Волшебный корабль (Робин Хобб). Глава 15

Глава 15

Переговоры

Завтра мы отчаливаем!

Торк даже не пытался скрыть удовольствие, с которым объявлял эту новость команде.

Уинтроу не стал поднимать глаза от работы. Имел право. Сказанное Торком не было ни вопросом, ни распоряжением. А значит, и обязательного ответа не требовалось.

– Да, парни. Мы отчаливаем. Так что Удачного вам некоторое время не видать. Отсюда до Джамелии еще семь портов, в которые надобно заглянуть. И три первые – в Калсиде. Избавимся наконец от этих орехов. Кабы он меня спросил, я бы сразу сказал ему, что в Удачном ему их не продать. Да рази ж он меня спрашивал?

Торк повел плечами, расплываясь в самодовольной улыбке. По его мнению, неверное решение капитана подчеркивало его, Торка, несравненную мудрость. Уинтроу, со своей стороны, этого не находил.

– Как я понял, наш кэп вознамерился подкопить деньжат, чтобы потом в Джамелии прикупить побольше рабов. Да, парни, немалую ораву нам придется перевозить! – И Торк облизнул губы. – Честно вам скажу, аж слюни текут от предвкушения. Особенно если кэп таки послушает моего совета, как доберемся до невольничьих базаров Джамелии. Уж я-то знаю эти базары! И могу распознать добрый товар, когда он попадается мне на глаза. Так что, буде кэп мне скажет, я ему что ни есть самолучших рабов высмотрю. А ежели повезет, даже прихвачу пару-тройку смазливых девчат вам для забавы, парни. Ну? И что ты по этому поводу думаешь, юнга?

Вот это был прямой вопрос, и на него следовало отвечать. Иначе запросто можно было дождаться и сапогом пониже спины.

– Я думаю, – сказал Уинтроу, – что рабовладение безнравственно и беззаконно. А еще мне кажется, что не дело нам обсуждать замыслы капитана.

Говоря так, он по-прежнему не поднимал глаз от работы. Перед ним лежал спутанный ком разномастных старых концов. Уинтроу было поручено распутать его, отложить шкертики[42 - Шкертик – короткий отрезок нетолстого тросика, пригодный, например, для завязывания мешка с имуществом или других не очень ответственных дел.], еще пригодные для использования по назначению, а все остальное растрепать на отдельные пряди: что-то пойдет на ветошь, что-то пригодится, например, для плетения ковриков. Загрубевшие руки Уинтроу уже не уступали жесткостью никаким тросам. Глядя на них, трудно было представить, что когда-то это были руки художника, умевшего обращаться с цветным стеклом. Но по другую сторону кучи обрывков трудился Майлд, и Уинтроу оставалось только завидовать его ловкости и сноровке. Казалось, молодой матрос просто брал приглянувшийся конец, слегка его встряхивал – и шкертик сам собой выпутывался из плотно сбитого кома, да еще и от узлов освобождался словно бы по собственной воле. И бухты тросов у Майлда никогда не перекручивались так, как у Уинтроу.

– Так-так! Никак, огрызаемся?

Тяжелый башмак Торка болезненно уперся в поясницу Уинтроу. Как раз туда, где еще саднил след предыдущего пинка.

– Никак нет, господин помощник! – на одном дыхании выговорил Уинтроу.

Он успел усвоить, что раболепие иногда оказывалось наилучшим выходом из положения. Когда отец только отдал его под начало этому животному, Уинтроу пытался с ним говорить, наивно полагая, что перед ним разумное существо. Но скоро убедился: если Торк чего не понимал – это воспринималось им как подковырка. А попытки объяснить казались ему жалким увиливанием от прямого ответа. Одним словом, чем больше молчишь, тем меньше получишь синяков. Даже если ради этого надо внешне согласиться с кое-какими заявлениями Торка, которые еще совсем недавно вызвали бы у него самый жгучий протест. «Нет, тем самым я не теряю достоинства и не утрачиваю нравственных позиций, – внушал себе Уинтроу. – Я просто пытаюсь выжить. Выжить – чтобы когда-нибудь убежать».

Подумав о побеге, он даже осмелился спросить:

– А в каких портах мы собираемся останавливаться?

«Если хоть один из них окажется на Срединном полуострове – помру, но сбегу. Буду скитаться, буду нищенствовать, ноги по колено стопчу – но доберусь в монастырь. Расскажу, что со мной случилось, и меня выслушают. Пусть дадут мне новое имя и отправят куда угодно, только чтобы отец больше никогда меня не нашел».

– На Срединном ни один из них не расположен, – с явным злорадством сообщил ему Торк. – Так что, ежели хочешь вернуться к своему жречеству, сопляк, придется тебе плыть через море!

Второй помощник от души расхохотался, а Уинтроу запоздало сообразил, что его нарочно подначили задать вопрос о портах. Скверно. Если даже тупица Торк настолько легко читал его мысли – дела были воистину плохи. А может, он сам виноват? День и ночь грезил о побеге и возвращении в монастырь – и до того домечтался, что это начало сквозить в каждом его поступке и слове? Мало хорошего, но Уинтроу не видел для себя иного способа сохранить здравый рассудок. А потому только и делал, что пытался найти способ потихоньку выбраться с корабля. Каждый раз, когда его запирали на ночь, он дожидался, пока за дверью стихнут шаги, и пытался открыть ее. Жаль, что он не проявил побольше терпения, когда его только привели на корабль. Несколько вполне неуклюжих попыток побега лишь усилили бдительность команды и капитана: Кайл объявил во всеуслышание, что прозевавший мальчишку будет подвергнут самому суровому наказанию. Понятно, такая перспектива никого не обрадовала. Уинтроу перестали оставлять одного, а работавшие рядом с ним на него же еще и сердились: морякам приходилось не только исполнять свои прямые обязанности, но еще и за юнгой присматривать.

– Ну, парни, мне пора. – Торк занес ножищу, обутую в тяжелый башмак, и несильно, но чувствительно ткнул им Уинтроу в хребет. – Дел невпроворот. Майлд! Остаешься за няньку. Да смотри, чтобы наш красавчик сложа ручки не рассиживал!

Наподдал Уинтроу еще разок – и тяжелым шагом удалился по палубе. Ни один из двоих юнцов, занятых возле кучи веревок, не стал провожать его взглядом. Но когда Торк отошел уже достаточно далеко и не мог услышать, Майлд спокойно заметил:

– Однажды кто-нибудь втихаря его пришибет и выкинет за борт. И правильно сделает. – Руки молодого матроса ни на миг не оставляли работы. Он весело подмигнул Уинтроу. – Кабы я сам это не надумал!

Уинтроу стало не по себе. Не следует человеку хладнокровно замышлять умерщвление ближнего своего, – это он знал твердо. Сам он Торка ненавидел всей душой и ничего не мог с этим поделать, но убивать его?.. Такая мысль ему и в голову не приходила.

А вот Майлду, похоже, пришла.

