Волшебный корабль (Робин Хобб). Глава 21

Глава 21

Посетители

Роника со вздохом оторвалась от лежавшего перед нею гроссбуха:

– Да? Что такое?..

Рэйч ответила, беспокойно переминаясь:

– Там… Дейла Трелл ждет в гостиной.

Роника подняла брови:

– Ждет? Почему?

Дейла обыкновенно забегала к ним без всяких церемоний. Они с Малтой вот уже года два числились лучшими подругами, так что все формальности между двумя девочками давно отпали.

Рэйч покосилась на дверь:

– Там с нею ее старший брат, Сервин Трелл.

Роника невольно нахмурилась.

– Ну что ж, я приму его. Только не здесь. Проводи его в утреннюю комнату. Он не сказал тебе, зачем пожаловал?

Рэйч прикусила губу.

– Как выговорить-то, госпожа… Он сказал – он к Малте с визитом. Вместе с сестрой.

– Что?! – Роника подскочила, словно укушенная.

– Я, – сказала Рэйч, – с вашими обычаями еще не настолько знакома… В этой части, по крайней мере. Но мне показалось, что… так не подобает. Поэтому я и попросила их обождать в гостиной. – Ей было явно не по себе. – Я надеюсь, я не навлекла никакой… неловкости…

– Не волнуйся, – ответила Роника решительно. – Если кто что и навлек, так только сама Малта. Но и юному Треллу следовало бы явить побольше хороших манер… Значит, говоришь, они в гостиной сидят?

– Да. Мне, может… закуску какую подать?

Женщины обменялись взглядами, словно держа совет. Пред лицом подобных незадач грань между хозяйкой и госпожой становилась исчезающе малой.

– Ну… да. Конечно подай. Спасибо, Рэйч. Именно так мы и сделаем. Лучше поступить по этикету, а не отчитывать его, точно невоспитанного мальчишку… хотя бы он и вел себя именно как таковой. – Теперь уже Роника в задумчивости прикусила губу. – Расскажи Кефрии, передай ей этот совет – и пускай она к нам присоединится. Потом принесешь и расставишь закуски. Чуть-чуть подождешь – и сообщишь Малте, что ее гости ждут. Все из-за нее, так пусть посидит и послушает!

Рэйч сделала глубокий вздох, точно солдат, идущий на битву:

– Будет исполнено…

Когда служанка ушла, Роника подняла руки к лицу и потерла глаза. Оглянулась на амбарные книги, которые ей пришлось отложить, – и покачала головой. У нее устали глаза и голова разболелась, но она так и не придумала, каким образом хоть чуть-чуть уменьшить долги, а кредиты, наоборот, увеличить. Так что все способное хоть на время отвлечь ее от горестных подсчетов было весьма даже кстати. Даже неприятный разговор, коли он мог увести ее от раздумий над неразрешимым. Ну что ж… Роника пригладила волосы, выпрямила затекшую спину – и двинулась в гостиную. Если промедлить, она утратит решимость. Как ни юн Сервин, нельзя забывать, что он наследник могущественной семьи Треллов. Надо будет поставить его на место, но мягко, ни в коем случае не оскорбив. Тонкость обращения – вот что сейчас от нее потребуется.

Она помедлила перед дверью гостиной, и тут ее окликнули сзади:

– Мама!

Роника обернулась и увидела спешившую к ней Кефрию. Причем в глазах ее обычно кроткой дочери мерцали искорки гнева, а губы были решительно сжаты. Роника даже не могла припомнить, чтобы Кефрия таким образом себя вела. Она предостерегающе вскинула руку.

– Нельзя ссориться с Треллами, – очень тихо предупредила она дочь.

И увидела воочию, как та мысленно взвесила ее слова… и отвергла.

– А с Вестритами – можно? – прошипела она так же негромко.

При этом интонации у нее были настолько отцовские, что Роника прямо-таки опешила. А Кефрия распахнула дверь и первой шагнула в гостиную.

Сервин виновато вскочил с краешка дивана, на который позволил себе присесть. Даже Дейла выглядела изумленной. И сразу наклонила голову, высматривая кого-то в дверях позади Кефрии с Роникой.

Роника все же не дала Кефрии первой открыть рот.

– Малта сейчас присоединится к нам, Дейла. Уверена, твоя подружка будет очень рада повидаться с тобой. И как приятно видеть тебя у нас в гостях, Сервин! Ты не бывал у нас вот уже… погоди, я и вовсе что-то не припоминаю, чтобы ты нас посещал!

Сервин отвесил глубокий поклон. Выпрямившись, он улыбнулся, впрочем несколько натянуто:

– Родители брали меня с собой на бракосочетание Кефрии. С тех пор минуло несколько лет.

– Почти пятнадцать, – заметила Кефрия. – Помнится, в детстве ты был таким любознательным! Не забыл, как я тебя застукала у фонтана в саду? Ты там золотых рыбок пытался ловить.

Юноша стоя слушал ее. Роника старалась определить, сколько же ему лет. Восемнадцать? Девятнадцать?

– Верно, – сказал он. – Да, я тоже припоминаю… что-то такое. Я тогда действительно совсем маленький был.

– Вот именно, – ответила Кефрия, прежде чем Роника успела вмешаться. – Кто же осудит маленького мальчика, который увидел что-то блестящее и красивое и потянулся к нему! – И, улыбнувшись Сервину, добавила: – А вот и Рэйч закуски несет. Садитесь, пожалуйста, и будьте как дома.

Рэйч подала кофе, крошечные пирожные, сливки и пряности. Накрыла маленький стол и покинула комнату. Кефрия принялась потчевать юных гостей. Некоторое время говорили в основном о том, с чем лучше пить кофе – с пряностями или со сливками. Когда все взяли по чашке, Кефрия наконец села и с улыбкой обвела взглядом гостей. Дейла явно очень нервничала: сидела на самом кончике стула и все поглядывала на дверь. «Наверное, – решила про себя Роника, – ждет, что вот сейчас появится Малта и уведет ее из взрослой компании». Оставалось только надеяться, что именно это было причиной ее волнения.

Кефрия же устремилась в атаку.

– Итак, Сервин, что же тебя сегодня к нам привело?

Он смело посмотрел ей в глаза, но ответил спокойно и тихо:

– Меня… нас с сестрой пригласила Малта. Как-то под вечер я водил Дейлу на рынок за покупками, и там мы случайно встретили Малту. Мы все вместе перекусили. И Малта пригласила нас зайти к вам домой.

