Волшебный корабль (Робин Хобб). Глава 19

Глава 19

Свидетельство

Сильно болит?

– А ты можешь чувствовать боль?

– Ну, не так, как вы, люди, но…

– Тогда зачем спрашиваешь? Что бы я ни ответил, для тебя это все равно будет лишено смысла.

Последовало долгое молчание. Проказница сложила руки под грудью и смотрела прямо перед собой, пытаясь справиться с нарастающим отчаянием и горем. Их с Уинтроу отношения не улучшались. Со времени злополучной стоянки в Крессе он затаил обиду и с каждым днем все более отдалялся и отгораживался от нее. Общение, предназначенное доставлять радость им обоим, становилось пыткой.

Северный ветер подгонял судно на юг, в теплые края. Погода стояла отменная, но больше ничего хорошего в жизни не наблюдалось. Команда ополчилась на Уинтроу – а стало быть, и на нее. Проказница прислушивалась к разговорам матросов и в общих чертах представляла себе, что случилось на берегу. Знала она и то, что Уинтроу был по-прежнему убежден: он поступил правильно. И мудрость трех поколений Вестритов, накопленная в ее памяти, говорила Проказнице, что дедушка Уинтроу наверняка согласился бы с внуком. А он, глупенький, расстраивался из-за таких мелочей, как осуждение команды, дружно провозгласившей его трусом. Из-за того, что отец, похоже, разделял мнение матросов.

И она, душа корабля, расстраивалась вместе с ним и была очень несчастна.

Но Проказница видела и то, что Уинтроу вовсе не сдался. По ее мнению, силы духа ему было не занимать. Презираемый своими товарищами, приговоренный к жизни, столь отличной от всего, что он любил, – он по-прежнему продолжал старательно работать и упорно учиться. Он мчался исполнять любой приказ с не меньшим проворством, чем любой из них, и с достоинством принимал на себя полновесную долю тяжелой мужской работы. Ныне Уинтроу обладал сноровкой очень хорошего юнги – и быстро приближался к тому, чтобы стать отменным матросом. Его ум не оставался бездеятельным: Проказница наблюдала, как он сравнивал постановку парусов под командованием отца с тем, что получалось, если начальствовал Гентри, старпом. Рвение Уинтроу частично объяснялось «голодом» разума, привычного к освоению наук. У него отняли любимые книги и свитки – что ж, он принялся постигать премудрость ветра и волн. И он принял необходимость физического труда, коим изобиловала корабельная жизнь, так же, как когда-то – послушническую работу в монастырском саду. «Какой бы работой ни заниматься, твоя первейшая обязанность – делать ее хорошо!»

Но Проказнице было известно и еще об одной побудительной причине, подвигавшей Уинтроу на усердное изучение морского дела. Он пытался делом доказать презиравшей его команде, что был способен при необходимости отважно идти на риск и вовсе не гнушался матросской работы. Кровь Вестритов мощно говорила в нем: сколько бы ни косились на него такие, как Торк, он гнуть шею не собирался и голову держал высоко. И вовсе не был намерен просить прощения за случившееся в Крессе.

Вот только приходилось ему под осуждающими взглядами матросов очень уж нелегко. И он очень страдал.

А потом случилось несчастье.

Уинтроу сидел на палубе, скрестив ноги и поудобней устроив раненую руку. Проказнице не было нужды смотреть на него, она и так знала, что он, как и она, не мигая смотрит на далекий горизонт. Маленькие острова, мимо которых они проходили, Уинтроу не интересовали. Вот Альтия – та на его месте сейчас прямо-таки висела бы на фальшборте и жадно разглядывала берега. Накануне прошел сильный дождь, и ручьи и речушки, впадавшие в море, еще не вошли в берега. Они стремились навстречу соленым волнам и падали с высоких скал серебряными водопадами. Пресная вода не сразу смешивалась с морской и некоторое время держалась поверх, изменяя ее цвет. На островах вовсю кишела пернатая жизнь. Морские птицы соседствовали с крылатыми жителями суши и теми, что населяли отвесные башни утесов. Где-то на севере уже стоял мороз, но здесь зима заявляла о себе лишь дождями и буйным ростом зелени. На западе лежали Про?клятые берега, окутанные обычным для здешних мест зимним туманом. Там текло множество рек, и от обилия влаги климат был мягче, чем ему полагалось бы быть. Туманами славились и Пиратские острова. Там никогда не выпадал снег: теплые воды Внутреннего прохода не пускали сюда настоящую зиму.

Но какими бы зелеными и привлекательными ни выглядели острова, Уинтроу думал не о них. В его мыслях была одна-единственная гавань далеко на юге – и монастырь всего в одном дне пути от нее. Насколько ему было бы легче, будь у него хоть слабенькая надежда, что там они сделают остановку! Но конечно, надежды не было никакой. Его отец был далеко не дурак – и вполне позаботился, чтобы о побеге сын и думать не думал. Плавание должно было завести их еще во многие гавани. Но на Срединном полуострове они не причалят ни разу…

Когда мальчик шевельнулся и уронил голову на согнутые колени, Проказнице показалось, что он расслышал ее мысли так же явственно, как некогда Альтия. Нет, он не заплакал. Слезы у него давным-давно иссякли, и потом, любое проявление «постыдной слабости» лишь навлекло бы на него очередную порцию грубых колкостей Торка. Они с Проказницей были лишены даже столь малой отдушины, при других обстоятельствах помогающей выплеснуть горе, пока оно не разорвало душу. Некоторое время Уинтроу сидел неподвижно. Потом открыл глаза и посмотрел на свою руку, устроенную на коленях.

Это случилось три дня назад. Глупейшее несчастье (как, впрочем, и все они – задним-то числом!) из тех, что нередко случаются на кораблях. Кто-то из моряков упустил трос, причем когда Уинтроу этого ожидал всего менее. Проказница не думала, что это было сделано нарочно. Нет, Уинтроу презирали, но не ненавидели. По крайней мере, не настолько уж сильно. Несчастный случай, и все. Пеньковый канат потащил с собой руку Уинтроу, пытавшегося его удержать, и пальцы юнги угодили в шкив[62 - Шкив – внутреннее вращающееся колесико блока с желобом по внешнему краю для троса.] блока. Проказница и теперь вся кипела от гнева, вспоминая, с какими словами Торк подбежал к юнге, который лежал скорчившись на палубе и прижимал окровавленную руку к груди. «Ну и поделом тебе! Меньше по сторонам будешь зевать, шваль! Тебе, дураку, еще повезло, что только палец прищемило, а не всю кисть расплющило! А ну живо вставай – и за работу! Никто тут тебе носик вытирать и слезки промокать не намерен».

А потом он убрался, и к Уинтроу безмолвно и виновато поспешил Майлд. Вытащил чистый (почти) носовой платок и как умел притянул изуродованный указательный палец Уинтроу к остальным. Майлд, чья рука соскользнула с того злополучного троса. Майлд, чьи ребра под повязками еще заживали…

– Прости меня, – после долгого молчания тихо сказал Уинтроу, обращаясь к Проказнице. – Не надо мне было так с тобой разговаривать. Ты ведь меня понимаешь лучше, чем кто-либо на борту. По крайней мере, стараешься понимать мои чувства. Не вини себя, пожалуйста, в том, что мне так плохо. Меня просто держат здесь насильно, вот и все. И при этом я знаю: будь ты не живым кораблем, а обыкновенным, отец не стал бы так меня насиловать. Вот я и злюсь на тебя, хотя ты ни в чем не виновата. И уж всего менее – в том, что ты именно такая, как есть!

– Я знаю, – безучастно выговорила Проказница.

