Волшебный корабль (Робин Хобб). Глава 26

Глава 26

Подарки

Свет зимней луны холоден и пронзительно ярок. Скалы на берегу отбрасывают непроглядные тени, похожие на бесформенные чернильные кляксы, и половина твоего корпуса залита расплавленным серебром, а другая тонет в сплошной черноте. Но вот я разжигаю костер, и возникает иная игра света и тени. В отличие от лунных, эти тени живые. Они пляшут и мечутся. На тебя падает двойной свет: луна превращает тебя в каменное изваяние, костер же смягчает контрасты и придает жизнь.

Голос Янтарь завораживал. На расстоянии ощущалось тепло огня – некоторое время назад женщина положила немало трудов, отыскивая на берегу плавник посуше. Тепло, холод – все это были понятия, воспринятые им от людей. Он знал: одно приятно, другое – нет. Но и то, что тепло было лучше холода, он выучил и запомнил, а не постиг сам. Ибо дереву нет в том никакой разницы. Правда, в холодную ночь вроде нынешней тепло и впрямь казалось по-настоящему приятным.

Янтарь сидела – как она сказала ему, поджав ноги – на сложенном одеяле, брошенном на сырой песок. Сидела, прислонившись к его обшивке спиной. Ее распущенные волосы были тоньше и шелковистей самых нежных морских водорослей. Они цеплялись за волокна его диводрева и не сразу высвобождались, когда она двигалась.

– Благодаря тебе я почти вспомнил, что значит видеть. И не просто разные формы, цвета… Было время, когда я находил удовольствие в том, чтобы видеть.

Она не ответила. Просто подняла руку и приложила к доскам ладонь. Она любила так делать. Для него ощущение было таким, будто они встречались взглядами. Можно, оказывается, обмениваться многозначительными взглядами, даже и не имея глаз… Он улыбнулся.

– Я тебе кое-что принесла, – уютно помолчав, сказала она.

– Мне? – изумился он вслух. – В самом деле? – И постарался не выдать охватившего его возбуждения. – Не припомню, чтобы до сих пор мне хоть раз что-нибудь приносили.

Она даже выпрямилась:

– Как так? Никогда? Никто не делал тебе подарков?

Он пожал плечами:

– А где мне хранить что бы то ни было?

– Ну… Как раз об этом я позаботилась. Это нечто такое, что ты смог бы носить. Сейчас покажу, каким образом. Дай руку. Знаешь, я очень этим горжусь, так что и показывать буду кусочек за кусочком. Я над ними долго трудилась. Пришлось увеличивать размер, чтобы соответствовали твоему росту. Вот, держи. Можешь мне сказать, что это такое?

Какими крохотными по сравнению с его лапищей были ее ручки… Янтарь заставила его разогнуть пальцы и положила что-то на раскрытую ладонь. Кусочек дерева. В нем имелось отверстие. С пропущенным сквозь него толстым плетеным шнуром. Кусочку была придана определенная форма, он был выглажен и отшлифован. Совершенный осторожно повертел его в пальцах. Нечто изогнутое, и с одной стороны торчал остренький носик, а с другой – плоская треугольная лопасть.

– Дельфин! – угадал Совершенный. Его пальцы вновь и вновь поглаживали выпуклость спины, изгибы плавников. Он вслух рассмеялся: – Вот это да!

– Тут еще есть, – с явным удовольствием отозвалась женщина. – Проследи пальцами шнур, и нащупаешь.

– Значит… не только дельфинчик?

– Конечно. Это ожерелье. Можешь сказать, что изображает следующая бусина?

– Хочу надеть! – заявил Совершенный.

У него тряслись руки. Ожерелье! Подарок! Ему принесли подарок. Ему! Он взял шнур, осторожно расправил и надел через голову. Шнур застрял было в месиве щепок, торчавших на месте его глаз, но Совершенный его высвободил и устроил ожерелье на груди. Пальцы жадно ощупывали бусины… Целых пять! Пять!!! Он принялся ощупывать их уже медленнее, одну за другой.

– Дельфин… Чайка… Морская звезда… А это… ну конечно! Краб. Рыбешка… Палтус. Даже чешуя есть! И оба глаза на одной стороне. А у краба глаза на ножках… А морская звезда колючая, и на брюшке присоски… Ох, Янтарь, чудо какое! Оно, наверное, красивое, твое ожерелье? Оно на мне хорошо смотрится?

– А ты, Совершенный, щеголь, оказывается. Вот уж никогда бы не подумала! – Он еще не слыхал в ее голосе подобного удовольствия. – Да, оно очень хорошо смотрится на тебе. Как будто тут ему и положено быть. А я-то беспокоилась… Понимаешь, самого тебя изваял такой замечательный мастер, что я волновалась: как бы мое изделие не показалось детски неумелым на фоне подобного совершенства. И тем не менее… Знаешь, нехорошо как-то хвалить собственную работу, но ничего не поделаешь, придется. Бусины сделаны из разных сортов дерева. Ты чувствуешь это? Морская звезда – из дуба, а краба я увидела в узловатой ветке сосны. Дельфин был изгибом корня ветлы. Просто потрогай его, проследи пальцами волокна. У каждого дерева они свои, как и цвет. Я не люблю красить дерево, пусть будет такое, как есть. И это ожерелье правда хорошо на тебе сидит. Живое дерево – на обветренной коже…

Она говорила азартно, торопливо и так, словно делилась с ним сокровенным. Так, как будто в целом мире никто, кроме него, не мог по-настоящему понять такие тонкости ее ремесла.

И никакая, даже самая изысканная лесть не сказала бы ему больше, чем мимолетное прикосновение ее ладони к его груди.

Потом она спросила:

– Можно тебе задать один вопрос?

– Конечно.

Его пальцы медленно, с наслаждением путешествовали от бусины к бусине, находя все новые подробности.

– Понимаешь, я слышала, что носовые изваяния живых кораблей раскрашивают. Но потом, когда корабль оживает, изваяние приобретает свои собственные краски. Вот как ты, например. Но… каким образом? И почему именно такие, а не другие? И почему это происходит только с носовой фигурой, а не со всеми частями корабля, которые из диводрева?

– Не знаю, – ответил он.

Ему сразу стало не по себе. Ему не нравилось, когда она задавала подобные вопросы. Слишком беспощадно обнажали они всю бездну различия между ним и Янтарь. А она ко всему прочему еще имела обыкновение их задавать, как раз когда он начинал забывать об этих различиях, отвлекался от них.

– Сама-то ты почему такая, как есть? Как ты выращивала свою кожу, глаза, волосы?

– Ага. Поняла… – Она чуть помолчала. – Я, знаешь ли, думала, может, это зависит от твоей воли, от твоего желания. Ты кажешься мне таким чудом… Ты говоришь, ты думаешь, ты двигаешься… А вот скажи, ты всеми своими… деталями двигать можешь? В смысле, не только резными частями, руками там или губами. Я имею в виду – обшивкой, шпангоутами?..

На самом деле он мог. Иногда. Потому что гибкий корабль лучше противостоит напору ветра и волн, чем слишком жесткий. Поэтому доски обшивки были способны немного смещаться, уступая давлению волн. А иногда… иногда даже и более того. Они могли отделяться одна от другой, пропуская внутрь тихие ручейки воды, которые постепенно собирались и заполняли трюмы холодом и темнотой… Но нет! Подобное было бы предательством, хладнокровным и непростительным. Непростительным и неискупимым… Совершенный подобрался слишком близко к обжигающе-страшным воспоминаниям – и шарахнулся от них прочь.