– Вот как. – Судя по тону, Кефрия не собиралась подвергнуть рассказанное им сомнению. Роника только надеялась, что ее собственная тревога не была столь же заметна. А Кефрия продолжала: – Моя легкомысленная дочурка забыла предупредить нас, что вы намерены заглянуть. Что ж, таковы все девочки, а Малта, я полагаю, даже легкомысленней многих. Головка у нее так забита всякими глупостями, что уже места не остается ни для вежливости, ни для здравого смысла.

Роника слушала дочь едва ли вполуха. Она уже задавалась вопросом, как это Малта ухитрилась в одиночку выбраться на рынок. И вправду ли встреча с молодым Треллом была такой уж случайной, какой сам Сервин старался представить ее. Она внимательно посмотрела на Дейлу. Не может ли быть, что девочки сговорились и сообща подстроили эту «случайность»?

Как нарочно, именно тут в комнате появилась Малта. Сперва в ее взгляде отразился форменный ужас: как, мол, вышло, что Сервин с Дейлой распивают кофе с ее бабкой и матерью да еще мило беседуют? Но потом на ее лице возникло выражение хитрой расчетливости – по мнению Роники, исключительно неприятное. «Да когда ж эта девчонка успела стать такой наглой и своевольной?» Было совершенно ясно, что она намеревалась пообщаться с Дейлой и Сервином, так сказать, без посторонних. И по всей видимости, никак не ждала их именно сегодня. И хотя ее волосы были только что причесаны, а на губах угадывалась даже толика помады, одета она была все же так, как положено одеваться девочке ее лет. В простое платье из шерстяной ткани, украшенное вышивкой по вороту и подолу. Но надо было еще видеть, как именно она это платье носила: туго-натуго перетянув кушаком, чтобы по возможности подчеркнуть и талию, и грудь, начинавшую округляться. Я, мол, вам не ребенок! Я – женщина, которую насильно рядят в детские платья!

И Сервин Трелл сразу вскочил на ноги, как если бы в комнату вошла взрослая девушка, а не девочка-подросток.

Значит, все было именно так, как опасалась Роника, и даже значительно хуже.

– Малта, – кивнула дочери Кефрия. И улыбнулась. – Тут Дейла пришла тебя навестить. Но может, ты для начала с нами кофе и пирожных отведаешь?

Дейла и Малта переглянулись. Дейла сглотнула, облизала губы…

– А потом, может, ты нам покажешь вьюнок, который, ты говорила, собирался цвести? – сказала она. Прокашлялась и обратилась к Кефрии несколько громче, нежели следовало: – Тогда на рынке Малта нам рассказывала про ваши теплицы. И мой брат очень заинтересовался цветами.

Кефрия растянула губы в улыбке.

– В самом деле? Как мило. Значит, сходим посмотрим. По правде говоря, Малта так редко заглядывает в цветочные парники – я воистину удивляюсь, что она еще помнит про наш вьюнок. Пожалуй, я даже сама его Сервину покажу! В конце концов, – и она обратила лучезарный взгляд на юного Трелла, – Сервина, как я понимаю, даже с золотой рыбкой нельзя оставить наедине.

Ронике стало почти жалко юношу: бедняга кое-как вымучил ответную улыбку, изо всех сил делая вид, будто не понимает истинного смысла ее слов.

– Спасибо, Кефрия, – сказал он. – Ты очень любезна.

Вот так. А ведь Роника была совершенно уверена, что расхлебывать кашу придется именно ей. Значит, по крайней мере в этой области, Кефрия надумала взять власть в свои руки. И пока приканчивали пирожные и кофе, Роника ограничивалась лишь светскими замечаниями. Присматривалась и наблюдала. Скоро она пришла к выводу, что заговорщицами были Дейла и Малта. Причем Дейла гораздо больше Малты мучилась от неловкости и вранья. Малта же чувствовала себя если не вполне как рыба в воде, то по крайней мере настроена была решительно. И так строила свою застольную беседу и все поведение, что парень помимо воли только на нее и смотрел. Он явно понимал, до чего неподобающая создалась ситуация, но ничего поделать не мог. Точно мышь, загипнотизированная змеей. Он старательно поддерживал с Кефрией вежливую беседу, но все время косился на Малту, улыбавшуюся ему поверх чашки. Роника мысленно только руками развела. И Кефрия еще беспокоилась, что Малта слишком наивна, чтобы войти во взрослое общество, и что этой наивностью могут нехорошо воспользоваться мужчины! Скорее уж, получилось бы наоборот… Малта взирала на Сервина с хищной алчностью кошки, вышедшей на охоту. И Роника понять не могла, что было важнее для ее внучки: заполучить мужчину – или сам процесс охоты. Сервин был очень молод. И, судя по тому, что Ронике доводилось слышать о нем, мало искушен в подобной игре. Если Малта слишком легко сумеет его завоевать… а он до сих пор выказывал очень мало сопротивления ее чарам… Малта, скорее всего, в итоге отвергнет его и устремится к иным, более престижным победам.

Так и вышло, что Роника словно бы заново увидела свою внучку. И открывшееся было равно несимпатично ей как в женщинах, так и в мужчинах. Маленькая хищница – вот как ее следовало назвать. И Роника спрашивала себя: а не слишком ли уже поздно пытаться что-то исправить? Как и когда умудрилась маленькая девочка вырасти в… нет, не в женщину, но в алчную самку-завоевательницу? «А может, это и хорошо, что Кайл отозвал Уинтроу из монастыря, – поймала она себя на неожиданной мысли. – Пусть наследие славных торговцев Вестритов отойдет не ей, а ему!»

Ей вновь вспомнился Уинтроу. Она очень надеялась, что у мальчика все хорошо. «Не стоит обольщаться, – сказала она себе. – Будем уповать, что он по крайней мере останется жив!»

На сегодняшний день из монастыря пришло одно-единственное письмо. Какой-то Бирандол спрашивал о судьбе мальчика и о том, как скоро следует ждать его возвращения. Роника прочитала письмо и передала его Кефрии. Пусть отвечает, как сочтет нужным.

Иногда Ронике хотелось по первое число всыпать дочери, неспособной даже в малом противостоять Кайлу. А надо бы, ох надо было бы заставить его ответить за всю – по слезинке, – за всю боль, что он успел причинить в считаные месяцы со дня кончины Ефрона. Взять хоть того же Уинтроу. По совести говоря, это было настоящее похищение. И заточение в рабство на его же фамильном корабле. И одному Са известно, что сталось с Альтией. Роника провела немало бессонных ночей, лежа в темноте и бесконечно гадая, где теперь и что делает ее своенравная дочь. Может, ее тело уже догнивает где-нибудь в безвестной, выкопанной наспех могиле? Или она живет здесь рядом, в Удачном… в каком-нибудь жутком притоне… пускаясь во все тяжкие, чтобы заработать себе на пропитание? В этом Роника, правда, весьма сомневалась. Последнее время она очень тщательно собирала все городские сплетни и слухи. Но ни словечка о дочери ее ушей так и не достигло. Если Альтия жива, значит она уехала из Удачного. Но вот при каких обстоятельствах уехала?