– Не надо позволять типам вроде Торка нарушать строй твоих мыслей, а с ними и течение жизни, – проговорил он вполголоса. – Даже думать об убийстве ради мщения – значит разрушать свою душу. Нам не дано знать, почему Са позволяет людям вроде Торка начальствовать над другими, но мы не должны еще и дух свой предавать им во власть. Станем слушаться их, доколе обязаны, но…

– Я вообще-то на проповеди не напрашивался, – раздраженно перебил Майлд. И с отвращением швырнул на палубу конец, который распутывал. – Да что ты о себе воображаешь, в самом-то деле? Кто ты такой, чтобы мне объяснять, как я должен думать и жить? Ты способен или нет просто поговорить? Попробуй как-нибудь, – может, получится. Возьми да и произнеси вслух: «Как я рад был бы голову открутить этой вонючей скотине!» Сразу на душе легче станет. Проверено. – Майлд отвернулся и добавил как бы в сторону, обращаясь не к Уинтроу, а к мачте: – Ну и дерьмо! Ты к нему как к человеку, а он к тебе – будто ты перед ним на коленях стоишь и совета вымаливаешь! Святоша несчастный!

Уинтроу испытал миг горькой обиды, но ее тут же смыло волной искреннего смущения:

– Да я совсем не то имел в виду… – Он уж было собрался сказать, что вовсе не мнит себя выше и лучше Майлда, но понял, что едва не солгал. И, пересилив себя, ответил чистую правду: – Нет, не так. Просто я никогда ничего не говорю, сперва не подумав. Меня выучили избегать праздных и необдуманных речей. И если, живя в монастыре, мы вдруг замечали, что кто-то готов свернуть на кривую дорожку, мы обсуждали с ним это начистоту. Просто чтобы помочь, а не…

– Ну так ты всяко больше не в монастыре. Ты теперь живешь здесь. Когда уже это до тебя по длинной шее дойдет? Начинай поступать не как священник, а как моряк! Честное слово, аж тошно смотреть, как ты позволяешь ноги о себя вытирать. Пошевели мозгами – и хоть разок упрись рогом, вместо того чтобы без конца про своего Са задвигать! Возьми, например, и разок тресни Торка по роже. Все правильно, он за это тебя поколотит. Ну и что с того? Поверь моему слову – на самом деле он куда трусливей тебя. Если он хоть заподозрит, что ты точишь на него гарпун и подумываешь пырнуть, – он от тебя мигом отстанет. Нет, правда, неужели ты сам еще этого не понял?

Уинтроу попытался собрать остатки достоинства.

– Если он вынудит меня поступать подобно себе, это будет значить, что он воистину победил. Или я не прав?

– Конечно не прав. По крайней мере, пока все выглядит так, что ты настолько трусишь побоев, что даже не отваживаешься в этом страхе сознаться. Да вот взять хоть тот случай с твоей рубашкой! Ну, когда Торк ее вздрючил на мачту, чтобы тебя подразнить? Ты же знал, что в любом случае тебе придется доставать ее самому. Так почему ты не слазил и не достал ее? Предпочел дожидаться, чтобы Торк силком загнал тебя на ванты[43 - Ванты – растяжки, поддерживающие мачту с бортов судна. На парусных кораблях они состоят из нескольких очень прочных канатов, сходящихся наверху и оснащенных поперечным плетением, которое превращает их в подобие веревочных лестниц.]. Неужто не ясно, что тем самым ты даже дважды ему уступил?

– Я и одной уступки тут не вижу. Это была грубая и жестокая шутка. Люди с людьми не должны так поступать, – тихо ответил Уинтроу.

Майлд вышел из себя окончательно:

– Вот! Вот оно. Будешь так разговаривать – я тебя сам когда-нибудь придушу! Ведь знаешь прекрасно, о чем я толкую, но обязательно должен все вывернуть наизнанку! Тоже в принцип возвел – «люди с людьми»! Какие люди с людьми? Ты и Торк, и никого больше! Ты его умыть мог только одним способом: притвориться, будто клал на все это с прибором. Изобразить, будто тебе слазить туда и назад – подумаешь, раз плюнуть. А ты, дурень, в такую святость вошел, что предпочел на солнце обгореть, но никуда не полез! – Майлд даже захлебнулся от возмущения.

Уинтроу не отвечал, и это злило Майлда больше всего. Юный матрос перевел дух и попробовал зайти с другой стороны:

– Ты в самом деле так ничего и не понял? Самое скверное, что он лез за тобой следом и подгонял. Вот тут ты вправду попал. Теперь вся команда считает, что у тебя кишка тонка! Что ты трус! – Майлд, кажется, готов был плюнуть. – Ты и так выглядишь не взрослым парнем, а сосунком. Ну и что, обязательно еще и вести себя точно сосунок?

С этими словами Майлд поднялся и ушел, а Уинтроу остался невидяще смотреть на груду концов. Ему не хотелось признаваться даже себе самому, насколько потрясло его услышанное. А ведь это было весомое, грубое и зримое свидетельство того, что Уинтроу отныне жил в совершенно другом мире. Они с Майлдом были, наверное, почти ровесниками. Вот только Майлд занялся морским делом по своей собственной воле, причем целых три года назад. И успел стать самым настоящим моряком. Моряком до мозга костей. С появлением Уинтроу его перевели из юнг в матросы. И он отнюдь не выглядел мальчишкой – был крепким, широкоплечим и гибким. На целую голову выше Уинтроу. И пушок у него на губах начинал явственно темнеть, грозя скоро превратиться в какие следует усы. Уинтроу знал: его собственную мальчишескую внешность и хрупкое телосложение трудно было вменить ему в вину. И он бессилен был их изменить, даже если бы считал недостатком. Но… насколько же легче было в монастыре: среди священства как бы само собой разумелось, что всякий взрослеет и вырастает в свое время – кому какое положено.

Например, ясно было, что Са’Греп никогда не приобретет высокого роста; он уродился широкотелым коротышкой, и, останься он жить у себя в деревне, быть бы ему до гробовой доски мишенью для насмешек. Но в монастыре к нему относились с величайшим почтением из-за стихов, которые он слагал. Никто даже мысленно не называл его недомерком. Он был Са’Греп – и все тут. Неумных и недобрых шуточек, которые здесь, на корабле, составляли едва ли не основу повседневного бытия, ни под каким видом не потерпели бы в монастыре. Верно, ребятня, еще не обжившаяся в обители, бывало, вовсю дразнила друг дружку. Не обходилось даже без драк. Но тех, кто обнаруживал склонность к жестокости, к издевательству над ближними, без промедления отправляли обратно к родителям. Ибо таким людям не место было среди служителей Са.

Глухая, ставшая уже привычной тоска по монастырю неожиданно взорвалась обжигающей болью. Уинтроу подавил ее усилием воли. Еще не хватало расплакаться! Ни в коем случае нельзя плакать на глазах у команды: его слезы будут истолкованы как очередное проявление слабости. Майлд ведь был по-своему прав. В любом случае Уинтроу застрял на «Проказнице» и должен будет здесь находиться, пока не сбежит или пока ему не стукнет пятнадцать. Долгий срок… «Что бы ты посоветовал бы мне, Бирандол? – Ответ пришел сразу. – Уж коли так получилось – надо постараться с толком использовать время. Мне приказывают стать моряком? Значит, надо им стать, и как можно быстрее. А если мне придется жить в этой команде – а мне ведь придется, – значит надо начинать устанавливать добрые отношения. Надо с кем-нибудь подружиться».

Но каким образом?