– Почему ты спрашиваешь?

Он исполнился внезапного подозрения. Чего вообще Янтарь от него хочет? Зачем принесла ему подарок? Он отлично знал, что в действительности никто не может его любить. Он всегда это знал. Так может, все обман и ловушка? И она заодно с Мингслеем и Рестаром? И ходит сюда, чтобы выпытывать его тайны? Чтобы разузнать о диводреве все, что только возможно, а потом она пойдет им рассказывать?!

– Я не хотела расстроить тебя, – тихо промолвила Янтарь.

– Да? А чего же ты хотела? – фыркнул он ядовито.

– Понять тебя. – Она не поддалась на его тон, в ее голосе не было обиды, она говорила ласково и спокойно. – Знаешь, в определенном смысле я отличаюсь от жителей Удачного ничуть не меньше, чем ты. Я здесь чужая. И сколько бы я ни прожила в этом городе и насколько бы честно ни вела я свое дело – для них я все равно так и останусь «приезжей». А таких в Удачном не любят. Поэтому мне очень одиноко. – Она как будто утешала его. – Поэтому я так и потянулась к тебе. Мне показалось, ты такой же одинокий, как я.

«Одинокий. Стало быть, жалкий. Она думает, я – жалкий. И глупый к тому же. Достаточно глупый, чтобы поверить, будто ей нравлюсь. Когда на самом деле она ходит сюда мои секреты выведывать».

– А еще, – кинул он пробный камешек, – тебе страсть как хочется узнать побольше про диводрево…

Янтарь попалась на удочку. Она негромко рассмеялась.

– Врать не буду, меня, конечно, разбирает любопытство. Откуда эта древесина, способная оживать? Из какого дерева ее получают и где такие деревья растут? Наверное, они очень редкие? Должно быть, очень. Старинные семейства на целые поколения влезают в долги, чтобы заполучить корабль из диводрева… но почему?

Вот она и заговорила почти совсем так, как Мингслей! Совершенный расхохотался. Его гулкий смех вспугнул спящих птиц, и те с криком снялись со скал.

– А то сама не знаешь почему! – фыркнул он. – Зачем тебя Мингслей сюда подсылает? Думает, ты сумеешь завоевать мое расположение? И я стану усердно плавать ради тебя? А я знаю, что у него на уме! Он думает, что, заимев меня, сможет преспокойно подниматься по Дождевой реке и влезать в торговлю, искони принадлежащую старым семьям Удачного и Дождевых чащоб! – Совершенный перестал кричать, его голос стал задумчивым. – Он думает, раз я сумасшедший, так и семью свою уже предать готов. Он вообразил: раз они меня прокляли и покинули, так я против них пойду! – Совершенный сорвал с шеи ожерелье и швырнул его на песок. – Но я останусь им верен! Я всегда был им верен, что бы про меня ни говорили! Во что бы ни верили! Я был верен и верен останусь! – Он вскинул голову и хрипло пробасил во всю мощь: – Услышьте меня, Ладлаки! Я вам верен! И я хожу в море только ради своей семьи! Только ради вас!

Весь его корпус глухо загудел от этого крика. Совершенный замолк, тяжело дыша. Потом прислушался. Янтарь не издавала ни звука. Только потрескивало пламя костра, да бранились, усаживаясь обратно на скалы, недовольные птицы, да волны вели свой нескончаемый разговор… А где же Янтарь? Ее совсем не было слышно. Может, она испугалась его крика и убежала в ночь? А может, виновато и трусливо уползла куда-нибудь… Совершенный сглотнул, потер кулаком лоб и сказал себе, что это не имеет значения. Вообще ничто не имеет значения. Плевать… Плевать на все. Он потер шею в том месте, где на ней лопнул шнур ожерелья. Потом стал прислушиваться к говору волн. Вода поднималась: было время прилива. Угли в костре с шорохом распадались, с той стороны веяло дымком. Совершенный даже вздрогнул, услышав голос Янтарь:

– Мингслей меня не подсылал. – Он услышал, как она поднялась на ноги. Вот она подошла к костру, поправила в нем дрова… Она говорила тихо и сдержанно: – Ты прав в одном: первый раз я пришла сюда потому, что он привел меня. Он собирался распилить тебя на кусочки и пустить твое диводрево на разного рода поделки. Но как только я тебя увидела, все во мне восстало против подобной идеи. Что же касается твоего расположения, Совершенный, я действительно была бы очень не прочь его завоевать. Потому что ты для меня – чудо и тайна. А мое любопытство всегда перевешивало отпущенную мне мудрость. Но все же главное – это мое одиночество. Я слишком далеко забралась от дома и своей семьи. И даль между нами измеряется не только расстоянием, но еще и годами.

Ее слова падали быстро и тяжело, как катящиеся камни. Она ходила туда и сюда, он слышал шуршание юбок А вот его обостренный слух уловил едва различимый стук двух небольших деревяшек… «Мои бусы! – подумал он с внезапным отчаянием. – Она их собирает… Она заберет назад свой подарок».

– Янтарь… – позвал он умоляюще. Голос прозвучал слишком тонко и сорвался, как иногда бывало с ним от испуга. – Ты… хочешь взять мои бусы?

Она долго не отвечала. Потом проговорила почти грубовато:

– Мне показалось, они тебе не нужны.

– Нужны! Очень! – Она не ответила, и Совершенный собрал в кулак все свое мужество, чтобы спросить: – Ты теперь меня ненавидишь, да?

Голос прозвучал спокойно. Но по-прежнему слишком тонко.

– Совершенный, я… – Янтарь помолчала. – Нет, я тебя совсем не возненавидела. – И печально добавила: – Я тебя просто не понимаю. Иногда, когда ты со мной говоришь, я слышу в твоих словах мудрость поколений. А потом – бац! – и ты превращаешься в десятилетнего избалованного мальчишку…

Двенадцать. Двенадцать лет! Почти взрослый мужчина, чтоб тебя так и разэтак! И ежели в этом плавании ты не научишься вести себя как мужчина, ты так никогда мужиком и не станешь, ты, никчемный, хнычущий сосунок. Совершенный закрыл руками лицо. То место, где были глаза. То, откуда могли предательски потечь слезы. Потом одной ладонью крепко зажал себе рот, чтобы она не расслышала рвущегося наружу рыдания. И взмолился: О, не позволь, чтобы сейчас она на меня смотрела, не позволь…

А она продолжала, словно рассуждая сама с собой:

– Иногда я просто не знаю, как с тобой разговаривать. Так… где же он? Ага, вот и краб… Ну вот, все собрала. Стыд и срам – швыряешься, точно капризный ребенок игрушками. Терпи теперь, пока я шнур починю.

Он отнял руку ото рта и кое-как перевел дух. И сказал о том, чего боялся больше всего:

– Я что-нибудь… какую-нибудь из них поломал?

– Нет. Я все же резчица неплохая: крепкие фигурки делаю. – Янтарь вернулась на свое одеяло возле огня. Он слышал шорохи и постукивания бусин: она заново собирала ожерелье. – А когда я резала эти, я имела в виду, что их будет обдувать ветер и мочить дождь. Поэтому я их хорошенько промаслила и навощила. Да и упали они на песок… Но вот бросания о камни им, пожалуй, все же не выдержать, так что я бы на твоем месте этого делать не стала.