Ее родной город больше не был тем тихим и добротно устроенным уголком, каким его знали каких-нибудь пять лет назад. Расплодившиеся «новые купчики» принесли с собой уйму всяческой скверны. И в том числе – совершенно неприемлемое, с точки зрения Роники, отношение к женщинам вообще и к служанкам в частности. «Новые купчики» по преимуществу были мужчинами. Ронике было неведомо, как они обращались с женщинами у себя дома, там, откуда приехали, но здесь их женщины состояли скорее на положении рабынь. А уж с рабами они обращались хуже, чем со зверьем. Роника была попросту потрясена, когда у нее на глазах прямо посреди рынка один такой купчик влепил затрещину слуге. И дело было даже не в самом ударе. В старинных семействах Удачного – как, впрочем, повсюду – тоже хватало скорых на расправу тиранов, от которых приходилось страдать и прислуге, и даже домашним. Такие люди рано или поздно бывали наказаны вполне по заслугам: слуги принимались лгать, красть все, что плохо лежит, и работали не иначе как спустя рукава… Нет, Ронику потрясла реакция ударенного слуги. Он лишь отшатнулся… и не издал ни звука. Не пригрозил уйти от такого скверного нанимателя. Даже не пожаловался на несправедливое наказание. И поскольку он сам ничего не предпринял в собственную защиту, за него не стали заступаться и окружающие. Ибо при виде такого поведения невольно закрадывалась мысль: а может, поделом ему досталось? И он принял оплеуху как вполне заслуженное наказание? И народ промолчал.

Можно было заключить, что с некоторых пор слуги в Удачном делились на два разряда. Одних следовало назвать истинными. Таких, как Нана и подобные ей. Им платили жалованье, и никто не покушался на их достоинство и личную жизнь. Ибо служение Вестритам составляло долг и обязанности Наны, но тем ее жизнь отнюдь не исчерпывалась. В отличие от слуг новоприбывших, которых иначе как рабами именовать было невозможно. Все существование этих несчастных было направлено только на удовлетворение малейших прихотей господина. Дело, что говорить, незаконное… Но кто пойдет проверять, кем именно является тот или иной слуга – платным работником или подневольным рабом? И как это вообще возможно проверить? Если начать спрашивать их самих – каждый станет с пеной у рта утверждать, будто получает полновесное жалованье. Просто это жалованье сразу отсылает домой. Семье… Каждый скажет, будто как нельзя более своей жизнью доволен. Да еще и заявит, что сам, по доброй воле, себе эту жизнь выбрал. Ронику всякий раз охватывало омерзение, когда она принималась гадать, какого рода угрозы держали несчастных в таком униженном подчинении. И ведь эти угрозы наверняка приводили в исполнение, и не единожды. Для устрашения.

– Всего доброго, госпожа Роника Вестрит.

Она не вздрогнула от неожиданности – сказалось многолетнее самообладание. Сервин, оказывается, уже стоял перед ней, склоняя на прощание голову. Роника кивнула в ответ.

– Всего доброго, Сервин Трелл. Надеюсь, тебе понравится наш цветочный парник. А если вьюнок вправду окажется так хорош, пусть Кефрия срежет для тебя цветущий побег. Кое-кто считает это жестоким, но мы, знаешь ли, привыкли подрезать растения, чтобы они красиво выглядели и обильно цвели.

– Понятно, – сказал Сервин, и она уверилась, что юноша действительно понял.

Он еще раз поблагодарил ее и следом за Кефрией вышел из комнаты. Малта и Дейла, шепчась на ходу, убежали за ними. Надо было видеть, как Малта поджимала губы, как у нее раздувались ноздри – ну ни дать ни взять воплощенное разочарование и обида. Ясно как божий день: она рассчитывала поболтать с Сервином наедине. На худой конец – в обществе его сестры. А зачем?

Может статься, Малта и сама толком не знала ответа.

Это-то Ронику больше всего и пугало. Малта готова была очертя голову ринуться в омут любовных интриг. А последствия едва себе представляла. Или не представляла вовсе.

И Роника была вынуждена задаться вопросом: а кто, собственно, в том виноват? Все дети росли у нее в доме. У нее на глазах. Она все время имела возможность их видеть: за столом, во время игры, в саду… И она всегда видела в них лишь детей. Не завтрашних взрослых, не маленьких человечков, которым предстояло очень скоро вырасти и занять свое место в жизни… Нет – для нее они всегда были просто детьми. «Сельден… – подумалось ей. – Где он сейчас, чем занят? Наверное, с Наной. Или с учителем. Он под надежным присмотром, ему ничто не грозит».

Но это было все, что она о нем знала. Роника испытала недолгую, но неподдельную панику. Что, если даже теперь этих детей уже слишком поздно воспитывать? Есть от чего прийти в ужас. Особенно если еще посмотреть на ее дочерей. Вот Кефрия, вечно ждущая подсказок со стороны, неспособная самостоятельно принимать мало-мальски важные решения. И Альтия, наоборот, никогда и ничьей воли над собою не признающая…

Потом Роника снова задумалась о неумолимых цифрах в своих гроссбухах. О цифрах, изменить которые невозможно было никаким усилием воли. Задумалась о долге ее семьи перед семейством Фьестрю из Дождевых чащоб. «Звонкое золото или живая жизнь». Этот долг поистине платежом красен.

Неожиданное озарение открыло Ронике, что на самом деле платить придется не ей. Платить будут Сельден и Малта. Это в их жилах течет кровь, оговоренная прадедовским договором. И чему же она, Роника Вестрит, сумела научить своих внуков?

Ничему.

– Госпожа?.. Госпожа, тебе плохо?

Роника подняла глаза и увидела перед собой Рэйч. Женщина уже успела собрать на поднос опустевшие чашки и блюдца из-под пирожных. И приблизилась к хозяйке, напуганная ее неподвижностью и ничего не выражающим, остановившимся взглядом. Вот этой женщине, служанке-рабыне в доме Вестритов, она, Роника, почитай что перепоручила воспитание собственной внучки. Женщине, которую она толком и не знала… Что хорошего могло преподать Малте само ее присутствие в доме? Что рабство следовало принимать как должное, ибо за ним будущее? И какие же выводы должна была Малта сделать относительно положения женщины в том обществе, которое постепенно образовывалось в Удачном?

– Сядь, – сказала Роника. – Вот сюда, рядом со мной. Нам надо поговорить. О моей внучке… И о тебе, Рэйч.