Уинтроу имел очень мало понятия о том, как зарождается дружба. Особенно со сверстником – но с таким, с которым у него не найдется, пожалуй что, ничего общего. Он потянул из кучи обрывок шкертика и принялся высвобождать его, размышляя о дружбе.

И тут у него за спиной раздался голос Проказницы.

– А мне, – сказала она, – очень даже понравилось то, что ты говорил.

«Чудесненько! Вот это приехали! Бездушная деревяшка, оживленная неведомой силой, происходящей, вполне возможно, совсем даже не от Са… И ей, изволите видеть, понравились мои рассуждения!»

Мысль была недостойная, и Уинтроу подавил ее, что называется, в зародыше. Но все же успел ощутить, как вздрогнул корабль. Так вздрагивают от боли. «Какой же я дурак! Я только сию минуту говорил себе, что мне очень не помешало бы обзавестись другом и союзником. И сам тут же готов злобно оттолкнуть единственное существо, которое относится ко мне по-хорошему!»

– Прости меня, – выговорил он тихо. Он знал, что вслух говорить совсем даже не обязательно – корабль все равно услышит. – Такова несовершенная человеческая природа: мы склонны срывать свою боль на других. Как будто от того, что причинил другому страдание, самому может стать легче!

– Я уже сталкивалась с подобным, – безразлично согласилась Проказница. – И ты здесь не один, кому плохо. У всей команды на душе кошки скребут. Не найдется, пожалуй, ни одного, кто был бы доволен нынешним положением дел.

Уинтроу кивнул.

– Слишком много перемен. И слишком внезапных. Очень многих списали на берег, а кто остался – тем снизили жалованье из-за возраста. Зато приняли уйму новых матросов, и те изо всех сил осваиваются. Немало времени пройдет, прежде чем они снова почувствуют себя единой командой.

– Если это вообще произойдет, – ответила Проказница, и в ее голосе не слыхать было особой надежды. – Пока что они разделены на «старую команду капитана Вестрита» и «новичков Кайла». Так они сами о себе думают и ведут себя соответственно. А с ними и я надвое разрываюсь. Мне так трудно заставить себя довериться… просто довериться уму и воле нашего… капитана.

Этот титул в ее устах прозвучал так, как если бы она толком еще не признала Кайла Хэвена своим капитаном.

Уинтроу снова кивнул, на сей раз молча. Он и сам чувствовал, что на борту далеко не все ладно. Некоторые из тех, кого выгнал Кайл, сопроводили свой уход ядовитыми и желчными замечаниями. Еще двое не пожелали мириться с новыми порядками и уволились сами. Последняя по времени крупная и шумная ссора разразилась, когда Кайл потребовал у одного старого матроса, которого списывали на берег, вернуть золотую сережку, полученную в награду от капитана Вестрита за многолетнюю службу на «Проказнице». Сережка, выполненная в виде уменьшенного подобия носового изваяния корабля, означала, что ее носителя уважают и ценят в команде. Старик отказался отдать ее Кайлу и, поскольку иного выхода не оставалось, швырнул ее за борт. А потом ушел прочь по причалу, закинув матросскую кису на худое плечо. Уинтроу нутром ощутил, что идти старику было, в общем-то, некуда. В его возрасте поди-ка устройся на новый корабль, поди-ка посоревнуйся с шустрыми молодыми матросами…

– Честно тебе сказать, никуда он ее не швырнул, – еле слышно прошептала Проказница.

Уинтроу так и вспыхнул любопытством:

– В самом деле? А откуда ты знаешь?

Вскочив на ноги, он перегнулся через фальшборт и посмотрел вниз. Носовое изваяние улыбалось ему.

– Да уж знаю, – сказала Проказница. – Той же ночью он прокрался назад и отдал ее мне. И сказал: «Мы так долго вместе ходили в море, девочка. И уж коли не судьба мне выходит на твоей палубе помереть, так прибереги хоть сережку на память».

Уинтроу не сразу справился с нахлынувшим чувством. Старый матрос отдал Проказнице настоящую драгоценность: серьгу из чистого золота да еще и прекрасной работы. Отдал добровольно, хотя мог бы за немалые деньги продать…

– Ну и что ты с ней сделала?

Проказница виновато моргнула:

– Я тоже не сразу сообразила, что с ней делать. И тогда он посоветовал мне ее проглотить. Он сказал – многие живые корабли так делают. То есть мы глотаем не все подряд, только памятки, с которыми очень многое связано. Их мы проглатываем и потом всю жизнь храним память о людях, которые их подарили. – Изумление, написанное на лице Уинтроу, развеселило ее. – Ну, я так и сделала. Это было нетрудно, хоть я и не привыкла к такому. И теперь я ее… некоторым образом чувствую. И по-моему, я правильно поступила.

– Конечно правильно, – горячо согласился Уинтроу.

И запоздало спросил себя, откуда бы вдруг такая уверенность.

Наконец-то наступил вечер, и благословенная прохлада сменила дневную жару. Казалось, даже обычные корабли тихо перешептываются меж собой, негромко поскрипывая у причалов. Ясное небо обещало назавтра погожий денек. Альтия стояла в тени Проказницы и молча ждала. «Быть может, я спятила? – думалось ей. – Я поставила себе совершенно недостижимую цель. И единственная соломинка, за которую я цепляюсь, – несколько слов, вырвавшихся в гневе». Но что еще ей оставалось? Только клятва, неосторожно брошенная Кайлом в миг ярости. И чувство чести, вероятно присущее мальчишке-племяннику. Надо было быть полной дурой, чтобы строить на подобном основании свои жизненные планы. «Но ведь мама пыталась меня разыскать через Проказницу. Значит, возможно, дома у меня есть союзник. Возможно. Хотя не стоит с определенностью на это рассчитывать».

Она молча приложила ладонь к серебристому корпусу Проказницы. «О Са!..» – начала было она творить неслышимую молитву, но так и не смогла найти слов. Доселе она очень редко молилась. В том, что касалось исполнения ее желаний, она ни от кого не желала зависеть. Чего доброго, Великая Мать всего сущего вовсе не услышит молитву той, что так долго отказывала ей в поклонении. Но вот ладонь наполнилась родным теплом: ей отвечала Проказница. «Так кому же я на самом деле молилась? – задумалась Альтия. – Похоже, я, как и большинство известных мне моряков, больше верую в свой добрый корабль, чем в Божество на небесах».

– Он идет сюда, – тихо выдохнула Проказница.

Альтия передвинулась туда, где тень была всего гуще, и навострила уши.

Она терпеть не могла что-либо делать украдкой, ей поперек сердца были такие вот краткие и сугубо тайные свидания с собственным кораблем. Но иного пути к победе у нее попросту не было. Если бы Кайлу удалось хоть краем уха прослышать о ее планах, он уж точно не остановился бы ни перед чем, чтобы ей помешать. И тем не менее она (ну не дура ли?) явилась сюда, чтобы потолковать об этих самых планах с Уинтроу. С которым они всего один раз, и то мельком, обменялись взглядами… Но в тот краткий миг она увидела в глазах мальчишки незыблемое чувство чести, унаследованное от деда. От ее отца.

И вот теперь собиралась сделать на него свою последнюю ставку.

– Эй, юнга, я за тобой наблюдаю! – разорвал тишину ненавистный бас Торка. Ответа не последовало, и Торк рявкнул: – Слышь, юнга! Не молчать! Ну-ка отзовись живо!