– Ни за что не стану, – пообещал он. И осторожно спросил: – Сердишься?

– Сердилась, – кивнула она. – Сейчас уже нет.

– Ты на меня не накричала… Ты так притихла – я уж думал, ты ушла…

– Почти ушла. А крика я не люблю. Терпеть не могу, когда кричат на меня, и сама не кричу никогда и ни на кого… Что, впрочем, не означает, будто я никогда не сержусь. – Помолчала и добавила: – Или что мне никогда не бывает обидно. «Но боль моя моей же ярости претише…» Это поэт Тинни написал. Примерно так звучит в переводе на здешний язык.

– Расскажи все стихотворение, – попросил Совершенный.

Говорить о стихах было так… безопасно. Ему совсем не хотелось обсуждать гнев, ненависть… или избалованных мальчишек. А Янтарь, пока будет читать стихотворение, может, запамятует, что он так и не извинился. Он не хотел, чтобы она знала: он не мог извиниться.

– Нана говорит, что готова остаться и за половинную плату, если мы сможем это себе позволить, – произнесла Роника в тишине комнаты.

Кефрия сидела по ту сторону очага – там, где, бывая дома, сиживал когда-то ее отец. Она держала в руках небольшие пяльцы, и на ручке кресла были разложены моточки цветных ниток, но Кефрия даже не притворялась, будто вышивает. Роника тоже давно отставила рукоделие.

– А мы, – спросила Кефрия, – можем это позволить?

– Едва-едва. Если ограничимся самой простой едой и вообще перейдем к очень скромному образу жизни. Мне даже неловко говорить, какую благодарность и облегчение я испытала, когда она предложила… Если бы пришлось отказаться от ее услуг, я бы чувствовала себя очень виноватой. Большинство семей для присмотра за детьми нанимает молодых женщин. Нане было бы трудно подыскать себе новое место.

– Знаю. И Сельден бы очень расстроился. – Кефрия откашлялась. – А что будет с Рэйч?

– То же самое, – коротко ответила мать.

– Но если, – осторожно начала Кефрия, – мы так уж стеснены в деньгах, тогда, быть может, платить Рэйч жалованье – это не…

Роника перебила:

– Я иначе смотрю на это дело.

Кефрия ничего не сказала, просто молча взирала на нее. Спустя недолгое время Роника отвела взгляд.

– Прошу прощения. Я знаю, я последнее время то и дело на всех срываюсь. Просто чувствую: это очень важно, чтобы мы хоть что-то платили Рэйч. Важно – для всех нас. Не так важно, конечно, чтобы рисковать для этого Малтой… но гораздо важнее новых платьев и ленточек для волос.

– Согласна, – тихо ответила Кефрия. – Я просто хотела обсудить это с тобой. Но… ограничив таким образом наши траты, наберем мы денег для выплаты семье Фьестрю?

Мать кивнула:

– У нас есть золото, Кефрия. Я его уже приготовила: и полную выплату, и пени за прошлый раз. Фьестрю мы заплатить сможем. Но кроме них – более никому. А ведь кое-кто обязательно явится… потребовать долг.

– И что же ты будешь делать? – спросила Кефрия. Потом вспомнила и поправилась: – И как по-твоему, что нам следует делать?

Роника вздохнула.

– Думаю, для начала надо будет посмотреть, кто именно явится. И насколько этот кто-то будет требователен. Скоро уже должна будет вернуться «Проказница». Иные заимодавцы, я думаю, согласятся потерпеть до ее прихода, другие могут потребовать добавочного процента. А если нам совсем не повезет – будут требовать немедленной платы. Тогда… что ж… тогда придется продавать кое-какие владения.

– Но ты полагаешь, что это уже крайняя мера?

– Да, – твердо ответила мать. – Такие вещи, как лошади, кареты, даже драгоценности, – они приходят и уходят. Мы, по-моему, пока еще в отчаяние не пришли от того, что нам пришлось кое-что продать. Да, я знаю, Малта очень надулась – никаких новых нарядов этой зимой. Но это не настоящее страдание, а капризы. Пусть, пусть немножко поучится бережливости. Раньше у нее никогда такой возможности не было.

Кефрия прикусила язык. Дочь стала больной темой в их разговорах, и она по возможности старалась о Малте не заговаривать.

– Но земли?.. – подсказала она матери.

На самом деле когда-то они это уже обсуждали, Кефрия сама не знала, почему решила вернуться к этому вопросу еще раз.

– Наши владения – дело другое. В Удачный наезжает все больше народу, так что лучшие земли только дорожают. Если начать продавать прямо сейчас, самые выгодные предложения будут от «новых». Это всем понятно. Но если мы им что-нибудь продадим, на нас начнут очень сильно коситься наши родственники из старинных семейств. Мы ведь тем самым этим «новым» толику власти прямо из рук в руки передадим. А еще – и это для меня наиболее важно – мы лишимся чего-то такого, что заменить будет уже невозможно. Новую карету или там серьги купить всегда можно… Но коренные земли близ Удачного – это дело другое. Продавая, мы утратим их уже навсегда.

– Думается, ты права. Так ты полагаешь, мы продержимся до возвращения «Проказницы»?

– Полагаю. Помнишь, нам передали, что ее видели с «Вестрэя», когда тот проходил проливом Маркхэма? Это значит, что она должна прибыть в Джамелию без опоздания. Хотя путешествие на юг именно в это время года бывает всего трудней.

Мать говорила только о том, что они обе знали и так. Уж не успокаивали ли они себя, вновь и вновь повторяя известное? Уж не надеялись ли, что судьба однажды подслушает их разговор и разнообразия ради решит посчитаться с услышанным?

– Если Кайл в самом деле выручит за рабов столько, сколько надеется, то по его возвращении мы, вероятно, сумеем сполна расплатиться с кредиторами.

Голос Роники остался подчеркнуто выдержанным при упоминании о рабах. Она не одобряла торговлю людьми. Что ж, и Кефрия не одобряла. Но что они могли сделать?

– Если он достаточно выручит за рабов, к нам и в самом деле вернется достаток, – эхом отозвалась Кефрия. – Но, мама, весьма скромный достаток. Скажи, как долго мы сможем прожить вот так – на грани неуплаты долгов? Ведь если цены на зерно хоть чуть упадут, нам опять нечем будет расплачиваться… И что тогда с нами будет?

– Тогда… нас не бросят одних, – тихим и жутковатым голосом ответила мать.

У Кефрии перехватило дыхание. Они так часто говорили о том, чего хотели, на что надеялись. И вот теперь настало время обсудить их самый главный, неназываемый страх.

– Ты в самом деле веришь, – спросила Кефрия, – что произойдет восстание против сатрапа? И будет… война?

О войне против Джамелии трудно было даже просто говорить вслух. Кефрия родилась в Удачном, но Джамелия все равно была для нее домом. Прародиной, истоком и гордостью народа Удачного, обителью цивилизации и учености… Джамелия, сверкающий белый город на юге!

Мать долго молчала, прежде чем ответить.