– Джамелия… – тихо проговорила Проказница.

Ее голос разбудил Уинтроу, и он оторвал голову от палубы, на которой прикорнул, пригревшись на зимнем солнышке. День был ясный, не жаркий, но и не холодный. Дул легкий ветер.

Это был час, отведенный ему для «оказания внимания кораблю», как в своем дремучем невежестве выражался отец. Вот Уинтроу и сидел себе на баке, чиня потихоньку штаны и негромко разговаривая с носовым изваянием. А как вышло, что он прилег на палубу и уснул, Уинтроу просто не помнил.

– Извини, – сказал он, протирая глаза.

– Не извиняйся, – просто ответил корабль. – Хотела бы я обладать способностью спать, подобно вам, людям, отдыхая от забот и событий дня. То, что это даровано хотя бы одному из нас, благословение для обоих. И я тебя разбудила только потому, что решила: тебе понравится зрелище. Твой дедушка всегда говорил, что отсюда открывается самый великолепный вид на город. Отсюда, говорил он, видны все его достоинства, а недостатки сокрыты. Вон там, видишь? Вон они – белые шпили Джамелии…

Уинтроу поднялся, потянулся и стал смотреть вперед. Навстречу кораблю тянулись два близнеца-мыса; они отчетливо напоминали руки, простертые для дружеского объятия. Город расстилался по берегу между окутанным испарениями устьем Теплой реки и вздымающимся пиком Сатраповой горы. Великолепные особняки и величественные сады отделялись один от другого широкими поясами улиц. А по гребню позади города высились шпили и башни дворцового комплекса – резиденции сатрапа. Это было сердце Джамелии, называемое в обиходе верхним городом.

Так вот, значит, какая она! Столица, давшая название целой сатрапии! Центр цивилизации. Колыбель наук и искусств…

Она сияла и переливалась под послеполуденным солнцем. Зелень, золото и белизна – словно самоцветы в драгоценной оправе. Белые шпили возносились над кронами самых высоких деревьев, а их белизна была попросту невыносимой – Уинтроу не мог смотреть на них, не щуря глаз. Шпили были опоясаны золотом, а фундаменты зданий – выложены темно-зеленым мрамором, привезенным из Сэдена. Уинтроу смотрел и насмотреться не мог. Впервые его глазам представало все то, о чем он столько раз слышал.

Около пятисот лет назад Джамелию почти дотла уничтожил пожар. Тогдашний сатрап велел заново отстроить столицу, придав ей еще больше великолепия, и притом полностью из камня, чтобы подобное несчастье не повторилось уже никогда. Он созвал лучших зодчих, искуснейших каменщиков и иных мастеров – и через тридцать лет упорной работы верхний город был возведен. Второй по вышине шпиль, вонзавшийся в синее небо, обозначал собственно резиденцию сатрапа. А единственный еще более высокий был храмом Са, где сатрап и его сердечные подруги совершали свое поклонение. Уинтроу смотрел на замечательный храм с благоговением и восторгом. Удостоиться быть посланным в монастырь, принадлежавший к этому храму, – высшей чести жрец Са не мог для себя и желать. Одна библиотека там занимала семнадцать покоев. Еще в трех покоях постоянно были заняты делом писцы: сразу двадцать жрецов трудились не покладая рук – обновляли и переписывали книги и свитки. Уинтроу попробовал представить себе, какая же там собрана сокровищница знаний, – и вновь преисполнился благоговения.

Но потом накатила горькая горечь и омрачила его душу. «Вот таким же прекрасным и светлым казался мне Кресс, на деле оказавшийся пристанищем жестоких и жадных людей». Уинтроу отвернулся от приближавшегося города и вновь сел на палубу.

– Все это обман, – проговорил он. – Обман и жестокая шутка. Люди обманывают сами себя. Они собираются вместе и создают нечто прекрасное. А потом указывают на свое творение и провозглашают: «Смотрите, какие у нас крылатые души, какая нам свойственна прозорливость и святость. И все свое духовное богатство мы вложили вот в это здание, так что в повседневной жизни нам можно о нем больше не беспокоиться. Теперь мы можем вести бессмысленную и животную жизнь, искореняя любую наклонность к мистике и духовности, которую встретим в своих ближних и в самих себе. Все это вложено в камень: теперь нам не о чем волноваться!» И это лишь один из многих способов самообмана…

Проказница ответила ему совсем тихо. Если бы он стоял на ногах, то, возможно, и не услышал бы ее. Но он сидел на палубе, опершись о нее ладонями, и голос корабля прозвучал в самой его душе:

– А что, если сами люди – всего лишь жестокая шутка, которую Са сыграл с этим миром? Что, если Он сказал: «Все прочие существа Я сделаю добрыми и прекрасными, чтобы они жили в согласии с природой вещей. И только людям дам способность к мелочности, жестокости и самоуничтожению. И самой Моей жестокой шуткой будет то, что иным людям Я вложу дар видеть в себе все эти черты». Как ты полагаешь, Уинтроу, так ли поступил Са?

– Это богохульство! – горячо возразил юный священнослужитель.

– В самом деле? Но откуда тогда берется все безобразие и зло, присущее людям? Как ты его объяснишь?

– Оно не от Са. Оно – от невежества. От незнания путей и помыслов Са. В отчуждении от Са – корень его… К нам в монастырь время от времени привозят детей, мальчиков и девочек, понятия не имевших, зачем они там оказались. Они озлоблены и напуганы, ведь их в столь нежном возрасте оторвали от дома. И что? Проходят какие-то недели, и они расцветают! Они открываются свету и славе Са нашего. Ибо в каждом ребенке есть хоть малая, но искра Его. Не все остаются в монастыре, кое-кого возвращают домой, ибо не все предназначены для жреческого служения. Но нет ни единого, кто неспособен был бы сделаться существом светлым, мудрым и любящим. Ни единого!

– Мм… – задумался корабль. – А до чего хорошо, Уинтроу, что ты снова заговорил как прежде!

Уинтроу чуть улыбнулся и почесал белый шрам на том месте, где раньше был его указательный палец. Это успело стать привычкой, бесконечно раздражавшей его, когда он спохватывался и обращал внимание. Вот как теперь. Он сложил руки на коленях и поинтересовался:

– Неужели я так сильно себя жалею? И неужели это настолько заметно… всем окружающим?

– В основном только мне, я ведь чувствую твое настроение лучше, чем кто-либо. И все-таки – что за удовольствие иногда заставить тебя встряхнуться, Уинтроу… – Проказница помолчала. – Как думаешь, удастся тебе на берег сойти?