– Но ты ко мне не обращался ни с приказанием, ни с вопросом, – спокойно прозвучал голос Уинтроу.

Альтия, стоявшая внизу на причале, про себя восхитилась дерзостью мальчишки. Хотя ему следовало бы вести себя поумнее.

– Вот только попробуй мне высигнуть с корабля, – предупредил Торк. – Я с тебя не только шкуру спущу, но и хребтину сломаю. Усек?

– Я понял, – устало отозвался Уинтроу.

«Как он все-таки юн! И как измучен!..» – подумала Альтия. По палубе прошелестели босые ноги. Потом кто-то в изнеможении опустился на доски возле фальшборта.

– Ох, – тихо проговорил Уинтроу, – даже думать сил не осталось. Тем более разговаривать…

– А слушать? – ласково поинтересовался корабль.

Альтия расслышала сверху зевок.

– Только не обижайся, пожалуйста, если я посреди твоего рассказа просто засну.

– На самом деле это не я собираюсь с тобой говорить, – тихо сказала Проказница. – Внизу, на пристани, стоит Альтия Вестрит. И она хотела бы сказать тебе кое-что.

– Тетя Альтия? – изумился мальчик, и Альтия увидела его голову, возникшую над бортом. Она молча вышла из тени, чтобы он увидел ее. Сама она лицо Уинтроу так и не смогла рассмотреть – лишь темный силуэт на фоне вечернего неба. Он сказал ей: – Все говорят, ты как в воздухе растворилась.

– Именно так, – кивнула она. И, глубоко вздохнув, произнесла первые рискованные слова: – Вот что, Уинтроу. Если я сейчас откровенно расскажу тебе о том, что намерена сделать, сможешь ли ты сохранить услышанное в секрете?

Его ответ был ответом жреца.

– А ты собираешься сделать… что-нибудь неправильное?

Альтия чуть не расхохоталась.

– Ни в коем случае. Я не собираюсь втихомолку прирезать твоего папеньку или еще что-нибудь этакое выкинуть. – Она помолчала, заново взвешивая все то, что ей было известно о юном племяннике. Проказница утверждала, что ему вполне можно верить. Хорошо бы корабль в нем не ошибся… – Я подумываю не прирезать его, а перехитрить. Но у меня ничего не выйдет, если он догадается. Вот я и хочу доверить эту тайну тебе.

– Зачем же вообще кому-то говорить? «Если тайну знают двое, ее знает и свинья», – напомнил он тетке.

Вот тут он был полностью прав. Альтия собралась с духом.

– Потому что от тебя зависит, получится у меня или нет. Если ты не дашь слова помочь мне, бессмысленно будет даже пытаться что-либо сделать.

Уинтроу некоторое время молчал.

– Тогда, в тот день, когда он ударил меня… Ты, наверное, решила, что теперь я его ненавижу, желаю ему погибели. Это не так. Я просто хочу, чтобы он сдержал обещание.

– И я хочу точно того же, – быстро ответила Альтия. – Я не потребую от тебя ничего бесчестного, Уинтроу. Клянусь тебе в этом. Но прежде, чем я еще что-либо скажу, и ты мне поклянись, что не выболтаешь секрета!

Ей показалось – мальчик бесконечно долго размышлял над ее словами. «Неужели все жрецы так же осторожно взвешивают каждое слово?»

– Я сохраню твою тайну, – ответил он наконец.

Вот это ей в нем до глубины души нравилось. Никаких цветистых обетов. Просто слово – и все. Ее ладонь ощутила знакомый трепет. Проказница тихо радовалась тому, что Альтии нравился Уинтроу. «Ей-то что за дело до этого? Вот интересно…»

– Спасибо, – тихо произнесла она вслух. Собрала в единый кулак все свое мужество. «Только бы он не посчитал меня за дуру непроходимую». – Уинтроу, ты ясно помнишь тот день? Когда он сшиб тебя с ног в нашей столовой?

– Помню… по большей части. В смысле, кроме того времени, пока был без сознания.

– Значит, ты помнишь, что сказал твой отец? Он поклялся именем Са: если, мол, хоть один заслуживающий доброго слова капитан даст мне рекомендацию как моряку, он вернет мне мой корабль. Помнишь ты это?

И Альтия затаила дыхание.

– Помню, – тихо отозвался Уинтроу.

Она приложила к корпусу корабля уже обе ладони.

– А сможешь ты поклясться именем Са, что слышал, как он произнес эти слова?

– Нет.

Альтия воочию увидела, как рушатся все ее воздушные замки. Надо было предвидеть это заранее. Да как она подумать-то могла, будто у мальчишки хватит мужества пойти в таком важном деле против отца? «Дура, дура, дура безмозглая!»

– Я засвидетельствую сказанное им в тот день, – тихо продолжал Уинтроу. – Но поклясться не могу. Жрец Са не может клясться именем Са.

Сердце Альтии птицей воспарило из пропасти, в которую обрушилось мгновение назад. «Вот и достаточно. Если есть на свете хоть какая-то справедливость, этого должно быть достаточно».

– Стало быть, – все-таки нажала она, – ты поручишься своим словом, словом мужчины, в том, что слышал от него эти слова?

– Конечно. Ведь это правда. Но только… – тут он покачал головой, глядя на нее сверху вниз, – думаю, что ничего хорошего все равно не получится. Если уж мой отец не пожелал сдержать обет, данный Са в том, чтобы отдать меня в жрецы, с какой стати ему исполнять клятву, к тому же данную в гневе? Речь ведь идет о корабле, а корабль, думаю, ему гораздо дороже, чем я. Жаль мне разубеждать тебя, Альтия, но ты лучше не очень рассчитывай на то, что вправду отвоюешь Проказницу.

– А уж об этом ты предоставь мне самой волноваться, – ответила Альтия, и голос ее дрожал.

Ее так и трясло от облегчения и восторга. Итак, один свидетель у нее уже есть. И она чувствовала, что сможет на него положиться. Нет, она не станет говорить мальчугану о Совете торговцев и о том, как велика была его власть. Она и без того вполне достаточно ему рассказала. Незачем еще больше отягощать его.

– Покуда я знаю, что ты засвидетельствуешь правду, – выговорила она, – у меня будет надежда.

Он молча воспринял эти слова. Некоторое время Альтия просто стояла внизу и молчала, касаясь ладонями притихшего корабля. Ей почти удалось дотянуться через Проказницу к мальчику. Ощутить его горе и одиночество.

– Завтра мы отчаливаем, – сказал он наконец.

Радости в его голосе не было никакой.

– Как же я, – отозвалась Альтия, – тебе завидую…

– Знаю. И я ничего так не хотел бы, как местами с тобой поменяться.

– Твои бы слова да Са в уши. – Альтия постаралась отрешиться от снедавшей ее ревности. – Уинтроу… ты доверяй кораблю. Проказница станет заботиться о тебе, а ты, уж пожалуйста, хорошенько позаботься о ней. Я очень рассчитываю, что вы уж как-нибудь друг за дружкой присмотрите! – Она почувствовала, что помимо своей воли заговорила тоном этакой любящей родственницы; она с детства ненавидела такую манеру. И обратилась к Уинтроу так, как пристало обращаться к мальчику-юнге, уходящему в свое первое плавание: – Я верю, что ты полюбишь и моряцкую жизнь, и этот славный корабль. Это ведь у тебя в крови, не забывай. И если у тебя получится… – дальнейшие слова дались ей тяжелее, но она справилась, – если у тебя получится, если ты окажешься достоин нашего корабля, то, когда я снова назову ее своей, для тебя всегда найдется на борту место. Это я тебе обещаю.