Она сама не знала, что было хуже: когда он молчал – или когда пытался что-то сказать. По приказу капитана они каждый день проводили вместе по часу утром и вечером. Проказница не могла бы ответить, чего ради Кайл вынуждал сына к сближению с ней. Ждал ли он, чтобы между ними чудесным образом развилась некая связь? Нет, не настолько он глуп. Не настолько, чтобы надеяться, будто сможет заставить мальчика ее полюбить. Но она была семейным судном Вестритов, а Уинтроу – Вестритом по матери, и связь между ними не образоваться попросту не могла. Проказница часто вспоминала тот долгий вечер в середине лета – теперь ей казалось, это было очень, очень давно, – тот вечер и ту первую ночь, что Уинтроу провел у нее на борту. Как же хорошо у них все начиналось! И если бы им никто не мешал…

Но не имело никакого смысла горевать о несбывшемся. И Альтию вспоминать было столь же бессмысленно. Хотя как было бы славно, если бы Альтия сейчас здесь оказалась! И до чего ж плохо было без нее! А еще хуже – постоянно гадать о том, что же с нею сталось…

Проказница вздохнула.

– Не горюй, – успокоил ее Уинтроу, но сам ощутил, как глупо это прозвучало. И тоже вздохнул. Потом добавил: – Ты, полагаю, себя чувствуешь так же скверно, как я…

Проказница могла бы очень многое на это сказать – и потому промолчала. Вода журчала, распадаясь перед форштевнем, ровный ветер наполнял паруса. Рулевой – она это чувствовала в каждом его прикосновении – был знающим и опытным моряком. Еще бы ему не быть! Лично нанятый капитаном Вестритом, он прослужил на судах без малого двадцать лет. Так что лучшей руки на своем штурвале Проказница и пожелать не могла. Стоял дивный вечер, она держала курс из холода и мрака зимы к солнечному теплу…

Тем острей и пронзительней ощущалась их общая с Уинтроу беда.

За последние несколько дней он много чего успел ей наговорить в пылу гнева, разочарования и бессилия. Какой-то частью сознания Проказница понимала: он клял вовсе не ее, а злую судьбу. Но полностью отрешиться от обиды не удавалось, злые слова засели в памяти и царапали, как острые крючки. Особенно он ее обидел вчера утром, после очень тяжелой ночной вахты. Сказал ей, что вовсе не Са дал ей жизнь и, значит, в ней не было искры Его божественной силы, а всего лишь подобие духа и жизни. Ее, сказал он, создали смертные люди для удовлетворения своей жадности. Проказница была потрясена, она пришла в ужас. Но худшее началось, когда сзади к Уинтроу подошел Кайл и затрещина разгневанного капитана швырнула мальчика на палубу – в наказание за то, что обидел корабль. После этого даже самые доброжелательные матросы начали с осуждением отзываться об Уинтроу: они считали, что из-за его невоздержанности от них непременно должна отвернуться удача. Что до Кайла – он, кажется, так и не понял, что она ощутила его удар не менее остро, чем Уинтроу. И уж конечно, ему и в голову не пришло, что такие вот колотушки – далеко не лучший способ заставить сына полюбить свой корабль. Нет, он лишь велел поднявшемуся Уинтроу живо идти вниз и там заняться кое-какими делами, которые тот более всего ненавидел. А Проказница осталась одна – размышлять над ранившими ее словами мальчика и гадать: а не были ли они, в конце концов, истинной правдой?

Да, Уинтроу определенно заставлял ее думать. Причем о таких вещах, о которых не задумывался ни один Вестрит, ходивший под ее парусами. Уинтроу, в частности, посвящал едва ли не половину того времени, что бодрствовал, раздумьям о своем месте в мире, о том, как его жизнь вписывалась в жизнь окружающих. Что касается Са, Проказница и ранее слыхала о Нем: Вестриты были приверженцами этого бога, хотя к рьяным поклонникам не относились. Никто из них не задумывался о природе божественного и о том, какое выражение находило оно в повседневности. Никто из них так не носился с мыслью о благодати и чести, изначально заложенных в душу каждого человека, с идеей предназначения, исполняемого всяким живым существом. Уинтроу же считал, что каждая жизнь приходила в этот мир, дабы удовлетворить некоторой нужде – но не абы как, а лишь путем достойного и праведного жития.

А посему никто из прежних Вестритов не разочаровывался так горько в своих ближних при каждодневном общении с ними.

– Думаю, палец придется отрезать.

Уинтроу проговорил эти слова тихо и неуверенно, так, словно произнести их вслух значило сделать неотвратимым то, чего он боялся.

Проказница затаила дыхание. Со времени несчастья он, кажется, ни разу не обращался к ней первым, не вызывал на разговор. Только тут до нее внезапно дошло, какой страх он носил в себе все эти дни – и прятал за резкими словами, обращенными к ней. «Говори, Уинтроу, говори! Поделись со мной, если можешь, а я выслушаю».

– Он, похоже, не просто сломан… Суставы раздроблены. – Простые слова, но Проказница ощущала таившийся в глубине его души холод тоскливого страха. Вот он собрался с духом и наконец выговорил то, в чем не желал самому себе признаваться: – Я, наверное, с самого начала знал, что там не просто кость треснула. Знал, но на что-то надеялся… Но сегодня утром распухла уже вся кисть. И под повязкой мокнет. – Уинтроу сглотнул. – Вот ведь незадача. Я же раньше ухаживал за покалеченными, не как целитель, конечно, но вычистить рану и повязку переменить сумею. Но чтобы моя собственная рука… Знаешь, со вчерашнего вечера я так и не набрался мужества ее осмотреть…

Он помолчал, справляясь с собой.

– Ну не странно ли? – продолжал он напряженным, срывающимся голосом. – Я ведь присутствовал, когда Са’Гарит отнимал ногу одному человеку. Это было необходимо для спасения жизни, и все мы отчетливо понимали, что ногу уже не спасти, но тот человек знай повторял: «Нет, нет, давайте еще чуток подождем, авось полегчает», – притом что мы-то воочию видели: ему час от часу только делалось хуже. Хорошо жена наконец уговорила его позволить нам совершить то, что мы предлагали… И я еще себя спрашивал, ну зачем он оттягивает и оттягивает, ведь, кажется, лучше бы покончить с таким делом как можно скорей? Откуда подобная боязнь расстаться с гниющим куском плоти? Просто оттого, что некогда это была полезная и здоровая конечность?

Он вдруг замолк и как-то очень беспомощно наклонился вперед, баюкая руку, и Проказница ощутила горячечное биение боли, которым изуродованная кисть отзывалась на каждый удар сердца.

– Теперь мне кажется, – продолжал Уинтроу, – что раньше я совсем не приглядывался к своим рукам и очень мало думал о них. Руки жреца… люди так любят упоминать о них. Мне при рождении достались отменные руки. Десять пальцев, и все такие ловкие, работящие… Я ведь мастерил витражи из цветного стекла. Ты не знала, Проказница? Я садился за верстак и с головой погружался в работу, так что руки двигались словно сами собой. И вот теперь…

Он вновь потерянно замолчал, и Проказница дерзнула подать голос:

– Моряки нередко теряют пальцы. И даже руку или ногу. Но все равно эти моряки…

– Я не моряк. Я жрец. Я должен был стать жрецом! Я готовился и учился, пока отец не приговорил меня… к этому. Он разрушает меня. Он намеренно хочет уничтожить меня. Он и его люди издеваются над моей верой, а когда я пытаюсь отстаивать мои идеалы – обращают их против меня. Я больше не могу это выдерживать. То, что он со мной делает… то, что все они со мной… Они убивают…

– Но все равно, – перебила Проказница, – эти моряки остаются сами собой. С пальцами или без пальцев. Что тебе в пальце, Уинтроу? Ты не палец, ты человек. Ты ведь обрезаешь ногти и волосы – но остаешься все тем же человеком по имени Уинтроу. А коли ты жрец, то и о девяти пальцах останешься таковым. Если жизнь так распорядилась, что ты должен утратить палец, значит ты утратишь его. Но только не усматривай в том предлога прекратить быть собою самим! – Она помолчала, почти наслаждаясь изумленным молчанием своего собеседника. Потом продолжала: – Мне не так много известно о твоем Са, Уинтроу. Зато я многое знаю о Вестритах. Ты станешь тем, кем тебе предназначено стать, будь то мореплаватель или священник. Ну так берись за дело – и становись им! Не позволяй им ничего сделать с тобой. Делай себя сам! Будь тем, кто ты есть, и всем остальным со временем придется с этим смириться, хотят они того или нет. И если ты хочешь вылепить себя по образу и подобию Са – валяй лепи! И не хнычь!