– Сомневаюсь. – Уинтроу постарался, чтобы это прозвучало не слишком угрюмо. – Меня ни разу не отпускали на берег с тех самых пор, как я «осрамил» отца в Крессе.

– Знаю, – кивнула Проказница. – Я просто к тому, что, если все же пойдешь, побереги себя.

– Что?.. Почему?

– Точно не знаю. Просто… Твоя прапрабабушка, верно, назвала бы это предчувствием.

Такие речи в устах Проказницы прозвучали более чем странно. Уинтроу даже поднялся и взглянул на нее, перегнувшись через фальшборт. Она смотрела на него снизу вверх. «Только мне начинает казаться, будто я к ней привык, – и всякий раз нате, пожалуйста!» Небо нынче было удивительно прозрачным и испускало тот особый свет, который Уинтроу про себя всегда называл художественным. Быть может, именно из-за этого и сама Проказница показалась ему… светоносной. Зелень ее глаз, густой блеск непроглядно-черных волос, сама ее кожа, украшенная волокнистым рисунком, поистине сочетали все лучшее, что можно сказать и о полированном дереве, и о здоровой молодой плоти. Проказница перехватила его взгляд, полный откровенного любования, и залилась розовым румянцем, а в душе Уинтроу чувство беспредельной любви к ней снова столкнулось с его полным неведением относительно ее истинной природы. Как мог он ощущать подобную… страсть (да будет ему позволено употребить подобное слово) к существу из дерева, оживленному магией? У его любви не было никакого связного объяснения. Они не могли пожениться, не могли родить общих детей. Они не стремились плотски насладиться друг другом. У них не было на двоих даже сколько-нибудь долгой истории общих переживаний. Откуда же эта теплота и нежность, что переполняли его, когда они были вместе? Бессмыслица какая-то…

– И это ужасает тебя? – спросила она шепотом.

– Не ты причиной, – попытался он объяснить. – Просто это чувство мне кажется… неестественным. Как будто оно мне внушено, а не я сам его источаю. Что-то вроде волшебного заклинания, – добавил он неохотно.

Последователи Са не отрицали существования магии. Уинтроу хотя и редко, но доводилось даже видеть волшебство в действии, когда произносились различные малые заклинания – очистить рану, зажечь огонь… Но то была скорее работа тренированной воли, совместно с особым даром оказывавшей зримое воздействие на вещный мир. Но удивительно мощное чувство, порождаемое, насколько он способен был судить, длительной связью с семьей, – нет, это было нечто другое.

То, что ему нравилась Проказница, было еще объяснимо. Красивая, добрая, исполненная сочувствия к нему. И ума ей было не занимать. Уинтроу получал истинное удовольствие, наблюдая, как она, рассуждая, плетет прихотливые смысловые цепочки. Она казалась ему новичком в духовной практике, еще не обученным, но даровитым и готовым жадно впитывать любое учение. Да кто бы не полюбил подобное существо? Он ее и полюбил. Это вполне поддавалось осмыслению.

Но вот что делать с почти болезненной нежностью, которая обуревала его в моменты вроде теперешнего? Когда она начинала казаться ему чем-то гораздо более значимым, нежели его дом и семья… даже более важным, чем его жизнь в монастыре. В такие минуты он не мыслил для себя конца блаженней и лучше, чем рухнуть на ее палубу и без остатка впитаться… в нее…

«Нет, – сказал он себе. – Цель достойно прожитой жизни – единение с Са!»

– Ты боишься, – сказала Проказница, – как бы я не заняла у тебя в сердце место твоего бога.

– Не совсем так… но почти, – согласился он неохотно. – А еще я думаю, что ты, Проказница, сама по себе ничего мне внушить не пытаешься. Наверное, все дело в самой сущности живых кораблей! – И Уинтроу вздохнул. – И вообще, если уж кто меня к этому приговорил, так это моя собственная семья. Начиная с моей прапрабабушки, когда ей приспичило заказать постройку живого корабля. Мы с тобой – как почки на одном дереве. Да, мы растем, мы что-то представляем собой, но лишь настолько, насколько позволят нам наши корни.

Ветер неожиданно посвежел[66 - Посвежел (о ветре) – усилился. Морской термин.], ни дать ни взять приветствуя заходящий в гавань корабль. Уинтроу поднялся и вновь потянулся. Он сам чувствовал, как изменилось за последнее время его тело. Нет, росту в нем особо не прибавилось, но мышцы определенно окрепли. А взгляд, случайно брошенный вчера в зеркальце, показал ему, что с лица пропала округлость. Такие вот перемены. Тело, ставшее более сильным и жилистым… и девять пальцев. Но отцу все было мало. Когда после отнятия пальца Уинтроу наконец отпустила лихорадка и рука стала надежно заживать, отец вызвал его к себе. Но не затем, чтобы сказать, как порадовала его стойкость сына. Нет, он даже не поинтересовался, как рука, не сказал, что, мол, заметил его новоприобретенную морскую сноровку. Нет. Отец сразу стал говорить о его глупости и о том, что в Крессе у него была такая возможность завоевать расположение команды, стать в ней за своего… А он этот шанс постыдно профукал.

«Но ведь там было сплошное мошенничество, – сказал отцу Уинтроу. – Человек, который якобы выиграл, был заодно с укротителем. Я это сразу понял».

«Да знаю я! – раздраженно бросил отец. – Я совсем не про то! Тебе не обязательно было выигрывать, недоумок! Ты должен был просто показать им, что у тебя яйца в штанах есть! Это потом ты вздумал доказывать свое мужество, когда молча стоял и смотрел, как Гентри палец тебе режет. Вздумал, я знаю! Только выставил ты себя не храбрецом, а каким-то… бесноватым религиозным уродом. Когда от тебя ждали смелости, ты проявил трусость. А когда любой нормальный на твоем месте вопил бы и матерился, ты вел себя как фанатик. Таким манером ты никогда в команде ни мало-мальского уважения не добьешься. Ты никогда даже просто одним из них не будешь, я молчу уж – вожаком, которого уважают, за которым пойдут. Они, может, и притворятся, будто ты у них за своего, но это будет не по-настоящему. Они будут просто ждать, как бы подловить тебя, и тогда-то ты получишь по полной. И знаешь что? Достанется тебе по заслугам. И провалиться мне на этом месте, если я тебе именно этого не желаю!»