– Спасибо, тетя, только что-то плохо верится мне, чтобы я таким правом воспользовался. Я не то чтобы не люблю корабль, просто плохо себе представляю, как…

– Это с кем ты там так весело болтаешь, юнга? – рявкнул с другого конца палубы Торк.

Тяжелые шаги прогромыхали над головой. Альтия мгновенно растворилась в непроглядной тени и перестала дышать. «Уинтроу не сможет сказать Торку неправду. Не такой он человек. Ну а я не смогу просто так стоять и смотреть, как его из-за меня лупцуют. Как бы не вышло, что Торк меня в результате сграбастает и к Кайлу отволочет…»

Но тут подала голос Проказница.

– По-моему, нам с Уинтроу дозволено было беседовать, – резко проговорила она. – А что, Торк, тебе уже что-то мерещится?

– Есть там кто внизу, на причале? – требовательно зарычал Торк.

Альтия увидела, как возникла над фальшбортом его всклокоченная башка. Нависающий борт Проказницы и глубокая тень под ним не дали Торку что-либо рассмотреть. Тем не менее Альтия по-прежнему боялась дышать.

Проказница ядовито поинтересовалась:

– Тогда почему бы тебе не пошевелить своей жирной жопой и самому не проверить?

Альтия явственно расслышала потрясенное аханье Уинтроу и сама еле удержалась от смеха: Проказница заговорила точь-в-точь как нахальный бывший юнга Майлд, когда на него нападал стих кому-нибудь нагрубить.

– Что?.. – оторопел Торк. – А вот сейчас возьму и схожу!

– Только смотри впотьмах не споткнись, – промурлыкал корабль. – А то еще свалишься в воду да и утонешь прямо у пристани. То-то будет стыдобища!

Тихое покачивание судна неожиданно усилилось – чуть-чуть, еле заметно. Но это движение придало юношеской дерзости Проказницы темный и опасный оттенок. У Альтии зашевелились волосы…

– Ах ты, поганая калоша! – зашипел Торк. – Только не воображай, будто напугала меня! Я спущусь! И посмотрю!

И он тяжеловесно затопал по палубе. Альтия, впрочем, не взялась бы точно сказать, вправду ли он направился к трапу – или просто удирал подальше от разгневанного изваяния.

– Беги! Живо! – шепнула Проказница.

– Бегу. Счастливо тебе. Я буду с тобой сердцем…

Альтия еле слышно выдохнула эти слова, но кому, как не ей, было знать: пока она касается его ладонями, корабль и без слов расслышит ее. Она скользнула прочь от Проказницы, стараясь держаться как можно глубже в тени. «Да сохранит Са их обоих… Да оградит… и в особенности – от них самих же…»

На сей раз это была самая настоящая молитва, обращенная к Небесам. И необыкновенно прочувствованная притом.

Роника Вестрит в одиночестве сидела на кухне. За окошком царствовала летняя ночь: трещали цикады, сквозь ветви деревьев мерцали яркие звезды. Совсем скоро прозвучит гонг на краю поля. Эта мысль заставила ее подумать о бабочках. Нет, не о тех, пестрых. О мохнатых, ночных… Они куда лучше подходили к этой ночи и тем встречам, которые должны были произойти до утра.

С вечера она отпустила всех слуг. Ей пришлось отдельно объяснять Рэйч, что она желала бы остаться одна. Последнее время рабыня прониклась к ней такой благодарностью, что хозяйка прямо-таки не знала, куда деться от ее печальных преданных глаз. Кефрия приставила ее обучать Малту танцам и еще как правильно держать веер и вести светские беседы с мужчинами. Роника поначалу возмутилась, узнав, что Кефрия вознамерилась поручить столь важную часть образования дочери, в общем-то, чужестранке. Потом поняла, что в последнее время Кефрия с Малтой не вполне ладили. Полностью о природе их ссор ей, впрочем, не рассказывали. И она трепетно надеялась – не расскажут. У нее и своих проблем хватало. Больших и серьезных. Так что без пристального внимания к разборкам дочки с внучкой она уж как-нибудь обойдется. Спасибо и на том, что возня с Малтой вполне занимала Рэйч и та не путалась под ногами. Ну, почти не путалась.

Давад уже дважды прозрачно намекал Ронике, что, мол, рабыню-то пора бы и возвернуть. Всякий раз Кефрия столь многословно принималась его благодарить за всю ту помощь, которую Рэйч им оказывает («Право слово, даже не знаем, как бы мы без нее обошлись…»), что у Давада попросту не оставалось возможности более-менее вежливо вытребовать свою собственность обратно. Роника же про себя гадала, сколько еще можно будет пользоваться подобной тактикой. И что они будут делать, когда она перестанет срабатывать. Купить девушку? И таким образом самим превратиться в рабовладельцев? От одной мысли об этом Ронику начинало тошнить. Но с другой стороны, бедняжка удивительным образом к ней привязалась, и с этим тоже нельзя было не считаться. Если только Рэйч не отвлекали иные обязанности, она неизменно торчала под дверью любой комнаты, в которой на данный момент пребывала ее возлюбленная госпожа, с тем чтобы мгновенно броситься исполнять любое ее пожелание. Роника искренне желала, чтобы Рэйч каким-то образом заново нашла себя в жизни. Но тут же задавалась вопросом: разве может что-либо заменить ту счастливую прежнюю жизнь, которую отняло у нее рабство?

Издали, смягченный и ослабленный расстоянием, долетел звук гонга.

Роника нервно поднялась на ноги и обошла кухню. Лишь для того, чтобы вновь вернуться за стол. За стол, который она собственноручно накрыла. В честь гостьи она собиралась зажечь две длинные свечи отменнейшего белого воска. На стол была постелена скатерть – сплошное плотное кружево цвета сливок, и на эту скатерть Роника выставила свой лучший фарфор и столовое серебро. Подносики изысканных пирожных соседствовали с обширными блюдами, где горками лежали подкопченные устрицы и свежие овощи в горьком соусе. Была приготовлена и бутылочка дивного старого вина… Великолепное угощение должно было показать, как она уважала свою посетительницу. А подчеркнуто домашняя обстановка – ибо нет в доме уголка укромнее кухни – должна была напоминать им обеим о давнем уговоре защищать и оберегать друг дружку. Нервными движениями Роника принялась перекладывать серебряные ложечки, и без того разложенные в безукоризненном порядке… Ах, глупость какая! Она ведь не впервые принимает у себя представителя торговцев из Дождевых чащоб. Они приходили к ней дважды в год все то время, что она была замужем за Ефроном. Сегодня просто был самый первый раз со дня его смерти. И все. И все!

…И первый раз, когда она не сумела целиком собрать потребную плату.