– Кораблик мой… – Уинтроу произнес это совсем тихо, но прозвучало как благословение.

Он прижал здоровую ладонь к ее доскам… А потом, чуть-чуть помедлив, положил и больную. Впервые, с тех пор как ушла в свой неведомый путь Альтия, Проказница ощутила, как кто-то из родни потянулся к ней, испрашивая толику ее силы. Она сомневалась, что Уинтроу сделал это сознательно. Быть может, когда он склонил голову и зашептал про себя, он думал, что молится своему Са. Но к кому бы он ни обращался – ответить ему суждено было именно ей.

– Уинтроу, – негромко позвала она, когда он кончил шептать. – Иди без промедления к отцу и расскажи ему, что следует сделать. Да потребуй, чтобы все произошло здесь, возле меня. Потребуй от моего имени, если твоего желания уважить не захотят!

Она боялась, как бы его вновь не одолели сомнения. Но нет – он сразу поднялся, ловким, сильным движением. И, никому ничего не говоря, направился прямо к капитанской каюте. Вот он решительно стукнул в дверь здоровой рукой.

– Кто там, входи, – откликнулся изнутри Кайл.

Проказница не имела возможности видеть всего, что происходило у нее внутри. Скорее она провидела это посредством чувства, для которого у людей не имелось даже названия, ибо оно не было им присуще. Она в полной мере ощущала, как громыхало о ребра сердце Уинтроу, стоявшего навытяжку перед отцом. И победный трепет, пронизавший его, когда Кайл оторвался от документов на груз, которые изучал, и едва ли не вздрогнул при виде сына, так отважно решившегося его потревожить.

– Что тебе понадобилось? – бросил Кайл резко. – Ты здесь юнга, не более. Я твое нытье выслушивать не собираюсь!

Уинтроу спокойно дождался, когда отец замолчит. А потом ровным голосом произнес:

– Мне нужно отнять палец, господин капитан. Его раздавило, он воспалился, и я знаю, что воспаление не пройдет. – Едва заметно перевел дух и добавил: – Я хотел бы сделать это прямо сейчас, пока можно обойтись только пальцем и спасти кисть.

Кайл ответил не сразу. Когда же ответил, его голос странно охрип и был полон неуверенности:

– Ты… это тебе старпом сказал? Он тут у нас на борту врачеванием занимается…

– Необязательно быть лекарем, чтобы понять, что к чему, – пожал плечами Уинтроу. – Вот, сам посмотри.

И с ужасающим спокойствием, в котором – Проказница была уверена – он сам себе отчета не отдавал, Уинтроу принялся разматывать слипшуюся повязку. Его отец чуть слышно кашлянул. А Уинтроу все тем же ровным голосом заметил:

– Ну вот, уже и запах пошел. Так что чем быстрее мы его отрежем, тем лучше.

Ножки стула скрипнули по палубе – его отец поднялся.

– Присядь, сынок… Я сейчас помощника позову.

– Лучше было бы тебе самому это сделать, господин капитан. Если тебе не трудно, конечно. И непременно на палубе, возле носового изваяния. – (Проказница ощутила, как Уинтроу обвел каюту нарочито внимательным взглядом.) – Незачем здесь кровью все пачкать.

– Я не… Я никогда…

– А я покажу, где и как резать, господин капитан. Это на самом деле не сложнее, чем курицу разделать для супа. Надо просто сразу попасть в сустав, вот и все. Меня в монастыре этому обучили. Лекарское дело иногда вправду очень напоминает готовку. Надо знать нужные травы и устроение… плоти. И конечно, разбираться в ножах…

«Да он же ему вызов бросает!» – сообразила Проказница. Она не осознавала всего происходившего в капитанской каюте и весьма сомневалась, что Уинтроу осознавал. Она попробовала это осмыслить. Если Кайл откажется резать воспаленный палец на руке сына, он некоторым образом проиграет. Как проиграет и что? Проказница ни в чем не могла быть уверена, но дело было как-то связано с тем, кто из них в действительности распоряжался жизнью Уинтроу и направлял ее. А может, Уинтроу пытался заставить отца в полной мере понять ту жизнь, на которую он обрек его, – так сказать, явить ему всю полноту ее жестокости и неприглядности. А еще присутствовало вполне дурацкое стремление рискнуть и пострадать – то, от чего он так решительно отказывался в городе Крессе. За тот поступок ему навесили ярлык труса и сочли неженкой, боящимся боли. Так вот, сейчас он всем им покажет…

По телу Проказницы даже озноб пробежал от гордости за него. Поистине, он был очень не схож с прочими Вестритами, когда-либо ступавшими на ее палубу!

– Я старпома позову, – повторил Кайл Хэвен.

– У него не получится, – тихо сказал Уинтроу.

Кайл пропустил его слова мимо ушей. Распахнул дверь, высунулся наружу и проревел:

– ГЕНТРИ! – после чего уже спокойнее обратился к сыну: – Я капитан этого корабля. И я знаю, у кого что получится, а что нет. Резать будет тот, кого я назначу. Врачеванием у нас занимается старпом!

– А я-то думал, мой отец никому этого не доверит, – вполголоса заметил Уинтроу. – Но ты, похоже, боишься. Ладно, я пойду на палубу и подожду там старпома.

– Ничего я не боюсь! – взвился Кайл, и Проказница поняла, что сделал Уинтроу.

Это больше не был конфликт капитана и юнги: друг против друга стояли сын и отец.

– Тогда хотя бы приди посмотреть… папа. Добавь мне мужества, – попросил Уинтроу. Не взмолился, просто попросил.

И вышел из каюты, не дожидаясь, пока капитан ему позволит уйти, не дожидаясь даже, пока он ответит. Не успел он уйти, как в дверях появился подоспевший Гентри. Кайл велел ему взять хирургические принадлежности и идти немедля на бак. Уинтроу уже шел туда – ровным, размеренным шагом.

– Сейчас придут, – невозмутимо сообщил он Проказнице. – Мой отец со старпомом. Палец мне резать. Надеюсь, я буду не очень громко орать…

– Силы воли у тебя хватит, – подбодрила его Проказница. – Когда дойдет до дела – положи руку ладонью на палубу, и я буду с тобой.

Мальчик ничего не ответил. Легкий ветер, наполнявший паруса, доносил да Проказницы запах его пота… и страха. Он терпеливо ждал лекаря, сидя на палубе и отколупывая с больной руки прилипшие нитки.

– Нет, – произнес он затем тоном окончательного приговора. – Тут в самом деле уже спасать нечего. Уж лучше расстаться с ним, пока он все мое тело не отравил.

И Проказница ощутила, как он отпустил свой палец. Отстранился от него. Отъединил от умозрительного образа своего тела.

Мысленно он его уже отсек.

– Идут, – тихо сказала Проказница.

– Ага. – Он нервно хихикнул. Получилось жутковато. – Я их чувствую… через тебя.