– Во многом все будет зависеть от того, как сатрап пожелает ответить нашим посланцам. Слух-то ведь прошел беспокойный: он, говорят, собирается пригласить калсидийских наемников, чтобы те сопровождали джамелийские торговые и каперские[76 - Каперские корабли, каперство – захват частными судами с разрешения своего правительства неприятельских коммерческих судов или судов нейтральных стран, занимающихся перевозками в пользу противника. Исторически каперство потеряло свое значение с образованием постоянных военных флотов и изменением техники войны на море.] корабли, очищая таким образом Внутренний проход от пиратов. Люди уже волнуются и говорят, что вооруженные корабли калсидийцев не должны быть допущены в нашу гавань и воды Удачного… Но что касается открытой войны – нет, не думаю, чтобы она началась. Мы не воинственный народ, мы – торговцы. А все, что мы просим у сатрапа, – это чтобы он свое слово сдержал. Наши посланцы везут с собой ту самую первоначальную хартию, чтобы зачитать ее вслух сатрапу и его подругам. Никто не сможет оспорить обещанного нам когда-то. Так что придется ему своих «новых купчиков» назад отозвать.

Кефрии невольно подумалось, что мать снова вслух рассуждает о том, на что они надеются, как если бы словами можно было выковать из мечты вещественную реальность.

– Кое-кто, – сказала она, – полагает, что он может предложить нам денег. В порядке возмещения…

– Мы их не примем, – быстро ответила мать. – Я, право же, была просто потрясена, когда Давад Рестар предложил, чтобы мы назначили сумму и стали ее требовать. Как это можно – пытаться выкупить однажды данное слово? – И в ее голосе зазвучала горечь: – Иногда я со страхом думаю, уж не запамятовал ли Давад, кто он такой! Он столько времени проводит с «новыми купчиками», так часто принимает в спорах их сторону… А ведь мы стоим между внешним миром и нашей родней из Дождевых чащоб. Так что же нам – деньги брать за свою семью?

– Мне, признаться, как-то трудно сейчас думать о них и заботиться, – проговорила Кефрия. – Я вижу в них только угрозу для Малты.

– Угрозу? – Роника едва ли не оскорбилась. – Кефрия, давай не будем забывать, что они всего лишь хотят от нас исполнения старинной договоренности. То есть ровно того же, чего мы сами сейчас требуем от сатрапа!

– Значит, ты не находишь, что мы собираемся отдать Малту в рабство? Если настанет все же момент, когда нам нечем будет заплатить и они вместо золота потребуют живую жизнь?

Роника ответила не сразу.

– Нет, не нахожу, – сказала она наконец. И вздохнула. – Конечно, я не обрадуюсь, если ей придется уйти. Но ты знаешь, Кефрия, я до сих пор не слыхала ни о ком из Удачного, будь то женщина или мужчина, кого торговцы из чащоб удерживали бы у себя против желания. Им ведь там требуются мужья и жены, а не слуги. А стоит ли брать кого-то в мужья или жены, если нет доверия и любви? Кое-кто к ним туда и по своей воле уходит… А другие, кого отдают во исполнение сделки, возвращаются, когда сочтут нужным. Помнишь Скиллу Эплби? Ее увезли в Дождевые чащобы, когда семья не справилась с выплатами. И через восемь месяцев привезли назад в Удачный, потому что у них она была несчастлива. А еще через два месяца она послала в чащобы весточку, сообщая, что совершила ошибку, и за ней снова приехали. В общем, не все так ужасно, как нам порой представляется.

– А я слышала, будто семья ее стыдила до тех пор, пока она не решилась вернуться. Будто ее дед и мать нашли, что, вернувшись в Удачный, она покрыла семейство Эплби ужасным позором…

– Ну… может, и так, – согласилась Роника, но уверенности в ее голосе не было.

– Так что я не хочу, чтобы Малту увезли туда против ее воли, – сказала Кефрия откровенно. – Ни из гордости, ни по обязанности. Ни даже ради нашего доброго имени. Уж если до такого дойдет, я сама первая ей сбежать помогу!

Мать ответила после долгого молчания и таким голосом, будто ее саму ужасали собственные слова:

– Са спаси и помилуй меня… боюсь, и я тоже помогла бы ей.

Кефрия была попросту потрясена. И не столько этим признанием матери, сколько глубиной ее чувства. А Роника продолжала:

– Были минуты, когда я ненавидела этот корабль… Я спрашивала себя: да может ли что-то стоить ТАК дорого? Настолько, что предки прозакладывали не только золото, но и жизни собственных потомков?

– Если бы, – заметила Кефрия, – папа продолжал торговлю на Дождевой реке, «Проказница» уже сейчас, скорее всего, была бы полностью выкуплена.

– Скорее всего. Вопрос в том, какой ценой?

– Вот и папа всегда так отвечал, – проговорила Кефрия медленно. – Но я никогда не могла понять. А папа ничего не объяснял и вообще в разговорах с нами, девочками, старался об этом не упоминать. Единственный раз, когда я его прямо спросила, он мне только ответил – это-де несчастливый путь, который ни к чему хорошему не приведет. И тем не менее все другие семейства, у кого есть живые корабли, вовсю торгуют с чащобами. У нас, Вестритов, тоже есть живой корабль, а значит, и право там торговать. Но папа предпочел отказаться. – Кефрия очень осторожно подбирала слова. – Так может быть, нам следует заново обдумать это решение? Кайл, во всяком случае, будет очень даже «за». Помнишь, как он загорелся и стал требовать карты реки? Прежде того дня мы ничего с ним не обсуждали, и я привыкла думать, что папа сам ему давно все объяснил. Прежде того дня Кайл меня ни разу не спрашивал, почему мы прекратили торговлю с чащобами. Разговор никогда об этом не заходил…

– И не зайдет, если ты будешь вести себя правильно, – бросила Роника. – Кайл на Дождевой реке! Худшее несчастье выдумать трудно.

Это была еще одна неприятная и неудобная тема. Кайл. Кефрия вздохнула.

– Помнится, когда жив был дедушка, он водил «Проказницу» вверх по реке. Я помню и подарки, которые он нам привозил. Например, музыкальный ящичек, который играл да еще и мерцал при этом… – Она покачала головой. – Я даже не знаю, что сталось с тем ящичком. – И добавила еще тише: – Я все-таки никогда не могла понять, почему папа прекратил торговать в чащобах.

Роника смотрела в огонь. Так, словно рассказывала старую-престарую сказку.

– Твой отец, – сказала она, – всегда… возмущался нашим договором с семейством Фьестрю. Да, он очень любил наш корабль. Он его на целый свет не променял бы. Но вас, девчонок, он любил больше. И, как и ты сегодня, усматривал в контракте угрозу своим детям. И ему не нравилось, что он связан договоренностью, заключенной до него и помимо него. – Роника понизила голос: – Он в какой-то степени даже… плохо думал о всех Фьестрю. За то, что они держат его в кабале такого жестокого договора. Быть может, они в те времена смотрели на вещи иначе. Быть может… – Она помолчала. – Кажется, – сказала она затем, – я сейчас тебе солгала. Я говорила так, как мне полагается думать: контракт есть контракт и сделка есть сделка. Но тот договор был заключен в иные и более тяжкие времена… И тем не менее он по-прежнему нас связывает.

– Но отец негодовал, – напомнила Кефрия.

– Его возмущали условия. Он часто говорил, что полностью с задолженностью чащобам еще никто не разделался. Проценты растут, говорил он, долг громоздится на долг, так что цепи, связывающие два семейства, с годами только делаются прочнее. И это ему страшно не нравилось. Он мечтал, чтобы в один прекрасный день корабль оказался полностью нашим, оплаченным, очищенным от долгов… Чтобы нам ничто не мешало в любой момент собрать вещи и покинуть Удачный…

Кефрии показалось, будто поколебались самые корни жизненного устройства. Покинуть Удачный? Неужели отец вправду думал о том, чтобы увезти семью из Удачного?