В небольшой, но тяжеленькой шкатулке с золотом недоставало двух мер. Целых двух мер. Роника собиралась сама заявить об этом, не дожидаясь вгоняющих в краску расспросов. Заявить – и предложить включить эти меры в следующую выплату. С процентами, конечно. Что, в конце концов, она могла еще сделать? И что могла сделать ее посетительница? Частичная выплата все же лучше, чем вообще никакой. И торговцам из чащоб ее золото было гораздо нужнее всего прочего, что она способна была предложить.

Так она, по крайней мере, надеялась.

Она ждала стука в дверь – и все равно вздрогнула, когда он прозвучал.

– Добро пожаловать! – откликнулась она, не вставая, впрочем, чтобы открыть.

Зато быстро задула все, кроме одной, свечи, озарявшие комнату. Этой последней свечой она растеплила свечи на столе – и тоже погасила ее. А потом накрыла язычки пламени нарядными колпачками из чеканной латуни. В них были прорезаны отверстия в форме листочков – по стенам комнаты заплясали фигурные отсветы.

И только тогда, удовлетворенно кивнув, Роника отворила дверь.

– Добро пожаловать под мой кров, – сказала она. – Входи и будь здесь как дома.

Эта формула приветствия была данью старой традиции, но голос Роники согревала ненаигранная приязнь.

– Благодарю, – отвечала женщина из Дождевых чащоб.

Войдя, она огляделась и явно одобрила интимную обстановку и приглушенный свет. Она стащила с рук мягкие кожаные перчатки и отдала их Ронике. Потом откинула капюшон, прикрывавший ее волосы и лицо. Роника прямо встретила ее взгляд. Ни единый мускул не дрогнул у нее на лице.

– Тебе следует подкрепиться после долгого путешествия. Не откажешься разделить со мной угощение?

– Премного благодарна, – ответила новопришедшая.

Две женщины церемонно присели во взаимном поклоне.

– Я, Роника Вестрит из семьи торговцев Удачного, рекомых Вестритами, ныне говорю: добро пожаловать в мой дом и за мой стол. Я помню и чту как древнейшие уговоры, некогда связавшие Удачный с Дождевыми чащобами, так и наше частное соглашение, касающееся живого корабля под названием «Проказница» – детища обеих наших семей.

– А я, Каолн Фьестрю из семейства торговцев Дождевых чащоб, рекомых Фьестрю, принимаю твое гостеприимство. Я помню и чту как древнейшие уговоры, некогда связавшие Дождевые чащобы с Удачным, так и наше частное соглашение, касающееся живого корабля под названием «Проказница» – детища обеих наших семей.

Гостья и хозяйка выпрямились, и Каолн испустила шуточно-преувеличенный вздох: ну наконец-то с формальностями покончено. Что до Роники… «Какое счастье, что при встрече приходится отдавать дань традициям и произносить это приветствие. Иначе я нипочем не узнала бы Каолн».

– Что за чудесный стол ты приготовила, Роника. Хотя, сколько уже лет мы встречаемся – и по-другому ни разу еще не бывало!

– Спасибо на добром слове, Каолн. – Роника немного помялась, но все же сказала то, что собиралась сказать, ибо смолчать означало сфальшивить из жалости: – В этом году я ожидала увидеть Нелин…

– Моей дочери, – тихо ответила Каолн, – больше нет.

– Мне так жаль, – с искренним сочувствием отозвалась Роника.

– В Дождевых чащобах женщинам приходится нелегко. Впрочем, как и мужчинам.

– Пережить собственное дитя… я знаю, как это тяжко.

– Да. По счастью, прежде своего ухода из жизни Нелин осчастливила нас тремя детьми. За это мы будем долго помнить ее. И воздадим ей должную славу.

Роника медленно кивнула. Покойница была единственным ребенком в семье. Большинство жительниц Дождевых чащоб и единственного-то выжившего ребенка почитали за великое счастье. Так что Нелин со своими тремя в самом деле должна в святцы войти.

– Я приготовила вино для Нелин, – сказала Роника. – Ты, сколь мне помнится, предпочитаешь чай. Сейчас я поставлю чайник, а вино… возьми его, пожалуйста, с собой.

– Ты слишком добра, Роника.

– Нет. Нет. Пускай твои близкие выпьют в память о Нелин и припомнят, как она радовалась доброму напитку.

Каолн опустила голову. Висячие выросты на ее лице всколыхнулись, но Роника заметила слезы, неожиданно увлажнившие фиалковые глаза собеседницы. Каолн покачала головой и тяжко вздохнула.

– Знаешь, Роника, с очень многими здесь, в Удачном, нас только формальности и связывают. Их гостеприимство натужно и оттого неприятно. Но с тех пор как ты вошла в семейство Вестритов и взяла на себя обязанность принимать нас, ты в самом деле заставила нас чувствовать себя как дома. Как мне тебя за это отблагодарить?

Кто-нибудь другой на месте Роники поддался бы искушению и тут же заговорил о недостающих двух мерах золота. Кто-нибудь другой, не так свято веривший в нерушимость старинных обещаний и соглашений…

Кто-нибудь другой. Но не Роника.

– Какие благодарности? – отмахнулась она. – Я лишь исполняю свой долг. – Ей показалось, что это прозвучало холодновато, и она добавила: – Впрочем, я полагаю, что мы с тобой и без всяких договоренностей сделались бы подругами.

– И я так полагаю.

– Ну, значит, я чайник поставлю. – Роника поднялась, и знакомое до мелочей домашнее дело неожиданно прибавило ей уверенности. Она наполнила чайник водой и, раздувая в очаге угли, добавила: – Угощайся, не жди меня. Как тебе копченые устрицы? Я купила их у Слека, как и всегда, но с этого года коптильней ведает его сын. Слек его ругает ругательски, но мне, право же, его способ копчения нравится даже больше…

Каолн отведала и согласилась. Роника заварила чай, принесла чайник на стол и выставила две чашки. Усевшись друг против друга, две женщины ели, пили и разговаривали ни о чем. О погоде, о своих огородах, о личных горестях вроде утраты Ефрона или Нелин и о том, что грозило скверно аукнуться сразу всему краю – о распутстве молодого сатрапа и расцветшей пышным цветом работорговле (что могло быть, а могло и не быть связано со смехотворным налогом на торговлю невольниками). Они долго и с любовью вспоминали членов своих семей, во всех деталях обсуждали обстоятельства пробуждения Проказницы, как если бы она была их общей внучкой. Не оказалась обойденной и проблема наплыва в Удачный новых поселенцев, требовавших себе землю – а с нею и места в Совете торговцев. Это последнее грозило затронуть не только торговцев Удачного, но и все связи города с купцами из Дождевых чащоб – связи, благодаря которым те и другие чувствовали себя в безопасности.

Об этом единении редко упоминали всуе. Горожане не обсуждали его между собой, как не обсуждают необходимость дышать или неизбежность смерти. Что толку рассуждать о неизменном и неотвратимом? Точно так же Каолн не стала ахать по поводу морщин, которыми горе избороздило лицо Роники, или седины в ее волосах, хотя беспощадное время успело обтянуть кожей скулы прежней красавицы и собрать складками некогда скульптурную шею. А Роника старалась не слишком присматриваться к чешуйчатым наростам, нависавшим над глазами Каолн, и к странным мясистым буграм, видневшимся между ее густыми бронзовыми локонами. Все это были шрамы, которые приглушенный свет милосердно смягчал, но полностью спрятать не мог. Это были зримые раны, которые достались им обеим по праву рождения.