В самый первый раз он сознался в чем-то подобном! До чего хотелось бы Проказнице, чтобы это произошло в другое время и при других обстоятельствах – повеселее теперешних. Они смогли бы спокойно все обсудить. Или просто помолчать вдвоем, переживая свое единение и в полной мере им наслаждаясь. Но двое мужчин уже подходили к ним по носовой палубе, и Уинтроу неосознанным движением вскочил на ноги, поворачиваясь им навстречу. Больная рука лежала на ладони здоровой, как подношение.

Кайл дернул подбородком в сторону сына:

– Юнга вот думает, что ему необходимо палец отнять. А ты как считаешь?

Сердце Уинтроу приостановилось в груди. Потом вновь застучало. Он молча протянул руку старпому. Гентри глянул один раз и даже зубы оскалил – зрелище было не из приятных.

– Юнга прав, надо резать. – Он обращался к капитану, не к Уинтроу. Крепко взял мальчика за запястье и повертел так и этак, разглядывая несчастный палец со всех сторон. Коротко буркнул от отвращения. – Обязательно кое о чем с Торком переговорю. Надо было мне раньше на этот палец взглянуть! Если даже мы его сразу оттяпаем, придется парню денька два полежать. И так уже, по-моему, отрава всю кисть захватывать начала!

– Торк свое дело знает, – проворчал Кайл. – Никому не дано предусмотреть все!

Гентри прямо посмотрел на своего капитана. Он не спорил с ним, он просто сказал ему:

– У Торка внутри подлянки хватает. И когда у него под началом оказывается кто-то, как сам он считает, более умный и благородный по нраву или по праву рождения… эта подлянка так и лезет наружу. Поэтому мы и Брэшена потеряли. Отличный моряк, но Торк без конца его изводил. Торк, он ведь как? Выберет человека и давай скипидарить – и не чувствует, когда уже давно пора прекратить наезжать. Это я, кэп, – чувствовалось, как осторожно и тщательно Гентри подбирает каждое слово, – не потому говорю, что решил за мальчонку вступиться. Не бойся, он мне не любимчик, и плевать я хотел, кэп, как там его имя-фамилия. Он просто ходит с нами на корабле, а корабль, он ведь всего лучше идет когда? Когда все матросы здоровы и работоспособны. – Он чуть помедлил. – Так я все же переговорю с Торком, кэп.

На сей раз Кайл не стал возражать, он вообще ничего не сказал, и Гентри повернулся к Уинтроу:

– Так ты, значит, готов.

Это был не вопрос, просто подтверждение правоты юнги.

– Да.

Голос Уинтроу прозвучал по-взрослому низко. Он опустился на одно колено – ни дать ни взять приносил кому-то клятву верности. Вот он положил изувеченную руку на палубу… Проказница закрыла глаза. Она сосредоточилась на этом прикосновении, на распластанных пальцах, прижимавшихся к диводреву ее носовой палубы. Какое счастье, что весь ее бак был из диводрева! В дни постройки это выглядело расточительством, но сегодня все то, что задолжали Дождевым чащобам Вестриты, должно было окупиться до последнего грошика. Палуба была частью ее тела, и она держала руку Уинтроу изо всех сил, добавляя свою волю к его, помогая не двинуться с места.

Старпом опустился на корточки подле него и уже разворачивал холщовую сумку с инструментами. Ножи и зонды сидели каждый в отдельном кармашке. Иголки для сшивания тела были просто воткнуты в ткань. У некоторых из ушек уже тянулись тонкие нитки, сделанные из рыбьих кишок. Вот Гентри полностью развернул сумку: в последних кармашках обнаружились пилы. С крупными и мелкими зубьями. Уинтроу посмотрел на них и сглотнул. Гентри разложил полоски льняной ткани и корпию[63 - Корпия – ныне вышедший из употребления перевязочный материал, нитки, нащипанные вручную из хлопчатобумажной или льняной ветоши. Это слово часто встречается в старинных приключенческих произведениях, например у Жюля Верна. Современные авторы остросюжетных книг о минувших веках обычно обходятся просто «тряпицами для повязок».] для перевязки.

– Тебе бренди понадобится, – бросил он хрипло.

Проказница ощутила в нем глубоко загнанную сердечную дрожь и обрадовалась: старпом был к происходившему не вполне безразличен.

Уинтроу ответил еле слышно:

– Нет.

– Позже понадобится, быть может, – подала голос Проказница.

Уинтроу не стал спорить.

– Пойду принесу, – сказал Кайл.

– Нет! – хором выговорили Проказница и Уинтроу.

– Я хочу, чтобы ты остался, – уже мягче проговорила Проказница. Таково было ее право, но на случай, если Кайл не вполне понимал, она объяснила вслух: – Когда будут резать Уинтроу, я стану кровоточить… в некотором смысле. – И продолжала, справляясь с собственным страхом: – А потому у меня есть право требовать, чтобы ты оставался здесь, рядом со мной, во всех случаях, когда на моей палубе происходит нечто столь же выводящее из равновесия!

– Мы можем забрать юнгу вниз… – буркнул Кайл.

– Нет, – решительно запретила она. – Если в самом деле необходимо лишить его пальца, я хочу, чтобы это сделали здесь, где я могу в полной мере присутствовать! – Она не собиралась ему сообщать, что присутствует всюду, в любом уголке своего тела. Если он пребывает на сей счет в невежестве – пускай пребывает и дальше. – Пошли за бренди кого-нибудь другого!

Кайл обернулся посмотреть, куда указывает ее взгляд, и чуть не подпрыгнул. Слух, оказывается, очень быстро распространился. И все матросы, которые не были напрямую заняты, разными правдами и неправдами собрались как можно ближе к месту события. Капитан указал на Майлда, стоявшего с синюшно-белым лицом:

– Ты! Живо тащи бренди и стакан! Шевелись!

Майлд, как говорится, едва не выскочил из собственной кожи – лишь босые пятки прошлепали по палубе, стремительно удаляясь. Больше ни один не пошевелился. Кайл притворился, будто не обратил внимания на собравшуюся толпу.

Уинтроу набрал полную грудь воздуха. Если он и заметил матросов, сошедшихся на него поглазеть, то ничем этого не показал. Он обращался лишь к Гентри. Потом поднес левую руку к правой и начал осторожно прикасаться, показывая:

– Вот здесь, на костяшке, нужное место. Режь здесь. Приставь кончик ножа и нажимай вглубь, только старайся чувствовать, что под ножом. Если ты пощупаешь свою собственную руку, то поймешь, о чем я говорю. Если сделать все правильно, в ране не останется осколков костей. Когда отрежешь, натяни, пожалуйста, кожу на рану. И зашей… – Он прокашлялся и добавил: – Не старайся быстро закончить, лучше сделай все тщательно. Режь медленно, не руби…

Он делал паузы между фразами, каждую сопровождал вздох. Уинтроу силился сохранять спокойствие. И он преуспел: дрожи не было ни в его голосе, ни в руке, указывавшей на костяшку того, что не так давно было его пальцем, гибким и ловким. Пальцем, на котором когда-нибудь должен был оказаться жреческий перстень, – если бы пальцу суждено было уцелеть. «О Са, будь милосерден ко мне, пускай я не закричу. Сделай так, чтобы я не потерял сознания и не отвернулся. А если придется умереть, пусть моя смерть будет достойной».

Как же велико было напряжение его духа! Проказница слилась с Уинтроу воедино… Вот он в последний раз набрал полную грудь воздуха, а Гентри выбрал нож и изготовился резать. Нож был хорош – блестящий, чистый и острый. Уинтроу медленно кивнул… Вблизи прошлепали босые ноги, и голос Майлда сказал:

– Вот бренди, господин кэп…

…Но все эти звуки доносились уже из дальнего далека – едва различимые и бессмысленные, точно крики морских птиц, и ошеломленная Проказница поняла: Уинтроу что-то делает с собой. С каждым вздохом расслаблялись мускулы его тела. Его сознание как бы съеживалось, уходило внутрь, таяло… Это было подозрительно похоже на умирание. «Да он сейчас в обморок хлопнется!» – с жалостью решила Проказница.