С тех пор минуло много долгих дней, но эти слова отца до сих пор отдавались в ушах Уинтроу. Он-то думал, что начал завоевывать скупое уважение матросов. Майлд, скорый на прощение и на обиды, первым вернулся к тем отношениям, которые вроде сложились у них до случая в Крессе. Вот только Уинтроу больше не мог душевно принять их. Иногда, по ночам, он пытался предаваться медитации и почти убеждал себя, что на деле все не так. Что отец намеренно заронил яд ему в душу и отравил его отношения с командой. Отец просто не желал, чтобы матросы приняли Уинтроу, – и делал, что только мог, чтобы юнга по-прежнему оставался изгоем. «И потому-то, – говорил себе Уинтроу, мучительно пытаясь осмыслить столь извращенную логику, – я не могу позволить себе по-настоящему уверовать в дружеское расположение команды. Ибо в таком случае отец обязательно найдет новый способ нас рассорить».

– С каждым днем, – тихо обратился он к кораблю, – мне становится все труднее понимать, кто же я на самом деле такой. Мой отец сеет во мне крапивное семя сомнений и подозрений. Жизнь на корабле до того грубая, что я начал уже привыкать к повседневной жестокости моих сотоварищей. И даже ты, даже те часы, что мы проводим вдвоем, – они изменяют меня, все более отдаляя от жречества. Но к чему в таком случае я приближаюсь? Боюсь, к чему-то такому, чем я вовсе не хотел бы становиться…

Ему было очень непросто выговорить эти слова. Они ранили его так же сильно, как и Проказницу. И только потому она промолчала.

– Еще я боюсь, долго мне такого не выдержать, – предупредил он ее. – Что-то должно будет сломаться. И наверное, это окажусь я. – Он смотрел ей в глаза и не отводил взгляда. – Я ведь просто жил день ото дня… Ожидая, чтобы что-то случилось и все изменило. – Уинтроу вглядывался в лицо изваяния, гадая, как-то Проказница воспримет его следующие слова. – Надо мне какое-то решение принимать… Действовать самому.

Он ждал от нее ответа, но Проказница не находила слов. На что он намекал? Что мог он поделать против власти отца?

– Эй, Уинтроу! Подсоби-ка! – проорал кто-то с палубы.

Его снова звали к работе. Пора было впрягаться.

– Надо идти, – сказал он Проказнице. И, собравшись с духом, заявил: – Хорошо это или плохо, но я тебя полюбил. Вот только…

И он беспомощно умолк, лишь помотал головой.

– Уинтроу! Живо сюда!

Он бросился на зов, точно хорошо обученный пес. Проказница видела, как он с привычной ловкостью вскарабкался на ванты. Это было не менее красноречивое признание в любви, чем словесное, только что ею услышанное. Временами он еще жаловался – и, правду молвить, нередко. И мучился, снедаемый противоречиями. Но когда он рассуждал о своих злосчастьях, они теперь могли все обсуждать – по ходу дела все более узнавая друг дружку. И вот теперь он решил, что более не сможет этого выносить, но Проказница-то знала истину. Внутри его таилась огромная сила. И сколь бы несчастным он себя ни чувствовал, он все вынесет. И со временем они оба обретут полноту – и он, и она. Время, вот и все, что им требовалось. С того первого вечера в Удачном Проказница знала, что его истинное предназначение было – быть с нею. Как же трудно было ему это принять… Он очень долго боролся. Но даже в сегодняшних его дерзких речах Проказница внятно расслышала предвестие окончания этой борьбы. Ее терпение рано или поздно будет вознаграждено.

Она заново оглядела гавань. Уинтроу, конечно, во многом был прав насчет разложения, крывшегося за внешним блеском и великолепием города. Пожалуй, больше она это обсуждать с ним не будет. Он и без ее помощи мрачней тучи ходит. Лучше пускай сосредоточится на том, что в Джамелии чистого, светлого и хорошего. Вот хоть гавань. Дивно хороша была она в свете зимнего солнца…

Проказница и припоминала, и толком не припоминала ее. Воспоминания Ефрона были воспоминаниями человека, а не корабля. Он все больше смотрел на причал, где уже ждали его товаров купцы, и на чудеса зодчества, явленные верхним городом. Ефрон никогда не замечал темных и вьющихся, точно щупальца, струек нечистой воды, сочившихся в гавань из сточных труб города. Ему не дано было вбирать всеми порами корпуса вездесущую вонь морских змей… Проказница внимательно оглядела спокойные волны, но не заметила нигде признаков близости этих злых и хитрых созданий. Они таились внизу. Копошились, как черви, в иле и грязи, выстилающих дно. Скверное предчувствие заставило Проказницу устремить взгляд в ту часть гавани, где стояли невольничьи корабли. Ветер уже доносил до нее безошибочно узнаваемый запах. К змеиной вони примешивался смрад смерти и испражнений. Там-то и находился самый рассадник чешуйчатых тварей: под днищами этих злополучных судов.

Скоро Проказницу разгрузят. И начнут переустраивать для приема нового… товара. И она встанет среди невольничьих кораблей, готовясь принять на борт полновесный груз отчаяния и несчастья. Проказница обхватила себя руками за плечи. Солнце грело ее, но она все равно дрожала. Змеи…

Роника сидела в кабинете, который принадлежал когда-то Ефрону, а теперь мало-помалу становился ее собственным. Здесь она по-прежнему чувствовала себя всего ближе к нему. И всего более горевала. За месяцы, прошедшие со дня его смерти, она постепенно убрала оставшиеся после мужа мелкие вещи. Их заменили ее собственные бумаги, неряшливо раскиданные повсюду. Но… дух Ефрона по-прежнему витал в кабинете. Он проявлялся во всем, что ни возьми. Письменный стол был для Роники слишком велик, а в мужнином кресле она буквально тонула. И повсюду были диковинки, в разное время привезенные Ефроном из его странствий. Вот громадный, выглаженный волнами позвонок какого-то невообразимого морского чудовища – его использовали как скамеечку для ног. Вот обширная стенная полка, вся заставленная необыкновенными раковинами, а также статуэтками и украшениями – творениями рук неведомых народов с отдаленных концов света.

И близость, странная и таинственная, присутствовала в том, что на полированной крышке его стола теперь лежали бумаги Роники и стояла ее чайная чашка, а отложенное вязание свисало с ручки его кресла возле камина.

Сталкиваясь с разного рода затруднениями, Роника неизменно приходила в эту комнату поразмыслить. Представить, что именно в той или иной ситуации ей посоветовал бы Ефрон… Вот и теперь она свернулась калачиком на диване напротив огня, оставив сброшенные с ног тапочки лежать на полу. На ней было мягкое шерстяное платье, изрядно пообтершееся за два года носки. В нем было очень уютно. Она сама развела в камине огонь и теперь наблюдала за тем, как постепенно прогорали дрова, как пламя превращало их в мерцающие, медленно тлеющие угли. Ронике было хорошо, тепло и покойно.

Вот только ни к какому решению она покамест так и не пришла.