Как и их договор.

Они вместе наслаждались дымящимся чаем и несравненными лакомствами. Серебряные вилки и ложки позвякивали о тонкий фарфор, а за окном тихо дышал ночной бриз. Он тревожил ветряные колокольчики Роники, заставляя их перекликаться хрустальными голосами. За едой гостья и хозяйка были просто соседками, собравшимися для угощения и приятной беседы. И это тоже было частью их договора. Несмотря на расстояние, пролегшее между ними, невзирая на все разногласия и различия, копившиеся поколениями, все – и старинные семьи Удачного, и торговцы из Дождевых чащоб – вовеки не позабудут, что они когда-то вместе явились на Проклятые берега. Явились как деловые партнеры, родственники и друзья. И таковыми им суждено было остаться навеки.

И потому время обсудить основную цель прихода Каолн настало только тогда, когда они насытились яствами, когда из чайника выцедили последнюю чашку остывшего чая, а разговор исчерпал себя и иссяк. Только тогда Каолн со вздохом приступила к надлежащим формальностям. Ибо торговцы Удачного давным-давно пришли к выводу, что именно формальность помогала наилучшим образом отъединить личные отношения от деловых. Переход от непринужденного разговора к казенному языку никоим образом не влиял на давнюю дружбу двух женщин. Просто в замкнутом мирке, где, хочешь не хочешь, родственники и друзья зачастую оказывались в делах по разные стороны, не было иного способа обойтись без лишних обид.

И Каолн начала:

– Живой корабль Проказница познала пробуждение. Что, кроме нее, вам было обещано?

Несмотря на еще не отболевшее горе, Роника искренне улыбнулась:

– Нам не было обещано ничего, кроме нее, и мы по доброй воле признаем это.

– Тогда и мы с радостью принимаем то, что было обещано нам взамен.

– А мы с радостью отдаем. – Роника на какой-то миг пожалела, что гораздо раньше не заговорила о недостаче. «Нет. Неправильно и нечестно было бы вмешивать дела в нашу дружескую беседу!» Но теперь, как ни тяжело ей это давалось, она вынуждена была сказать. Ситуация была необычной, и она с трудом подбирала слова. – Мы признаем также, что в этот раз задолжали вам больше, нежели сумели собрать. – Роника вынудила себя держаться прямо и не дрогнув принять изумление, промелькнувшее в фиалковых глазах Каолн. – В нашей сегодняшней выплате не хватает двух мер. Мы просим присовокупить эту сумму к нашей следующей выплате, которую мы всенепременно отсчитаем сполна, включая сегодняшние две меры, и к ним еще четверть меры добавочного процента.

Воцарилось долгое молчание. Каолн размышляла. Обеим собеседницам было известно: законы Удачного оставляли ей изрядную свободу маневра в том, что касалось пеней за просроченную выплату. Роника готова была даже к тому, что злополучную недостачу потребуют выплатить в удвоенном размере, и надеялась сторговаться на несколько меньшем проценте. Вероятно, для этого потребуется вся ее смекалка и опыт… Но когда Каолн наконец заговорила, то от звуков ее негромкого голоса у Роники кровь в жилах застыла.

– Долг платежом красен, – произнесла Каолн старинную формулу. – Если не звонким золотом, то живой жизнью.

Сердце Роники сперва споткнулось, потом понеслось вскачь. Что могли означать эти слова? Она сурово напомнила себе, что торг есть торг, а стало быть, всегда можно столковаться на чем-то взаимоприемлемом. И, постаравшись, чтобы голос не очень дрожал, начала с наименее вероятного предположения.

– Я только что овдовела, – сказала она. – Но и будь мой траур уже завершен, вряд ли я могу подпасть под подобный залог. Я уже слишком стара, чтобы от кого бы то ни было рожать здоровых детей, Каолн. Я уже много лет назад потеряла надежду родить Ефрону нового сына…

Каолн осторожно заметила:

– У тебя есть две дочери.

– Одна замужем, а вторая сбежала из дому, – кивнула Роника. – Могу ли я пообещать тебе то, чем не в силах распорядиться?

– Так Альтия ушла из семьи?

Роника снова кивнула, ощутив знакомую боль. Боль неизвестности. Величайшее проклятие любой семьи, в которой есть моряки. Однажды кто-нибудь из них попросту пропадает, и домашние так и остаются в неведении, что за судьба его постигла.

– Я обязана задать этот вопрос… – Голос Каолн прозвучал почти виновато. – Того требует мой долг перед семейством. Не станет ли Альтия скрываться, не пустится ли в бега, дабы избежать исполнения нашего договора?

– Ты в самом деле должна была спросить, и потому я не стану таить обиды. – Как бы то ни было, Роника с большим трудом удержалась от леденящего тона. – Моя дочь Альтия – до мозга костей уроженка Удачного. Она пойдет на смерть, но не допустит нарушения семейного слова. Где бы она теперь ни была, коли она жива – это значит: она связана договором. И она знает об этом. Если ты сочтешь нужным истребовать залог и она об этом прослышит – она явится во исполнение клятвы.

– Так я и предполагала. – Голос Каолн вновь потеплел. Но дело есть дело, и она продолжала: – Еще у тебя есть два внука и внучка, и они связаны договором ничуть не в меньшей степени, нежели она. У меня у самой два внука и внучка. И брачный возраст для них уже не за горами.

Роника тряхнула головой и выдавила смешок:

– Мои внуки еще слишком малы. Придется ждать годы, пока девочка станет невестой, а мальчики – женихами. Единственный, кто скоро повзрослеет, ушел в море с отцом. И к тому же он посвящен Са согласно обету, – добавила она. – Вновь повторяю: могу ли я пообещать тебе то, чем не в силах распорядиться?

Каолн возразила:

– Совсем недавно ты с готовностью предлагала мне золото, которого у тебя покамест нет и в помине. Но будь то звонкая монета или живая жизнь – все дело в сроках, когда этот долг необходимо выплатить. И если мы изъявим желание обождать и позволить тебе самой установить время выплаты, ты, возможно, скорее придешь с нами к согласию о том, какова должна быть эта плата.

Роника взяла свою чашку. Та была пуста. Она поднялась и вежливо спросила:

– Согреть еще чаю?

– Если только он закипит быстро, – ответила Каолн. – Ибо рассвет не станет ждать, пока мы окончим наш торг, Роника. Сделка должна быть заключена – и как можно скорее. Совсем ни к чему, чтобы меня застали разгуливающей по Удачному средь бела дня. Слишком много развелось невежественного люда, который понятия не имеет о старинных договоренностях, связывающих нас воедино.

– Конечно. Конечно.

Роника вновь опустилась на стул. И мстительно пожелала, чтобы рядом с ней вдруг оказалась Кефрия. Воистину ей по праву можно было здесь быть, ведь это она теперь распоряжалась достоянием Вестритов, а вовсе не Роника. Пусть-ка попробовала бы справиться; интересно, что бы у нее получилось… Подумав так, Роника ощутила новую волну холода, прокатившуюся по спине. В глубине души она заранее знала, как именно поступила бы ее дочь. Спихнула бы принятие решения Кайлу. А тот ни малейшего понятия не имел, какие на кону были ставки. Он знать не знал о древних заветах, но даже если бы ему все рассказали – Роника весьма сомневалась, что он проникся бы их значимостью. Нет, он увидел бы тут всего лишь самую обычную сделку. Он из тех, кто брезгует жителями Дождевых чащоб и согласен иметь с ними дело, только если оно сулит изрядные барыши. Ему все равно, чем в действительности им обязан Удачный. В общем, Кефрия отдаст Кайлу в руки судьбу всей семьи… А тот поведет себя так, словно по мелочи на рынке торгуется.