Но нет. В следующий миг Уинтроу совершил нечто такое, чего она уже вовсе не поняла. Он покинул себя. Нет, не то чтобы его дух расстался с телом, он просто обособился от страдающей плоти. Для Проказницы это выглядело так, как если бы он совсем слился с ней воедино и уже ее глазами смотрел на худенькую фигурку, недвижно коленопреклоненную посреди носовой палубы. Его волосы выбились из матросской косички. Несколько прядей упали на лоб, и ими играл ветер, остальные слиплись от пота. Но взгляд черных глаз оставался спокойным. Уинтроу смотрел на блестящее лезвие, приближавшееся к его руке, и даже губы не вздрагивали.

Вот где-то вовне взорвалась безумная боль, но Уинтроу и Проказница с прежним спокойствием наблюдали, как старпом Гентри налегает на рукоять, вгоняя острие в руку мальчишки. Вот на палубу обильно хлынула кровь… «Кровь чистая, – отстраненно, вчуже, издалека подумал Уинтроу. – И цвет хороший: темно-красный». Вслух, однако, он ничего не сказал. Гентри, трудясь, громко сглотнул, и это прозвучало почти столь же громко, как и судорожный вздох Кайла, наблюдавшего, как нож уходит в руку его сына глубже и глубже. Гентри не промахнулся – тонкое лезвие вошло точно туда, где разъединялся сустав. Уинтроу слышал, вернее, ощущал звук, с которым нож рассекал его тело. Звук был добела раскаленной болью, устремившейся из его кисти в руку и по ней в самый позвоночник. «Отстранись!» – заново приказал он себе, собирая в единый кулак всю свою власть над собственным телом. Усилием воли, равного которому Проказница ни разу еще не переживала, он удержал в расслаблении мышцы руки. Не позволил себе ни дернуться прочь, ни даже вздрогнуть. Лишь мертвой хваткой держал запястье правой руки пальцами левой, сжимая так, словно это могло остановить истечение боли. Кровь текла и текла, собираясь в лужицу между его большим пальцем и средним. Проказница осязала ее тепло на своих палубных досках. Кровь впитывалась в диводрево, и Проказница втягивала ее как можно глубже, благословляя это слияние, этот медный вкус, эту соленость…

Старпом все сделал так, как пожелал Уинтроу. Раздался негромкий хруст, и под лезвием лопнул последний хрящ. Очень аккуратно Гентри провел ножом поперек, разрезая оставшийся лоскуток кожи. И палец остался лежать на палубе отдельно от тела – никому не нужный кусок мертвой плоти. Уинтроу потянулся к нему левой рукой, взял и отложил в сторонку. Потом щепотью все той же левой руки стянул кожу, окружавшую рану.

– Сшивай, чтобы закрылось, – спокойно попросил он старпома, глядя, как вспухают изнутри и падают на палубу кровавые капли. – Не очень туго, просто чтобы кожа держалась и нитки ее не прорезали. Возьми самую тонкую иголку и нитку.

Отец Уинтроу кашлянул и отвернулся. На негнущихся ногах отошел к фальшборту и стал смотреть на проплывавшие мимо острова: видно, они вдруг приковали к себе его внимание и сделались необычайно интересны. Уинтроу, кажется, ничего не заметил, но Гентри исхитрился бросить вслед капитану один-единственный быстрый взгляд. Потом он поджал губы, в очередной раз громко сглотнул – и взялся за иголку. Мальчишка придерживал свою собственную плоть, дожидаясь, пока старпом сошьет вместе кожу и завяжет нитку узлом. Потом оперся о палубу здоровой рукой, а Гентри наложил на больное место повязку.

Пока длилась операция, Уинтроу ни единого раза ничем – ни словом, ни вздохом – не показал, что вообще испытывает какую-либо боль. «Как будто они тут паруса шили», – подумалось Проказнице. Хотя нет! Он, конечно же, чувствовал. По крайней мере, чувствовало его тело: пот катился с него градом, рубашка на спине промокла насквозь. Но разум Уинтроу существовал сам по себе. Тело просто-напросто подавало ему знак: «Мне плохо! Я не в порядке!» – знак точно такой же, как голод или жажда. Знак, на который при необходимости вполне можно внимания не обращать.

«Вот как! Теперь я поняла». До полного понимания ей было, конечно же, далеко, но сопереживание глубоко ее тронуло. Когда с перевязкой было покончено, Уинтроу приподнялся на корточки, но не стал сразу вставать. Незачем зря испытывать судьбу. Он зашел слишком далеко, чтобы именно теперь все испортить, потеряв сознание. И Уинтроу принял у Майлда стакан бренди, который тот налил ему трясущимися руками. Принял и выпил, сделав три неторопливых глотка: так пьют воду, когда утоляют очень сильную жажду… И передал Майлду опустевший стакан. На стекле остались кровавые отпечатки.

Уинтроу огляделся кругом и стал медленно возвращаться к полному восприятию своего тела. Из руки сразу ударила такая боль, что он стиснул зубы. Перед глазами замелькали черные точки. Он сморгнул их и на какое-то время сосредоточил взгляд на двух кровавых пятернях, отпечатавшихся на палубе Проказницы. Его кровь глубоко вошла в диводрево, и они оба с ней понимали: сколько ни драй палубу, эти отпечатки не сотрутся уже никогда. Уинтроу поднял глаза. Гентри оттирал нож тряпочкой. На его лбу залегли морщины, но он улыбнулся юнге. И даже едва заметно кивнул. Майлд, все еще очень бледный, таращил глаза. Кайл все так же разглядывал острова.

– Я не трус. – Уинтроу говорил очень тихо, но его голос некоторым образом разносился по кораблю. Его отец обернулся, почувствовав вызов. – Я не трус! – повторил Уинтроу громче. – Да, я мал ростом. Да, я далеко не силач. Но я не слабак и не трус. Я умею принимать боль. Когда это необходимо!

Странный огонек зажегся у Кайла в глазах, в уголках рта возник некий намек на улыбку. Со спокойной гордостью он произнес:

– А ты вправду Хэвен.

Уинтроу прямо встретил его взгляд. В его голосе не было ни дерзости, ни желания насолить, просто он выговорил очень четко:

– Нет. Я – Вестрит. – Он посмотрел на кровавые отпечатки ладоней, на отрезанный палец, все еще валявшийся под ногами. – И это ты меня сделал Вестритом. – Уинтроу улыбнулся, но улыбка получилась безрадостная. – Что там бабушка, помнится, говорила? «Кровь заявит о себе» – так, кажется? – Он нагнулся и поднял отрезанный палец. Внимательно рассмотрел – и протянул отцу. Он сказал: – На этот палец никогда не будет надет жреческий перстень. – Кому другому могло показаться, что он попросту пьян, но Проказница расслышала, как его голос дрогнул от скорби. – Может, возьмешь его, господин капитан? Как знак своей победы, а?

Темная краска ярости бросилась в лицо Кайлу. Проказница заподозрила, что в этот миг он был близок к настоящей ненависти к своему отпрыску. Уинтроу легким шагом приближался к нему, и его глаза очень странно блестели. Проказница все старалась понять, что происходит с мальчишкой. Что-то менялось в нем, словно распрямлялась пружина, сжатая до предела. Он прямо смотрел в глаза отцу, и в его голосе не было ни гнева, ни даже боли. Вот он подошел достаточно близко для того, чтобы Кайл мог ударить его…

Или обнять.

Но Кайл Хэвен просто не сделал никакого движения. И в этой его неподвижности был отказ – отказ от сына и от всего, что тот собой представлял, от всего, что тот делал. В этот миг Уинтроу понял, что никогда не заслужит отцовских похвал. Даже более того: Кайл с самого начала и не стремился, чтобы сын был ему в радость. Он просто хотел подчинить его. А теперь понял – ничего не получится.