Ей как раз пришло в голову, что Ефрон в ответ на ее вопрос, вероятно, пожал бы плечами и предоставил супруге разбираться самой… И в это самое время в тяжелую резную дверь постучали.

– Да? – отозвалась она.

Она думала, что это Рэйч, но вошла Кефрия. В ночной рубашке и с волосами, заплетенными перед сном в косу. В руках у нее, однако, был поднос с дымящимся чайником и тяжелыми толстостенными кружками. Ноздрей Роники достиг запах кофе и корицы.

– А я уже и не ждала тебя.

Кефрия ответила уклончиво:

– Я просто подумала, что коли уж мне никак не уснуть, то не лучше ли бодрствовать. Налить тебе кофе?

– Спасибо. Не откажусь.

Вот такого рода мир царил теперь в отношениях матери и дочери. Они разговаривали между собой разве что о еде и тому подобных безделицах. Обе тщательно избегали затрагивать какие-либо темы, чреватые столкновением. Когда Роника пригласила Кефрию зайти сюда, а та все не шла, Роника именно так и объяснила себе ее отсутствие. И с горечью сказала себе, что Кайл умудрился отнять у нее обеих дочерей. Одну выгнал из дома, а вторую заставил отгородиться от матери. Но вот Кефрия все же пришла, и Роника неожиданно преисполнилась решимости еще побороться за дочь. Принимая у Кефрии окутанную паром тяжелую кружку, Роника проговорила:

– Ты сегодня произвела на меня впечатление. Я гордилась тобой.

Кефрия невесело скривилась.

– Да уж… Большой повод для гордости. Я в одиночку разгромила бессовестный заговор хитрой тринадцатилетней девчонки. – И, опустившись в отцовское кресло, она стряхнула тапочки и поджала под себя ноги. – Не пустопорожняя ли победа?..

– Я вырастила двух дочерей, – мягко заметила Роника. – И знаю, какую боль порою причиняет победа.

– Ну, меня особо покорять не приходилось, – проговорила Кефрия рассеянно. Кажется, она сама себя презирала за это. – Вряд ли я вам с папой устроила хоть одну бессонную ночь. Уж такая была девочка-паинька, прямо ходячий пример… Никогда не перечила тебе, соблюдала все правила… и пожинала заслуженные награды за добродетель. Во всяком случае, мне самой так думалось.

– С тобой было легко, – согласилась Роника. – Должно быть, поэтому я и недооценила тебя… проглядела тебя. – Она сокрушенно покачала головой. – Но в те дни Альтия причиняла мне столько беспокойства, где уж тут задуматься о том, что вроде бы и так шло хорошо!

Кефрия хмыкнула:

– Да и ты не ведала и половины того, что она вытворяла! Вот я, как сестра… Но, собственно, что с тех пор изменилось? Только то, что теперь из-за нее мы обе переживаем. Пока она была маленькая, ходила у папы в любимицах. Именно за своеволие и озорной нрав он ее так и любил! А теперь, когда его не стало, она сбежала из дому – и уже ты о ней только и думаешь. Просто оттого, что ее нет!

– Кефрия! – Ронику больно ужалили бессердечные слова старшей дочки. Ее сестра пропала неизвестно куда – а она только и могла, что ревновать к ней мать и нянчиться со своей ревностью! Но, хорошенько подумав, Роника неуверенно проговорила: – Ты и правда думаешь, будто я тебя совсем забросила из-за того, что Альтия исчезла?

– Ты почти со мной не разговариваешь, – заметила Кефрия. – Когда я перепутала гроссбухи, пытаясь выяснить, что же я все-таки унаследовала, ты просто забрала их у меня и все подсчитала сама. Ты ведешь дом так, словно меня здесь попросту нет. А когда сегодня появился Сервин, ты немедля ринулась в битву, едва не забыв послать Рэйч уведомить меня, что происходит. Знаешь, мама… думается, если я тоже вдруг исчезну, как Альтия, никто особо и не заметит, а дела пойдут разве что лучше. У тебя так здорово все получается… – Она задохнулась и умолкла. Потом добавила: – Ты же мне в руки не даешь ничего, в чем я могла бы себя проявить.

И, торопливо подхватив кружку, от души глотнула дымящегося кофе. Она смотрела в камин, где шуршали и потрескивали угли.

Роника долго не находила слов. И тоже молча потягивала кофе. Потом проговорила, будто извиняясь:

– Я просто всегда ждала, что однажды ты примешь у меня все дела.

– А сама была до того занята вожжами, что позабыла меня научить, как их вообще держат. Я же только и слышала: «Не лезь, будет лучше, если я сделаю это сама». Сколько раз так бывало, не припоминаешь? Ты хоть представляла себе, какой глупой, беспомощной и никчемной я всякий раз себя чувствовала?

Застарелый гнев звучал в ее голосе.

– Нет, – ответила Роника тихо. – Не представляла. А надо было бы… Ох, надо было бы… Мне жаль, Кефрия. Мне очень жаль.

Кефрия то ли фыркнула, то ли вздохнула.

– Сейчас это уже не важно, – сказала она. – Забудь. – И она покачала головой, словно перебирая про себя все, что собиралась сказать, и подыскивая слова. – Я займусь Малтой, – проговорила она негромко. И посмотрела на мать, явно ожидая возражений, но Роника молчала. И Кефрия набрала в грудь побольше воздуха. – Ты, наверное, сомневаешься, что смогу. Я сама сомневаюсь. Но намерена попробовать. И я хочу попросить тебя… Мне очень жаль, но придется это сказать. Ты только, пожалуйста, не вмешивайся. До чего бы мы с ней ни дошли, каких бы ошибок я ни наделала – не вмешивайся! Не пытайся отнять это у меня просто потому, что тебе легче сделать самой.

Роника едва нашла в себе силы выговорить:

– Хорошо, Кефрия. Не буду.

Та по-прежнему смотрела в камин.

– Будешь. Обязательно вмешаешься и даже сама не заметишь. Примерно как сегодня. Сегодня я, как бы выразиться, перехватила у тебя партию и играла фигурами, которые расставила ты. Но если бы я с самого начала действовала сама, я бы вообще не стала звать Малту в гостиную. Я бы сказала Сервину с Дейлой, что она занята или больна. Выставила бы их со всей вежливостью вон, не дав Малте возможности глупо улыбаться и флиртовать.

– Может, так было бы лучше, – согласилась Роника вполголоса.

Слова дочери ранили ее. Она-то изо всех сил старалась думать и действовать как можно быстрее, пытаясь предотвратить катастрофу! И тем не менее дочь говорила правду, и не признать ее Роника не могла. Она отпила еще кофе и спросила:

– Можно хоть узнать, что ты собираешься делать?

