ теряется на фоне дворов и одиноких скверов; легкими шагами пытаюсь тебя догнать. Странное ловлю ощущение — не понимаю, кто в ответе за наши чувства: мой детский образ или настоящий я? Становится уже тесно, хочется только повернувшись спиной чувствовать те места, где из моего рта неловко вырывались слова о любви к тебе.

Я замечаю твой образ: он легок и неуловим для этих дымящихся надсадов. Твоя кухня до сих пор остается уютным местом для наших душ, там им и место. Застыв от случайного несчастия, отчетливо слышу стук того, как моя ностальгия бьется о стекло чувств, непробиваемых пеленой сна. Ловлю в расфокусе твои еле уловимые глаза, я пребываю в ожидании действий, имитирую руками то, как держу твое легкое тело.

Мы видимся один день, проводим одну спонтанную ночь — после которой следует вереница необдуманных слов; за место слов, лишь только слезы. Мы неизлечимы, даже спустя время, когда будучи одним из субъектов, я растворяюсь на фоне созидательной стороны человека. В один месяц ты будешь заболевать, как и я, — распахнув руки, каждый раз нырять в омут наших неуверенных объятий, смешавшихся с чтением по губам, по которым отчетливо понимать, что время остановилось.

Как интересно ловить взор людей незнающих: какую чуткую любовь хранит человеческая оболочка. Любовь, которой будут вдохновляться многие; и в глубине мне приятно разделять ее с тобой. Мысли, так и просятся к тебе, но я все молчу на фоне тебя, с тобой мне уготована роль слушателя и зрителя, который проходит эмоциональную войну, ради оцепенения на фоне притупленного света с тобой.

Твой силуэт грубо, без какой-либо подготовки прошел сквозь меня. Засыпая, чувствую отпечатки твоих рук на своей груди, — мысленно обнимаю тебя. За ночь мне уготовано восемь часов сна, в которых будет одна секунда наслаждения тобой. В последствии это сновидение будет оседать день за днем в моей голове, но какое же счастье видеть тебя наяву и воспроизводить мое подсознание сна с тобой. Я бьюсь головой о пелену судьбы, мне больно, но я мне тепло и радостно.

Ⅲ

«...вышел и остались только стук сердца да отдаленная дрожь ночи...» — В.В. Набоков («Волшебник»)

Садится солнце, настигая кухню на вечную темноту, наши души стали усопшими, по краям сердца легко перекатывается последний блик притупленного света. По водостоку бежит талая вода — я остаюсь один. Со всех фасадов зданий стягиваются чувства: тоска и легкая приятная грусть, которые перетекая с рубцов зданий, позволяют мне ощущать призму, в которую собраны все колебания души. Тебе навсегда уготовано теплое место в моем сознании. Я вышел в обычную жизнь, настолько мне чуждую.

А что, если я существую, только лишь, потому что ты вспоминаешь нашу любовь?