А мать продолжала:

– И хотя его бабка и отец торговали товарами из чащоб, Ефрону всегда казалось, будто эти вещи… замараны. Именно так он и выражался: замараны. Слишком много в них магии. Ему неизменно казалось, будто рано или поздно за такую магию придется… расплачиваться. И еще он полагал, что для него было бы бесчестьем нести в наш мир магию, происходящую из других мест и времен, магию, быть может послужившую причиной крушения другого народа. А может, даже не одного какого-то народа, а всех Про?клятых берегов. Иногда мы с ним беседовали об этом поздними вечерами, и он говорил, что боится, как бы мы таким образом не уничтожили самих себя и весь наш мир. Так, как это получилось со Старшими.

Роника замолчала, и некоторое время обе женщины сидели в тишине, размышляя. О подобных вещах редко упоминали вслух. Точно так же, как лоции труднопроходимых проливов давали неизмеримые выгоды при торговле, тому же служили и трудно завоеванные знания, коими владели семейства Удачного и чащоб. Тайны, которыми они сообща обладали, служили основанием для их благосостояния. Столь же прочным, как и прибыток от купли-продажи разных товаров.

Но вот Роника откашлялась:

– И тогда он совершил смелый поступок, к тому же давшийся нелегко. Он прекратил торговать на реке. Это означало, что отныне ему приходилось трудиться вдвое против прежнего и отсутствовать дома втрое против былого, чтобы зарабатывать те же самые деньги. Вместо Дождевых чащоб он стал посещать разные укромные местечки в узких заливах к югу от Джамелии. Он торговал там с местным населением, привозил дорогие и невиданные товары. Но – никакой магии. Он поклялся, что и без всякой магии сколотит для нас состояние. И, останься он жив, так бы оно, наверное, и случилось.

– Папа… думал, наверное, что и Кровавый мор из-за магии начался? – осторожно поинтересовалась Кефрия.

– Кто тебе такое сказал? – удивилась Роника.

– Я тогда была совсем маленькая… Дело было вскорости после того, как умерли мальчики. Помнится, Давад к нам пришел… Папа плакал, а я пряталась за дверью. Вы все сидели здесь, в этой комнате. Я хотела войти, но боялась. Папа никогда прежде не плакал. И я слышала, как Давад Рестар на чем свет стоит клял торговцев из чащоб. Он говорил: «Подкапывая город, они вырыли эту заразу». У него ведь и жена умерла, и дети. И еще он сказал…

– Я помню, – неожиданно перебила Роника. – Я помню, что он говорил. Но ты тогда была еще слишком мала, чтобы понять: это он сболтнул от горя. От очень страшного горя…

Роника покачала головой, в ее глазах стояла безысходность – отражение тех жутких дней.

В подобные минуты человек городит такое, чего на самом деле совсем не имеет в виду. Такое, что в обычной жизни ему и в голову-то не придет. Ну и Даваду было просто необходимо обвинить кого-то в своих утратах. И он начал все валить на торговцев из чащоб. Но он давно это пережил.

Кефрия набрала в грудь воздуха:

– А правда ли, что его сын…

– Что там? Что такое?! – вдруг вскрикнула Роника.

Кефрия мгновенно смолкла, и обе они замерли, все обратившись в слух. Роника распахнула глаза, настороженно прислушиваясь.

– Прозвучало как гонг… – прошептала Кефрия в тишине.

Право, жутковато было услышать гонг жителей Дождевых чащоб, как раз когда они про них говорили! Кефрии почудилось также, что в коридоре прозвучали чьи-то шаги. Она дико покосилась на мать и вскочила на ноги. Роника подоспела к двери почти одновременно с дочерью. Кефрия распахнула дверь… Но за порогом никого не было – лишь Малта как раз исчезала в дальнем конце.

– Малта! – резко окликнула Кефрия.

– Да, мама? – Девочка вновь выглянула из-за угла.

На ней была ночная рубашка, она держала в руках чашку и блюдце.

– Почему ты разгуливаешь по дому в такой поздний час? – спросила Кефрия требовательно.

Малта подняла в руках чашку.

– Мне не спалось, и я себе ромашкового чаю заварила.

– А ты не слышала такого странного звука с полминуты назад?

Малта пожала плечами:

– Не знаю… Мне показалось, может, кошка что-нибудь уронила?

– А может, и нет, – пробормотала Роника беспокойно.

Она протиснулась мимо Кефрии и отправилась на кухню. Кефрия последовала за нею. Следом, все так же держа свою чашку, двинулась любопытная Малта.

На кухне было темно, только тлели прикрытые угли. Знакомые запахи придавали ощущение безопасности: угли, еда, дрожжевой дух теста, поставленного подниматься, – утром собирались печь хлеб. Роника разожгла свечу, прошла к внешней двери и растворила ее. Внутрь хлынул холодный воздух зимней ночи, по кухне призраками заклубился туман…

– Кто там? – спросила Кефрия громко.

Свеча трещала на сквозняке.

– Никого нет… уже, – мрачно ответила мать.

Она вышла из двери и стояла на холодном крыльце. Вот она огляделась, а потом, нагнувшись, подняла что-то. Вернулась на кухню и плотно притворила дверь.

– Что там такое? – хором спросили Малта и Кефрия.

Роника поставила свечу на стол. И положила подле нее маленькую деревянную шкатулку. Присмотрелась к ней… и, повернувшись к внучке, строго сощурилась:

– Подписано – Малте.

– В самом деле? – вскричала та восторженно. – Что там? От кого?

И она ринулась к столу, горя предвкушением. Как она любила сюрпризы!

Но бабушка твердо накрыла посылочку рукой, не дав Малте ее схватить. Это означало отказ.

– Насчет того, «что там», – проговорила она ледяным тоном, – так это, я полагаю, сновидческая шкатулка. В Дождевых чащобах это традиционный подарок при ухаживании.

Кефрия почувствовала, как дало перебой ее сердце. Ей стало трудно дышать. Малта же пыталась вытащить шкатулку из-под бабкиной ладони.

– Что в ней? – требовала она. – Отдай ее мне!

– Нет. – В голосе Роники прозвучала вся ее властность. – Пойдем-ка с нами в кабинет твоего дедушки. Тебе придется дать некоторые объяснения, милочка!

И, подхватив шкатулку, Роника покинула кухню.

– Мама, ну это же несправедливо! Она подписана – мне! Ну пускай бабушка ее отдаст! Мама! Мама?

Кефрия обнаружила, что тяжело опирается на стол. Она медленно выпрямилась.

– Малта… Ты слышала, ЧТО только что сказала бабушка? Любовный подарок! Как может такое быть?

Малта пожала плечами с преувеличенным недоумением.

– Понятия не имею! Я даже не знаю, от кого это и что там внутри! И вообще, что я могу сказать о подарке, на который бабушка даже посмотреть мне не дает?

– Пойдем в кабинет, – вздохнула Кефрия.

Малта бросилась бегом вперед матери. К тому времени, когда Кефрия вернулась в кабинет, ее дочь уже вовсю спорила с бабушкой.

– Но почему мне даже посмотреть нельзя? – доказывала она. – Она ведь для меня предназначена, шкатулка эта!