– Сама не особенно представляю, – призналась Кефрия. – Малта уже далековато зашла, и я ее уважением не очень-то пользуюсь. Быть может, у меня вовсе ничего не получится. Но кое-какие мысли о том, с чего начинать, у меня все-таки есть. Во-первых, я уберу от нее Рэйч. Больше никаких уроков этикета и танцев – пока не заслужит. А когда… если эти уроки возобновятся – я потребую, чтобы она относилась к Рэйч с таким же уважением, как Сельден – к своему наставнику. И проходить уроки будут каждый день в одно и то же время, а не тогда, когда на Малту найдет стих скуку развеять. Вздумает пропустить хоть один – будет отрабатывать его, выполняя какие-нибудь поручения… – Кефрия перевела дух. Роника молча слушала. – Если хочет иметь привилегии взрослой, пусть их зарабатывает взрослым трудом. Вот так. – Кефрия помолчала и потом взглянула матери в глаза. – И еще я заберу у тебя мои амбарные книги. Я не хочу, чтобы Малта росла в таком же неведении, как я когда-то. Вот и пусть каждую неделю подводит итоги. Да, она насажает клякс, перепортит немало страниц, наделает ошибок и не единожды будет все переписывать. Придется нам это вытерпеть… и нам с тобой, и ей. Будет вписывать цифры, складывать и вычитать, пока не научится. И она… то есть мы… мы с ней будем сопровождать тебя на встречи с оценщиками, надзирателями и купцами. Она должна научиться управлению земельными владениями и заключению сделок. – И вновь Кефрия на некоторое время умолкла, словно ожидая возражений. Но Роника не сказала ничего, и она продолжала: – На таких деловых встречах ей, конечно, придется вести себя должным образом. И одеваться, как положено подрастающей девушке. Не дешево, не вызывающе, но и не по-детски. То есть ей понадобится новая одежда, и, когда мы будем ее шить, я предполагаю заставить ее принять участие. А еще она должна выучиться готовить. И присматривать за служанками.

Кефрия называла очередное дело, которому следовало обучить Малту, и всякий раз Роника согласно кивала. Когда же Кефрия наконец высказалась и умолкла, мать взяла слово.

– Сдается мне, это разумные планы, – сказала она, – и все, что ты думаешь преподать Малте, вне всякого сомнения, пойдет ей на пользу. Вот только не думаю, что она возьмется за дело по своей воле. Сейчас, знаешь ли, немодно женщине вникать в подобные вещи, а уж делать их самой – и вовсе зазорно. По правде говоря, сейчас в Удачном на такие занятия смотрят как на недостойные благородных людей. Придется Малте сильно поумерить свою гордость, и вряд ли она охотно на это пойдет.

– Знаю, что не пойдет, – согласилась Кефрия. – И вот что я по этому поводу намерена предпринять. Знаю, мама, ты этого не одобришь, но, по-моему, это единственный способ подчинить ее моей воле. Так вот… Никаких больше карманных денег – кроме тех, что выдам ей я сама. Дам знать на рынки и в магазины, что наш семейный кредит на нее больше не распространяется. Унизительно, конечно, но… – Кефрия призадумалась, потом кивнула. – Да. Это и Сельдена будет точно так же касаться. Ему тоже пора начинать приучаться к ответственности. Я и так уже сожалею, что Малте всегда слишком легко доставалось все, чего ни пожелает.

Роника ответила согласным кивком, едва подавив весьма прочувствованный вздох облегчения. На столе как раз лежала целая горка счетов с печаткой Малты на них: сладости, безделушки… и бессовестно дорогие духи. Малта сорила деньгами самым непозволительным образом, но эту тему в своих разговорах с Кефрией Роника тоже до сих пор старалась не поднимать… Теперь она искренне не понимала – почему.

– Малта – твоя дочь, тебе и решать, – сказала она. – Боюсь только, нам всем нелегко с ней придется. И вот еще что… – добавила она очень неохотно. – Есть еще кое-какие дела, в которые ее необходимо ввести. Я имею в виду наш договор с семейством Фьестрю.

Кефрия подняла бровь и заметила:

– Но ведь я замужем.

И Роника исполнилась острого сочувствия к дочери. Стоило вспомнить, как она сама впервые осознала, что ее подрастающие дочурки подпадают под действие договора, заключенного много поколений назад.

– Верно, ты замужем, – тихо проговорила она. – А Альтия неизвестно где. А долги наши растут гораздо быстрее доходов. Кефрия, вспомни положения договора Вестритов. Золото или живая жизнь! Как только Малту представят обществу Удачного как девицу на выданье, она становится заложницей семейства Фьестрю, если мы не соберем золота для очередной выплаты. И… – добавила она нехотя, – в это лето у меня была недостача. Я пообещала все выплатить в середине зимы – вместе с пенями… – Ей не хватило мужества откровенно сообщить дочери, сколь велики были оговоренные пени. – А если мы не заплатим, – через силу продолжала она, – Каолн Фьестрю будет иметь полное право потребовать с нас… жизнь. Альтию, если Альтия к тому времени найдется. Либо же Малту, если Альтия не объявится.

И Роника замолчала, не в силах говорить дальше. До Кефрии постепенно дошло, и в глазах появился ужас. А потом – неизбежный гнев.

– Это несправедливо! Лично я никакого договора не подписывала! Да как можно притягивать Малту к ответу по договору, заключенному прежде, чем она на свет родилась? Сколько поколений прошло! Это бессмысленно! Это несправедливо!

Роника молча позволила ей выкричаться. А потом произнесла слова, с малолетства знакомые любому сыну или дочери из старинных семейств.

– Это наш обычай. Мы – торговцы Удачного. Обычай не всегда правилен и не всегда справедлив. Он даже иногда непонятен. Но это обычай торговцев. Ибо что было у нас с собой, когда мы только-только поселились на Проклятых берегах? Лишь мы сами – и цена нашего слова. Данного мужчиной или женщиной. И мы поклялись в верности друг другу. Не на день, не на год – на все поколения, какие придут. Потому-то мы и смогли обосноваться здесь, где дотоле не мог выжить никто. А еще мы связали себя с этой землей и со всем, что она от нас может потребовать. Подозреваю, что об этом ты с Малтой тоже еще ни разу не заговаривала. Однако придется, и как можно скорее. Поскольку уж слухи-то точно до нее доходили.

– Но… но… но она же еще совсем дитя! – взмолилась Кефрия.

Так, словно от Роники что-то зависело. Так, словно ее согласие или несогласие могло что-нибудь изменить…

– Верно, Малта еще дитя, – согласилась мать осторожно. – Но скоро распрощается с детством. И она должна быть к этому готова.