– Значит, нет, господин капитан? Ну что ж…

И с небрежностью, разыграть которую было бы превыше человеческих сил, Уинтроу прошел на самый нос корабля. Еще раз присмотрелся к пальцу, который держал в руке: ноготь, почерневший и обломанный от работы… раздробленные кости, сплющенные сухожилия… а потом выкинул палец за борт. Так, словно этот отмерший кусочек вовсе не имел к нему никакого отношения. И сам остался стоять у фальшборта – не опираясь на него, просто выпрямившись рядом с изваянием Проказницы. И смотрел вперед, на убегающий горизонт. Смотрел в новый день, который был ему когда-то обещан, а теперь казался таким далеким – гораздо более далеким, чем время или расстояние могли сделать его. Уинтроу пошатывался, но лишь еле заметно. Больше никто на палубе не двигался и не говорил. Даже капитан помалкивал, только глядел на сына до того пристально, как если бы взгляд действительно мог пронзать! Напряженные мышцы веревками выделялись на шее.

Первым подал голос Гентри.

– Майлд! – сказал он. – Уведи юнгу вниз и уложи. Будешь каждую склянку проверять, как он себя чувствует. Если его начнет лихорадить, а паче того, если примется бредить – беги сразу ко мне.

Он свернул сумку и завязал матерчатые тесемки. Поднял крышку деревянного ящичка и стал рыться в свертках и пузырьках. И негромко добавил, даже не поднимая головы:

– Ну-ка вы, бездельники! Живо найдите себе чем заняться! А то я сейчас сам вас займу!

Бо?льших угроз не потребовалось – матросов как ветром сдуло. Гентри обошелся самыми простыми словами и отнюдь не вышел за рамки своих прямых обязанностей, но все поняли, что он сумел весьма ловко и вовремя встать между капитаном и его сыном. Так он поступил бы и по отношению к любому другому моряку, привлекшему к себе слишком пристальное внимание Кайла. Гентри время от времени проделывал это с тех самых пор, как Кайл только принял командование «Проказницей». Вот только вмешиваться в разборки между капитаном и его собственным сыном Гентри еще не доводилось. И то, что он сделал это сейчас, означало: отныне старпом числил Уинтроу полноправным членом команды – а вовсе не избалованным папенькиным сынком, взятым на борт исправления и вразумления ради.

Майлд остался ждать Уинтроу, пытаясь при этом сделаться как можно меньше и незаметнее. Миновало несколько долгих секунд, и капитан Хэвен, молча повернувшись, отбыл к себе. Майлд проводил его глазами, потом торопливо отвел взгляд, словно совершал нечто постыдное.

– И, Майлд, – неожиданно заговорил Гентри, как бы напрямую продолжая свое недавнее распоряжение, – помоги Уинтроу перенести вещи и постель в форпик. Отныне он будет жить не в канатном рундуке, а вместе с командой. Когда устроишь его, дай ему вот это снадобье. Не больше ложечки. Остальное сразу принесешь мне. Это настойка опия, – пояснил он больше для Уинтроу. – Парню надо поспать. Так заживление пойдет быстрее.

Передал юноше пузатый коричневый пузырек, поднялся и сунул прочие принадлежности под мышку. И ушел, ничего более не добавив.

– Слушаюсь, господин старпом… – проговорил Майлд запоздало.

И не без робости приблизился к Уинтроу. Тот не счел нужным обратить на него внимание, и Майлд заставил себя потянуть его за рукав.

– Слышал, что ли, что старпом сказал? – выговорил он неловко.

– Я здесь лучше побуду, – отозвался Уинтроу.

Голос у него был неверный и какой-то сонный. «Боль», – сообразила Проказница. Рано или поздно за нее приходится расплачиваться. Он не позволил своему телу должным образом отреагировать на нее, и вот результат. Полное изнеможение.

– Я знаю, – почти ласково проговорил Майлд. – Но старпом приказал…

Уинтроу тяжело вздохнул и повернулся.

– Да. Приказал…

И с кротостью, присущей смертельно усталым, отправился с бывшим юнгой на нижнюю палубу.

Вскоре Проказница ощутила, как ее прежний рулевой уступил место другому: у штурвала встал Гентри. Так он всегда поступал, когда нечто выводило его из равновесия и ему требовалось подумать. «А ты неплохой старпом, – подумалось Проказнице. – Брэшен, правда, был лучше. Но он и дольше плавал со мной». Ей, впрочем, нравилось, как управляет ею Гентри. Ровно, уверенно и спокойно. Его рука на штурвале и подбадривала ее, и в то же время излучала доверие.

Убедившись, что никто на нее не смотрит, Проказница поглядела вниз и раскрыла сжатый кулак. У нее на ладони лежал палец Уинтроу. Кажется, никто не видел, как она поймала его. Она сама не знала, зачем ей это понадобилось. Быть может, она подхватила палец просто потому, что он был частичкой Уинтроу, а ей не хотелось утрачивать даже столь малую его часть?

Насколько же он выглядел крохотным рядом с ее пальцами, так намного превосходившими человеческие! Тонкие веточки-кости, одетые плотью и кожей, а на конце – ноготок, покрытый едва заметными бороздками… Даже изуродованный, даже перемазанный кровью, он все равно завораживал Проказницу своей хрупкостью и совершенством. Она приложила этот палец к своему. Резчик, изваявший ее, потрудился на славу: должным образом проработал и морщинки на суставах, и ногти, и сухожилия на внутренней стороне запястья. Но не было ни тонкого узора на подушечках пальцев, ни крохотных волосков на тыльной их стороне.

«Я – лишь подобие истинно живых существ из плоти и крови. Искусственное подобие», – подумала Проказница с грустью.

Она еще долго разглядывала свое нечаянное сокровище. Потом воровато огляделась по сторонам – и поднесла палец ко рту. Выкинуть его она была не в состоянии, а сохранить могла. Только в одном месте. Внутри себя. Она положила палец Уинтроу себе в рот – и проглотила. Вкус был тот же, что и у его крови. Соль, медь… и некоторым образом – море. И вот он стал частью ее. Проказница даже задумалась, что станется с ним там, в глубине ее тела, сработанного из диводрева. Потом почувствовала, как он… всасывается. Примерно так же, как палубные доски всасывали разлитую кровь.

Никогда раньше Проказница не пробовала мяса. Голод и жажда были ей доселе неведомы. И тем не менее, приняв в себя толику плоти Уинтроу, она утолила некое невыразимое словами влечение.

– Теперь мы – одно, – шепнула она про себя.

А Уинтроу беспокойно ворочался на койке в форпике. Настойка опия смягчила боль, пульсировавшую в руке, но начисто снять ее не смогла. Кожа, ставшая сухой и горячей, казалось, была натянута прямо на кости рук и лица.

– Воссоединиться с Са… – ломким голосом пробормотал он словесную формулу высшей цели, привлекавшей духовные помыслы любого жреца. – Я буду един с Са, – проговорил Уинтроу уже тверже. – Вот судьба, которая меня ждет.

И Проказница не нашла в себе решимости ему возразить.

Шел дождь. Нескончаемый проливной дождь – вернейшая примета того, что в Удачном наступила зима. Вода сбегала по волосам Совершенного и текла с бороды на голую грудь. Когда он тряс головой, в стороны разлетались полновесные капли. Было холодно.

Ощущение холода он почерпнул и постиг из унаследованных им человеческих воспоминаний. И теперь тщетно повторял себе, что на самом деле ему не может быть холодно, ибо древесине не дано мерзнуть. А впрочем – нет. Дело было вовсе не в холоде или тепле. Просто не очень-то это приятно, когда по тебе струится вода. Раздражает.