– Нет. Нельзя, – отвечала Роника непреклонно. – Малта, это очень серьезно! Гораздо серьезней, чем ты, похоже, способна себе представить! Это сновидческая шкатулка. И помечена она гербом семейства Хупрус. Возможно, Хупрусы – величайшая из торговых семей Дождевых чащоб. Это было вовсе не совпадение, что тогда во время общего сбора именно они представляли все семейства чащоб. Таких, как они, нельзя оскорблять. Или воспринимать легкомысленно. Вот так. Подумай об этом. Ты по-прежнему хочешь получить эту шкатулку? – И Роника протянула ее внучке.

– Хочу! – возмущенно заявила Малта и хотела схватить шкатулку, но Роника отдернула руку.

– Малта! – выкрикнула Кефрия. – Не глупи! Это любовный подарок, за тобой ухаживать собрались! Шкатулку необходимо отослать обратно, но с особой учтивостью. Надо дать им понять, что ты еще слишком молода для каких-либо ухаживаний. Только очень вежливо и почтительно…

– Все не так, – уперлась Малта. – Я правда еще слишком молода, чтобы ко мне свататься… пока. Но почему ухаживать-то нельзя? Бабушка, ну пожалуйста, дай хоть посмотреть, что там!

– Это сновидческая шкатулка, – ответствовала Роника. – Там, внутри, – сон. Если шкатулку открыть, ты не увидишь ее внутренность, ты увидишь этот сон.

– Но каким образом, – спросила Кефрия, – можно заключить сон в шкатулку?

– Магия, – был ответ. – Магия Дождевых чащоб.

Малта так и ахнула от возбуждения:

– Можно, я прямо сегодня этот сон посмотрю?

– Ни в коем случае! – взорвалась Роника. – Малта, ты вообще слушаешь, что тебе говорят? Ты не можешь принять этот подарок и смотреть сон из шкатулки. Ее необходимо вернуть в том же виде, как она сейчас, то есть нераскупоренную, причем снабдив наивежливейшим объяснением: дескать, случилось недоразумение. Если же ты откроешь шкатулку и посмотришь сон, ты тем самым принимаешь его ухаживание. Даешь ему позволение ухаживать за собой!

– Ну и что в этом такого? Я же не замуж выйти за него обещаю!

– Если мы позволим тебе ее открыть, это будет значить, что ухаживание принято и нами. Что, в свою очередь, означает, что мы тебя считаем взрослой женщиной, которая может иметь поклонников. А мы тебя таковой не считаем! – подытожила Роника твердо.

Малта скрестила руки на груди. Потом прочно уселась в кресло и выпятила подбородок.

– Как будет хорошо, когда приедет отец! – заявила она угрюмо.

– В самом деле? – ядовито поинтересовалась Роника.

Глядя на них двоих, Кефрия почувствовала себя… невидимой. Незаметной и бесполезной. Рядом с нею сталкивались две сильные воли, и наблюдать за ними было все равно что за молодыми быками весной, когда они толкаются, фыркают и бросают вызов друг дружке. Да, здесь шла самая настоящая битва! Битва за власть. Решался вопрос, кому из двоих, бабушке или внучке, в отсутствие Кайла устанавливать правила в доме. «Нет, – вдруг поняла Кефрия. – Кайл – всего лишь пешка, которую Малте вздумалось пустить в ход. Потому что она уже поняла, что способна вертеть отцом как угодно. Куда ему против ее изворотливости! Подрастет – и совсем перестанет с ним считаться. Она явно думает, что одна только бабушка и стоит у нее на пути. Мать она даже в расчет не берет, как нечто совсем уже незначительное».

И так ли уж Малта была неправа? Кефрия годами безвольно подчинялась всем приливам-отливам семейной жизни – и только. Отец ходил в море, мать управляла землями на берегу. Кефрия до сих пор жила в родительском доме, и так было всегда: когда приезжал Кайл, они тратили его заработок в основном на забавы. А теперь не стало отца, и мать с Кайлом сцепились из-за штурвала. Причем Роника выдерживала еще и бой с Малтой за главенство в доме. И чем бы тут все ни закончилось, она, Кефрия, так и останется невидимой и незаметной. До сих пор Малта попросту не замечала ее отчаянных усилий завоевать авторитет. И никто их не замечал.

Кефрия поднялась и пересекла комнату.

– Мама, – безапелляционно заявила она, – дай мне этот подарок. Раз уж так вышло, что моя дочь стала причиной досадного недоразумения, то и расхлебывать кашу надлежит мне.

На какой-то миг ей показалось, что Роника ответит отказом. Но нет. Та лишь покосилась на Малту – и отдала шкатулку. Кефрия взяла маленький деревянный ящичек. Он показался ей очень легким. Кефрия различила его запах: более пряный, чем, к примеру, у сандалового дерева. Малта следила глазами за перемещениями шкатулки, как оголодавшая собака – за куском сырого мяса.

– Завтра с утра первым делом составлю письмо. И наверное, попрошу, чтобы «Кендри» доставил его для меня вверх по реке.

– Только позаботься, чтобы шкатулка была хорошо упакована. Незачем знать никому постороннему, что именно было прислано и возвращено. Отказ в праве ухаживать – очень деликатное дело, вне зависимости от причины. Самое лучшее, чтобы за пределами двух семейств никто ни о чем не догадывался. – Кефрия согласно кивнула, и Роника вновь обратилась к внучке: – Хорошо ли ты все это понимаешь, Малта? Об этом никому нельзя говорить! Совсем никому! Ни подружкам, ни слугам! Случилось непонимание, которое следует прекратить решительно и бесповоротно. И болтовня делу не поможет.

Девочка смотрела на нее молча и мрачно.

– Малта! – рявкнула Кефрия так, что дочь подскочила. – Ты поняла, что тебе сказано? Отвечай!

– Поняла, – буркнула Малта.

И глубже втиснулась в кресло.

– Ну вот и хорошо. Значит, обо всем договорились. – Кефрия решила завершить баталию, пока победа не уплыла из рук. – Ну, я лягу пойду.

– Погоди. – Голос Роники был очень серьезен. – Есть кое-что, что тебе следует знать о сновидческих шкатулках, Кефрия. Это не вполне обычные вещи. Каждая делается под определенного человека.

– Каким образом? – спросила Кефрия нехотя.

– В точности я, конечно, не знаю. Но одно не подлежит сомнению: прежде чем изготавливать такую шкатулку, надо заполучить какую-нибудь личную вещь того человека, которому предназначен сон. – И Роника со вздохом откинулась в кресле. – Я к тому, что шкатулку к нашей двери подкинули не просто так, не случайно. Она была подписана и предназначена Малте. – Роника покачала головой, вид у нее был огорченный. – Значит, Малта дала какую-то свою вещь мужчине из чащоб. Нечто такое, что он посчитал за подарок!

– Ох, Малта! – вскричала Кефрия в ужасе. – Только не это!

– Ничего я никому не дарила. – Малта резко выпрямилась в кресле. И сорвалась на крик: – Ничего я никому не дарила!

Кефрия поднялась со своего места и прошла к двери. Уверилась, что та была надежно притворена, и, вернувшись, встала лицом к лицу с дочерью.

– Мне нужна правда, – сказала она тихо и просто. – Что произошло? И когда? Как вышло, что ты встретилась с этим молодым человеком? И с какой стати он решил, будто ты примешь от него любовный подарок?

Малта глянула на мать, потом на бабушку.

– На том сборе торговцев, – ответила она сердито, – я вышла наружу подышать. И, проходя мимо, сказала «добрый вечер» какому-то кучеру. Кажется, он стоял, прислонившись к карете Хупрусов. Вот и все!