Он утер ладонью лицо и отряхнул руку.

– Ты, кажется, говорил, что оно мертвое!

Хрипловатое контральто прозвучало неожиданно близко. Еще одна каверза, подстроенная ему дождем! За шумом падающих капель ровно ничего невозможно было расслышать. Даже нечто столь важное, как людские шаги по мокрому песку!

– Кто здесь? – поинтересовался он хмуро и зло.

Совершенный слишком хорошо знал: лучше уж лишний раз показать людям гнев, но ни в коем случае не страх. Если обнаружить страх, они только осмелеют.

Ему никто не ответил. Да он, если честно, ответа особо и не ждал. Они ведь отлично понимали его слепоту. Могли сколько угодно лазать и ползать кругом. А потом прилетит камень – и, конечно же, с самой неожиданной стороны. Совершенный весь обратился в слух, пытаясь расслышать крадущиеся шаги. Но когда прозвучал второй голос, он раздался примерно оттуда же, откуда и первый. Совершенный мигом распознал джамелийский акцент… Мингслей!

– Но я правда думал, что оно мертвое. Сколько я сюда приходил, оно ни разу не двигалось и не говорило! Дава… то есть мой посредник… божился, что оно живое-преживое, но я не очень верил ему. Что ж, это обстоятельство придает всему делу новый оттенок! – Мужчина прокашлялся. – Теперь я понимаю, почему Ладлаки шли на сделку так неохотно. Я-то думал, я мертвое дерево выторговываю! Стало быть, я слишком мало денег им предложил. Надо будет совершить новый заход…

– А вот я, кажется, передумала. – Женщина говорила очень негромко, и Совершенный тщился понять, что за чувство она старалась не показать. Отвращение? Страх? Он ни в чем не был уверен. – Не думаю, – продолжала она, – что мне по-прежнему хочется иметь дело… с этим.

– Но раньше мне казалось, что ты очень заинтересована! – всполошился Мингслей. – Что это на тебя вдруг такая брезгливость напала? Да, носовое изваяние живое, ну и что с того? Это только новые возможности открывает…

– Да, диводрево заинтересовало меня, – согласилась она неохотно. – Один человек некогда принес мне кусочек и заказал вырезать птичку. Я на это сказала ему, что моя работа с деревом определяется его природой, а не капризом заказчика. Он принялся уговаривать меня сделать попытку. Но когда я взяла в руки принесенный им кусочек, то ощутила… зло! Если мы допустим, что дерево возможно напитать чувством, то из этого кусочка чуть только не капала злоба! Какая там работа – я в руках-то его держать не могла. Я сказала тому человеку, чтобы унес его немедленно прочь.

Мингслей хихикнул, как будто поведанное женщиной было необыкновенно забавно.

– А я, – проговорил он так, будто речь шла о многолетних жизненных наблюдениях, – давно открыл для себя, что обостренное восприятие художника великолепно умасливается перезвоном монет. Так что уверен – сообща мы сумеем преодолеть все твои предрассудки. Обещаю: оплата твоего труда превзойдет все ожидания. Ты и сейчас своей возней с обычным деревом зарабатываешь, по-моему, очень пристойно. Но когда ты примешься делать бусы из диводрева, мы сможем заламывать цену, какую ни пожелаем. Я серьезно! Мы предложим покупателям то, что им никто ни разу не предлагал! Мы с тобой – два сапога пара. Мы в этом городе чужаки. Зато разглядели то, чего у себя под носом не видели местные.

– Два сапога? А по-моему, нам вообще разговаривать не о чем.

Судя по голосу, женщина не думала идти на какие-либо уступки. Но Мингслей точно не слышал.

– Да ты, – ликовал он, – приглядись только, каков материал! Тонкие прямые волокна! А цвет! Чистое серебро! Уйма досок, и ни на одной ни сучка! Ни на одной! Какое дерево! И полностью в твоем распоряжении. Чего только из него можно наделать! Даже если снять носовую фигуру, привести в порядок и продать отдельно, диводрева останется еще столько, что не одну мастерскую – целую промышленность хватит основать. И мы не будем ограничиваться твоими обычными бусами да амулетами. Шире надо на вещи смотреть, шире! Стулья, спинки кроватей, столики, украшенные резьбой… И естественно, колыбельки. Вообрази только, каков будет престиж! Укачивать первенца в колыбельке, целиком вырезанной из диводрева! А что будет, – увлекся Мингслей, – если увенчать изголовье такой колыбельки женскими лицами? Да еще разузнать, каким образом их оживляют? Мы обучили бы их распевать колыбельные. Ничего себе, а? Люлька, которая сама качает младенца и сама ему песни поет…

– Жуть, – ответила женщина. – В дрожь бросает, как только подумаю.

– Значит, боишься диводрева? – Мингслей разразился лающим смехом. – Неужели местные суеверия и до тебя добрались?

Женщина огрызнулась:

– Дерева бояться мне незачем. Вот людей вроде тебя – это да. Вы же лезете в воду, не зная броду. Погоди немного, подумай! Купцы из старинных семейств Удачного – самые ушлые торговцы, каких только видели здешние края. И если они не покупают и не продают диводрево – должна быть причина, и очень веская. Ты своими глазами видел: носовая фигура живая. Но ты не спросил себя, как и почему, а сразу собрался засучив рукава сколачивать стулья и столы из того же самого материала. И вообще… Стоять перед лицом живого существа и весело рассуждать о мебели, которую можно сделать из его тела…

Мингслей хмыкнул:

– Не стал бы спешить с утверждением, что это существо взаправду живое. Ну да, один раз оно шевельнулось и подало голос, так что с того? Куклы-марионетки тоже двигаются, когда их за ниточки дергают. А попугаи, случается, разговаривают. И что же, ты их всех предлагаешь людьми считать?

Похоже, ему было смешно.

– Чего ради ты мелешь всякую чепуху? – поинтересовалась женщина. – Думаешь таким образом заставить меня переменить свое мнение? Я ведь бывала у северной стены, где причаливают живые корабли. Спорю на что угодно, что и ты туда приходил. Так вот, живые корабли, которые я там видела, называются живыми, бесспорно, не зря. Больше того, каждый из них – личность! Так что вот так, Мингслей. Сам себе ты можешь врать сколько угодно и убеждать себя, в чем только хочешь. Но меня – уволь. Отговорками и полуправдой ты меня на себя работать не вынудишь. Нет уж. Я вправду заинтересовалась, когда ты мне рассказал, будто здесь валяется умерший живой корабль и есть возможность использовать его диводрево. Но даже и тут ты солгал мне. Поэтому не вижу больше причин торчать тут с тобой под дождем. Дело, которое ты предлагаешь, неправедно, и я в нем участвовать не собираюсь.

Совершенный слышал, как удалялись ее шаги, как Мингслей продолжал кричать:

– Это глупо! Ты отказываешься от таких денег, которые и представить не можешь!

Женщина остановилась. Совершенный навострил уши, как только мог: неужели вернется? Но вернулся только ее голос. Она не стала кричать, но слышно было очень хорошо и отчетливо.

– Ты, Мингслей, – холодно проговорила она, – совсем перестал видеть разницу между выгодным – невыгодным и добром – злом. Ты окончательно запутался. А я – пока еще нет.

И она снова двинулась прочь. Походка была по-мужски твердая и явственно гневная. Потом дождь еще больше усилился; капли лупили так, что, должно быть, причиняли боль человеческой коже. Совершенный услышал ворчание Мингслея, недовольного ливнем.

– Уж эти мне художественные натуры! – фыркнул тот вслух. – Ничего, никуда не денется, обратно придет… – Он помолчал и вдруг обратился прямо к Совершенному: – Корабль! Эй ты, корабль! Ты что там, вправду живой?

Совершенный не стал отвечать.