– Как он выглядел? – спросила Роника требовательно.

– Откуда мне знать? – поинтересовалась Малта язвительно. – Он же был из чащоб. А у них, ты знаешь, есть обыкновение носить вуали и капюшоны!

– Да, я знаю, – кивнула бабушка. – Но у их кучера такого обыкновения нет. Глупая девчонка! Ты что, решила, будто они вдоль реки в карете приехали? Семейства из Дождевых чащоб держат свои экипажи здесь, в городе. И пользуются ими, только когда приезжают в Удачный. А потому все их наемные кучера – здешние жители. И стало быть, если ты разговаривала с человеком под вуалью, то был торговец из чащоб. Так что конкретно ты сказала ему? И что ты ему дала?

– Ничего! – взвилась Малта. – Я сказала «добрый вечер», проходя мимо. А он мне что-то в том же духе ответил. И все!

– Тогда откуда он прознал твое имя? И каким образом изготовил для тебя сон? – наседала Роника.

Малта не сдавалась:

– Не знаю! Может, угадал фамилию по цвету платья. Или спросил у кого-нибудь… – И тут, к полному недоумению Кефрии, Малта ударилась в слезы: – Ну почему, почему вы всегда вот так со мной обращаетесь? Хоть бы раз сказали что-нибудь хорошее! Так нет же – вечно пилите да нотации читаете! По-вашему, я потаскушка или лгунья какая?! Вот кто-то мне подарок прислал, так даже взглянуть не даете, да еще и опять я вам во всем виновата! Я вообще понять не могу, чего вам от меня нужно! Хотите, чтобы я была маленькой девочкой – и в то же время чтобы все знала и за все ответственность несла! Это, по-вашему, справедливо?!

И, зарывшись в ладони лицом, она горько разрыдалась.

– Ох, Малта!.. – повторила Кефрия устало. Быстро подошла к дочери и положила руки на ее вздрагивающие плечи. – Мы тебя не считаем ни лгуньей, ни тем более потаскушкой. Мы просто за тебя очень волнуемся. Ты хочешь побыстрей вырасти, но даже не подозреваешь об очень многих опасностях, которые подстерегают тебя.

– Мне очень жаль, – всхлипывала Малта, – что я вообще в тот вечер вышла наружу! Но там, внутри, было до того душно… и все так орали друг на друга, прямо ужас какой-то…

– Да-да. Это точно – ужас какой крик стоял. – Кефрия погладила дочь по головке.

Как скверно, что Малта вот так расплакалась. Как скверно, что они с Роникой давили на нее, пока бедняжка не сорвалась. И тем не менее определенное облегчение все же присутствовало. Малта самостоятельная, Малта огрызающаяся – это было новое для Кефрии и незнакомое существо, с которым она не знала, как поступать. В отличие от Малты, плачущей и жаждущей утешения. А что, если сегодня они все вместе прорвались к чему-то новому? И смогут отныне находить общий язык?

Кефрия наклонилась и обняла дочку. Малта неуклюже ответила на объятие.

– Малта, – сказала Кефрия тихо. – Вот, смотри. Вот эта шкатулка. Ты не можешь ни оставить ее себе, ни даже открыть. Завтра ее необходимо вернуть нетронутой. Но посмотреть – пожалуйста. Смотри сколько угодно.

Малта шмыгнула носом и подняла голову. Глянула на коробку, которую мать показывала ей на ладони, но руку к ней не протянула.

– Ну вот… – сказала она затем. – Просто резной ящичек. Я-то думала, там могут быть драгоценности… или еще что-нибудь красивое. – И она отвела глаза, чтобы устало спросить: – Я спать пойду, хорошо?

– Конечно. Иди спать. А завтра, когда все отдохнем, – поговорим на свежую голову.

Малта еще раз шмыгнула носом, потом как-то очень покорно наклонила голову и медленно вышла. Кефрия проводила ее глазами и со вздохом повернулась к матери:

– Иногда так тяжко видеть, как она делается взрослее…

Роника сочувственно кивнула. Но потом все же добавила:

– Ты шкатулку на ночь все-таки запри понадежнее. А утром я найму гонца, чтобы отнес ее вместе с твоим письмом на «Кендри».

Малта овладела заветной шкатулкой всего за несколько часов до рассвета. Спрятана она была именно там, где Малта и предполагала: в мамином «секретном» стенном шкафчике у задней стенки платяного шкафа в ее гардеробной. Именно здесь Кефрия всегда прятала именинные подарки и самые свои дорогие притирки для кожи. Малта на самом деле уже опасалась, как бы мама не положила шкатулку к себе под подушку или, чего доброго, вовсе не раскрыла ее да не присвоила сон. Но ни того ни другого мать не сделала.

Вернувшись к себе, Малта тщательно закрыла дверь и уселась на постель, держа шкатулку на коленях. Какая она маленькая! И какой шум из-за нее подняли взрослые! Малта подняла шкатулку к носу и понюхала. Да, ей не показалось, деревянный ящичек действительно источал сладковатый аромат. Малта спрыгнула с кровати и босиком прошлепала в свою собственную гардеробную. Там, в коробке на самой верхней полке, под какими-то старыми куклами сохранялся платок и кристалл огня. В темноте комнаты он, казалось, сиял ярче прежнего. Некоторое время Малта просто любовалась им, потом вспомнила, зачем, собственно, его извлекла. Она принюхалась к платку, потом отнесла его на постель и сравнила запах с запахом шкатулки. Пахло по-разному. Но и то и другое – необычно, сладостно и волнующе.

А может, шкатулку прислал вовсе даже не тот человек под вуалью? Да, она была помечена тем же знаком, что и дверца кареты, но, возможно, ее просто купили у Хупрусов. И купил не кто-то, а… Сервин. За годы дружбы она немало своих вещиц оставила в доме у Дейлы. В этом случае все очень просто. И чем больше Малта размышляла, тем вероятнее казался ей именно такой вариант. В самом-то деле, с какой бы стати случайно встреченному незнакомцу присылать ей дорогостоящий подарок? Тогда как знак ухаживания от Сервина – это да, это вполне объяснимо.

Тут в голову ей пришел воистину блистательный довод. «Если человек под вуалью как-то дознался, кто я такая, и прислал мне подарок – разве он заодно не попросил бы вернуть кристалл и платок? Обязательно попросил бы. А значит, это не от него! Это от Сервина!»

Она убрала платок и камешек под подушку. И свернулась калачиком, держа шкатулку у тела. Провела по губам указательным пальцем… «Сервин». Палец скользнул по подбородку, прочертил линию между грудей… Интересно, какого рода сон он для нее выбрал? На ее губах возникла улыбка: «Я, кажется, догадываюсь какой».

Сердце часто-часто забилось в груди.

Она зажмурилась и раскрыла шкатулку… Верней, попыталась. Потом открыла глаза и присмотрелась. То, что она первоначально приняла за замочек, таковым не было. Ей пришлось-таки изрядно повозиться с упрямой шкатулкой, так что она начала даже сердиться. Но вот крышка наконец поднялась… шкатулка оказалась пуста. Откровенно и нагло пуста. Она-то успела навоображать себе и мерцающую «сонную» пыль, и внезапную вспышку света, и тихую музыку, и упоительный аромат… А там – ничего! Малта тщательно осмотрела все уголки, даже ощупала пальцем, проверяя, не пропустила ли она чего. Нет… Пустота – и все.