– Если ты живой, то глупо с твоей стороны делать вид, будто не замечаешь меня. Я ведь твой будущий хозяин. Это лишь вопрос времени. Так что в твоих собственных интересах мне заранее сообщить то, что я хочу знать. Ты сам по себе – или ты неотъемлемая часть корабля?

Совершенный молчал, подставляя лицо хлещущему дождю.

– Если отпилить тебя от корабля – это тебя убьет? – понизив голос, осведомился Мингслей. – Я, знаешь ли, именно так и намерен с тобой поступить.

Убьет это его или нет – Совершенный не знал. Поэтому он просто предложил Мингслею:

– А ты подойди сюда да попробуй.

После этого тот почему-то очень быстро собрался и куда-то ушел.

Корабль остался один под изматывающим дождем. Когда рядом снова зазвучал женский голос, он не вздрогнул, лишь медленно повернул голову, чтобы лучше слышать.

– Корабль, – сказала она. – Можно мне подойти?

Он ответил:

– Мое имя – Совершенный.

– Совершенный, можно мне подойти?

Он задумался.

– А свое имя ты мне не хочешь сказать?

Женщина чуть помедлила.

– Меня зовут Янтарь.

– Это не твое настоящее имя.

– У меня было много имен, – ответила она, помолчав. – Я назвала то, которое мне подходит всего более – здесь и сейчас.

«А ведь могла бы просто солгать мне. Не солгала». Он протянул раскрытую ладонь в направлении ее голоса:

– Янтарь…

Это была своего рода «проверка на вшивость». Он знал, как выглядит его громадная лапища в сравнении с человеческой рукой. Когда его пальцы сомкнутся на ее кисти, он ей с легкостью руку выдернет из плеча… Если захочет, конечно.

Он слушал ее дыхание и частые шлепки дождевых капель по плотному береговому песку. Вот она сделала два быстрых шага и вложила ему в ладонь затянутую в перчатку левую руку. Огромная горсть осторожно сомкнулась.

– Совершенный… – задохнулась она.

– Зачем ты вернулась?

Прозвучал нервный смешок.

– Как верно заметил Мингслей, ты меня необычайно заинтересовал.

Корабль ничего на это не сказал, и она продолжала:

– Любопытства у меня всегда было с избытком. В отличие от мудрости. Правда, всю свою невеликую мудрость я собрала именно благодаря любопытству. И оттого привыкла доверять его зову.

– Ясно, – протянул Совершенный. – Может, расскажешь мне о себе? Ты же видишь – я слеп.

– Вижу. Даже слишком хорошо вижу. – В ее голосе мешались жалость и сожаление. – Мингслей тебя называет уродом, но… не знаю уж, кто изваял твой лоб и нижнюю часть лица, знаю только, что это был замечательный мастер. Жаль, что твои глаза оказались уничтожены… У кого могла подняться рука погубить подобную красоту?

Ее слова очень растрогали Совершенного. Но в то же время всколыхнули в его памяти нечто такое, о чем он не мог и не хотел вспоминать.

– Какие комплименты!.. – буркнул он грубовато. – Это вместо того, чтобы исполнить мою просьбу и рассказать о себе?

И он выпустил ее руку.

– Нет. Ни в коем случае. Я… Янтарь. Я работаю по дереву. Вырезаю всякие украшения, бусы там, гребни, колечки… Иногда делаю более крупные вещи: чаши, бокалы, даже стулья и колыбельки. Но не очень много. У меня, как кажется, лучше получаются небольшие изделия. Можно мне коснуться твоего лица?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Совершенный сначала согласно кивнул и потом только поинтересовался:

– Зачем тебе?

Она подошла ближе. Он ощутил тепло ее тела, особенно заметное во вселенной, заполненной холодным дождем. Вот ее пальцы легонько коснулись его бороды… Едва заметное прикосновение, но Совершенного заколотила дрожь. Совсем так, как если бы он был человеком. Если бы он мог, то непременно бы отшатнулся.

– Не могу дотянуться, – сказала Янтарь. – Ты меня не поднимешь?

Такое сокрушительное доверие мигом заставило его позабыть, что она, собственно, так на его вопрос и не ответила. Он счел своим долгом напомнить ей:

– Я же одной рукой могу тебя раздавить.

– Но ты ведь не станешь, – сказала она. – Ну пожалуйста, подними меня.

Что-то в этой доверчивой просьбе откровенно напугало его.

– А с чего ты взяла, – рявкнул он, – что не стану? Ты же знаешь, что мне случалось убивать людей! Целыми командами! И всему Удачному об этом известно! Да кто ты такая вообще, чтобы меня не бояться?

Вместо ответа она положила мокрую голую ладонь ему на плечо. Ее тепло разбежалось по волокнам его диводрева, и голова у Совершенного закружилась. «А ведь с ней то же самое», – сообразил он чуть погодя. Проникновение было обоюдным. Янтарь воспринимала его с той же остротой, что и он ее! Ощущение человеческой природы захлестнуло его. Он испытал блаженство, чувствуя все то, что чувствовала она. Дождь промочил ее волосы, одежда липла к телу. Ее кожу обдавал холод, но тело согревалось внутренним жаром. Движение воздуха в ее легких было подобно дыханию ветра, некогда раздувавшего его паруса. А ток крови по жилам столь сильно напоминал кипение моря под его килем.

– Да ты не просто дерево! – вырвалось у нее вслух.

В ее голосе был восторг удивительного открытия, а Совершенного внезапно охватил ужас предательства. В миг их слияния она слишком много увидела и поняла. И теперь будила все то, от чего он так старательно отгораживался…

…Он вовсе не имел в виду настолько грубо отталкивать ее прочь – все получилось само собой, и Янтарь вскрикнула в голос, свалившись на камни. Он слышал, как она силится отдышаться. Дождь лил с небес бесконечным потоком.

– Ушиблась? – мрачно осведомился он некоторое время спустя.

Он постепенно успокаивался и сам чувствовал это.

– Нет, не ушиблась, – ответила она тихо. И прежде чем он успел извиниться, сказала: – Прости меня. Я-то думала, что ты… деревянный. У меня, ты понимаешь, дар чувствовать дерево. Я только прикасаюсь к нему – и могу сразу сказать, как в нем изгибается волокно, где оно тоньше, где толще. Вот я и решила, что, прикоснувшись к твоему лицу, сумею угадать, какими были твои глаза. Касаясь тебя, я думала, что обнаружу просто дерево, а ты… Мне не следовало… Прости меня. Пожалуйста, прости.

– Да ладно, – отозвался он вполне серьезно. – Я тоже не со зла так тебя отшвырнул. Я совсем не хотел сбивать тебя с ног…

– Я сама виновата. Ты правильно сделал, что меня оттолкнул. Я…

И она опять замолчала, и единственным звуком в целом мире остался шум дождевых капель. К нему примешивался только плеск волн. Этот плеск постепенно делался ближе: начался прилив, вода поднималась. Женщина вдруг снова подала голос.

– Давай поговорим, – предложила она.

– Как хочешь, – отозвался он неловко.

Эта женщина… он совершенно не понимал ее. Она доверилась ему без страха, впервые увидев. А теперь между ними, кажется, намечалось нечто вроде дружбы. Совершенный к подобному не привык, и подавно – чтобы все происходило так быстро. Ему сделалось страшновато. Но гораздо страшнее была мысль о том, что вот сейчас она уйдет прочь и никогда не вернется. Он попытался найти в себе самом какие-то крохи доверчивости. Но что он мог ей предложить?

– Ты, может, внутрь заберешься, чем под дождем-то торчать, – пригласил он ее. – Я, конечно, только что не на боку здесь валяюсь. И там, внутри, нисколько не теплей, чем снаружи… Но хоть дождь за шиворот не течет.

– Спасибо, – отозвалась она. – Обязательно заберусь, и притом с большим удовольствием!