«Ну и что же все это значит? Глупая шутка? Или, может, узорчатая и приятно пахнущая шкатулка сама по себе и есть подарок? А может, это вовсе и никакая не сновидческая шкатулка? Вдруг бабушка просто вспомнила что-то, что было сто лет назад».

Нет, в самом деле! Если бы сновидческие шкатулки действительно существовали, Малта уже давно знала бы о них. А ей до сегодняшнего дня даже краем уха не доводилось слышать о них.

И тут Малте все стало окончательно ясно. Бабка наплела с три короба про какие-то там шкатулки просто затем, чтобы мать испугалась и не позволила ей оставить нарядную шкатулку у себя. А скорее всего – кто-то из них уже влез внутрь и забрал то, что там лежало для Малты!

– Ненавижу! Обеих ненавижу! – прошипела Малта свирепо.

Швырнула шкатулку на ковер подле кровати и откинулась на подушки. Она знала: надо встать и отнести шкатулку обратно в «секретный» материн ящик, пока не хватились. Но Малте было некоторым образом на все наплевать. Ну и пусть обнаружат, что она забрала шкатулку. Пусть знают, что она знает, что они стащили ЕЕ ПОДАРОК!

Она непримиримым жестом сложила руки на груди. И закрыла глаза.

…Пустота… Неподвижность… И голос. Тихий шепот… Вот так-то, Малта Вестрит. Ты приняла мой подарок. И теперь мы соединяемся – ты и я. Сможем ли мы вместе посмотреть сладкий сон? Сейчас выясним… И Малта окончательно перестала сознавать, что все происходит во сне.

…На нее был натянут колючий грубый мешок. Он покрывал ее голову и спадал вниз почти до колен. Он пахнул картошкой и пылью. Никакого сомнения, что его использовали для уборки урожая. Кто-то нес ее, взвалив на плечо. Нес быстро и с торжеством. Ее похищали, ее утаскивали прочь помимо ее воли. И ее похититель был не один. Его спутники хохотали и улюлюкали, радуясь победе, но тот, кто нес ее, был слишком преисполнен удовлетворения, чтобы давать выход чувствам в мальчишеских выкриках. А ночь стояла холодная и туманная: голые ноги Малты ощущали в воздухе влажную мглу. Во рту у нее торчал кляп, руки были связаны за спиной. Ей хотелось извиваться и брыкаться, но она боялась, что в случае сопротивления он может ее уронить. К тому же она понятия не имела, где находится и что с ней может случиться, сбеги она от своего похитителя. Так что, как бы ни было ей страшно, самым безопасным казалось оставаться с ним. Она, правда, не знала о нем совсем ничего. Только то, что в случае чего он будет драться за нее насмерть.

Потом они куда-то пришли. Все остановились, и несший ее поставил ее на ноги, продолжая крепко держать. Она услышала приглушенные голоса: похитители совещались, они говорили на языке, которого она не понимала. Кажется, остальные со смехом подначивали ее мужчину на что-то, а он отказывался – вполне дружелюбно, но твердо. Вскоре она услышала удаляющиеся шаги и почувствовала: другие люди ушли. Она осталась наедине с мужчиной, который все еще держал ее за связанные запястья. Ее била дрожь.

Ее запястий коснулся холодный металл, и вот руки оказались свободны. Она немедленно стащила с себя мешок и кое-как выдрала изо рта мокрый кляп. Пыль и шелуха от мешка запорошила ей глаза, и она мало что могла рассмотреть. Поспешно она протерла глаза, отряхнула волосы и лицо – и повернулась к похитителю.

Они стояли одни в темноте и тумане. Они находились в каком-то городе, на перекрестке. Более ничего невозможно было сказать. Похититель выжидающе смотрел на нее, а она не могла разглядеть его черты, потому что он смотрел на нее из глубины натянутого на лицо капюшона. Ночь пахла болотом, единственный свет исходил от факелов, горевших далеко на улице. Если она побежит, бросится ли он в погоню? Что вообще за игра в кошки-мышки? А если она сумеет удрать, не окажется ли, что еще худшая опасность подстерегает ее за ближайшим углом?

Спустя некоторое время ей начало казаться, будто мужчина наблюдает за нею и ждет, какое решение она примет.

Потом он мотнул головой, приглашая ее следовать за собой. И пошел прочь по одной из улиц, и она зашагала за ним. Он уверенно и быстро двигался сквозь запутанный городской лабиринт. Затем взял ее руку, и она не отдернула пальцев. Туман, холодный, мокрый туман слепил и почти что удушал, и стояла такая темень, что рассмотреть окружающее по-прежнему не удавалось. Лишь изредка в разрывах тумана по сторонам улицы возникали высокие здания. Но ее спутник, похоже, хорошо знал дорогу. И его рука, сжимавшая ее озябшую ладошку, была большая, теплая и сухая.

В конце концов он свернул в сторону, провел ее вниз по ступеням и растворил дверь. Как только она распахнулась, в тишину, царившую снаружи, щедро выплеснулись звуки. Она услышала музыку, разговоры и смех. Но и музыка, и язык, на котором говорили, были ей совершенно чужими, так что все сливалось в сплошной шум. Причем оглушительный настолько, что, даже будь Малта способна понимать своего спутника, ей нипочем не удалось бы расслышать его. Оставалось только предположить, что они пришли в какую-то гостиницу или таверну. Кругом стояли небольшие круглые столики, и посредине каждого горела толстая короткая свечка. Мужчина отвел ее к свободному столику и жестом велел сесть. И сам сел напротив. И откинул на спину капюшон.

Во сне они долго сидели так. Просто сидели друг против друга. Быть может, он слушал музыку. Для нее музыка сливалась в сплошной оглушительный рев, в котором она даже не пыталась ничего разобрать. Она могла наконец-то рассмотреть похитителя. Он был хорош собой, хотя и несколько бледен. Безбородый, светловолосый, с карими глазами. Он носил небольшие мягкие усы. Он был широкоплечий, руки выглядели сильными и мускулистыми. Сначала он почти не шевелился, смотрел на нее – и все. Потом протянул руку, и Малта вложила в нее свою ладонь. Он улыбнулся… И она ощутила, что они достигли взаимопонимания столь полного, что отсутствие слов было только на пользу, – слова помешали бы.

И вновь прошло долгое-долгое время… И вот он сунул руку в кошель и вынул колечко. Колечко с простым камушком. Малта посмотрела и замотала головой. Нет, она не отказывалась от кольца; просто хотела сказать, что во внешних символах нет никакой надобности. Не стоило, по ее мнению, нарушать таким образом безупречную договоренность, возникшую между ними. Он спрятал кольцо. И всем телом потянулся к ней через стол. У нее заколотилось сердце, она потянулась навстречу… Их губы соприкоснулись, он поцеловал ее. Никогда прежде она не целовалась с мужчиной. От шелковистого прикосновения его усов она покрылась гусиной кожей. Время остановилось… Зависло, как райская птичка перед цветком: откроется? Не откроется? О этот сладостный миг!..

…Где-то далеко, на краю восприятия, прозвучал негромкий мужской смешок. Прозвучал тем не менее одобрительно. А ты пылкая, Малта. Очень пылкая! Хотя твои идеи относительно ухаживания и восходят к древнейшему обычаю похищения… Все померкло, закружилось и унеслось прочь. Лишь на губах задержалось щекотное чувство прикосновения. Думается, мы славно потанцуем вместе – ты и я…