Осознав это, Роника перешагнула некую черту. Непростым был этот шаг, ибо она собиралась принести в жертву свою честь. Но что такое честь, если надо защитить свою семью и сдержать слово? Если для этого понадобится обмануть и солгать – значит и быть по сему. Кажется, еще никогда в жизни она столь хладнокровно не обдумывала поступок, который внутренне воспринимала как неправедный. Но ведь и перед лицом столь жестокого выбора она никогда еще не оказывалась. Она испытала миг самого черного отчаяния, когда ее душа воззвала к Ефрону – к тому, кто всегда стоял у нее за спиной, поддерживая решения, которые она принимала, к тому, чья вера в ее разум придавала ей столько сил и отваги. Ах, как же ей сейчас его не хватало!

Роника подняла взгляд и всмотрелась в полускрытые чешуями глаза Каолн.

– Можно ли и мне слегка сманеврировать? – просто спросила она. Чуть-чуть помолчала… и принялась поднимать ставки, рассчитывая соблазнить свою гостью: – Следующая выплата у нас в середине зимы, так ведь?

Каолн молча кивнула.

– В качестве обычной выплаты я должна отсчитать тебе двенадцать мер золота…

И вновь – согласный кивок. Роника воспользовалась излюбленной тактикой Ефрона при заключении сделок. Кто согласится с тобой сто раз, скажет «да» и на сто первый. Причем еще прежде, чем сообразит, что к чему.

– А еще я должна буду выплатить две меры, которые задолжала сегодня. И к ним еще две – как пени за эту задержку.

Роника постаралась, чтобы голос остался ровным и безразличным, когда она называла невероятную сумму. И улыбнулась Каолн.

Та улыбнулась в ответ.

– И если у тебя их не будет, мы вернемся к первоначальному установлению, – сказала она, – гласящему: «Долг платежом красен, будь то звонкое золото или живая жизнь». И тогда в мою семью из твоей перейдет либо твоя дочь, либо кто-то из внуков.

Вот и все. Дальше торговаться бессмысленно. Все уже обговорено годы назад, еще при бабушке Ефрона. Ни одному купеческому семейству и в страшном сне не приснилось бы пересматривать залог, данный кем-либо из предков. Роника лишь церемонно кивнула. И спросила, тщательно подбирая слова, ибо они, в свою очередь, должны были связать ее гостью:

– Стало быть, если в следующем году я соберу шестнадцать полновесных мер золота, это будет принято в качестве платы?

Каолн протянула ей раскрытую ладонь – знак заключения сделки. Бугры, борозды и наросты, покрывавшие ее пальцы и тыльную сторону кисти, показались Ронике губчатой резиной. Женщины пожали руки друг другу, скрепляя свое новое соглашение. Каолн поднялась.

– Роника из торгового семейства Вестрит, я еще раз благодарю тебя за праведность в ремесле. И за гостеприимство, которое ты мне оказала.

– Каолн из семейства Фьестрю, что из Дождевых чащоб, я рада, что мне довелось принимать тебя в своем доме и вести с тобою дела. Семья к семье, кровь с кровью. Попрощаемся же до новой встречи.

– Семья к семье, кровь с кровью. Всего тебе доброго.

Древняя формула прощания завершила и переговоры, и сам визит. Каолн вновь надела летний плащ, снятый ею при входе. И глубоко надвинула капюшон – так, что черты лица невозможно было разглядеть, лишь бледно-лиловые огоньки глаз. Потом и их скрыла кружевная вуаль. Настал черед свободно скроенных перчаток, призванных спрятать изуродованные руки Каолн. И тут она позволила себе отступить от традиции.

– Судьба, – проговорила она, опустив глаза, – которая может ждать у нас твоего отпрыска, не так уж страшна, как думают некоторые. Любого Вестрита, вошедшего под мой кров, я стану оберегать столь же бережно, как оберегаю нашу с тобой дружбу. Я ведь сама, как ты знаешь, родилась в Удачном. Быть может, я и переменилась таким образом, что ни один мужчина ваших кровей больше не посмотрит на меня без содрогания… но ты знай, что несчастна я не была. У меня был муж, который не мог на меня надышаться, и я родила дитя, которое, в свою очередь, подарило мне троих внуков. Что же касается уродств плоти… Думается мне, многие женщины Удачного платят гораздо большую цену за гладкую кожу и «нормальный человеческий» цвет глаз и волос. А посему, если все же твои молитвы не будут услышаны и зимой я заберу у тебя кого-то из младших родственников… знай, что его или ее будут всячески баловать и любить. И не в последнюю очередь оттого, что он или она будет происходить из благородного рода Вестритов. Свежая кровь, которую они нам принесут, – это важно, но это не главное.

– Спасибо, Каолн, – с колоссальным трудом выдавила Роника.

Она не сомневалась, что Каолн говорила вполне искренне. Вот только внутри у Роники от этих слов все так и переворачивалось. Догадывалась ли об этом сама Каолн? Не исключено, что догадывалась. Потому что огоньки, мерцавшие под капюшоном, дважды моргнули. Каолн повернулась к двери и подняла тяжелую шкатулку, дожидавшуюся ее у порога. Роника отперла дверь перед гостьей. Она не стала предлагать Каолн ни лампу, ни свечу. В летнюю ночь вроде нынешней людям с реки Дождевых чащоб не было нужды в светильниках.

Стоя в проеме двери, Роника провожала глазами Каолн, уходившую в темноту. Вот из кустов возник ее спутник-мужчина – единоплеменник, конечно. Он взял шкатулку и без усилия понес ее под мышкой. Оба подняли руки, прощаясь с Роникой. Она помахала в ответ… Она знала: где-то на берегу их ждет лодка. А на рейде в гавани – корабль, на котором горит один-единственный огонек. Про себя Роника пожелала им доброго пути. А потом горячо обратилась к Са: «Да не доведется мне вот так же стоять здесь, провожая родича, уходящего с ними во мрак».

– Кайл? – тихо позвала Кефрия в темноте спальни.

– Мм? – отозвался он размягченно. Его голос был полон удовлетворения.

Она поплотнее прижалась к нему. Там, где их тела соприкасались, гнездилось тепло. А там, где их овевал ночной бриз, залетавший в раскрытое окно, они покрывались гусиной кожей, но и это было приятно. От Кайла замечательно пахло мужественностью. Его телесная сила, его крепкие мышцы были очень по-земному основательны и казались надежным оплотом против всяких ночных страхов. «О Са, – молча вопросила Кефрия, – ну почему вся жизнь не может быть такой же простой и хорошей?»

Сегодня вечером он пришел домой попрощаться. Они вместе поужинали и выпили вина. А потом пришли сюда, чтобы подарить друг другу страсть и любовь. Завтра он отправится в море и будет отсутствовать неведомо сколько. Столько, сколько потребуется для должного оборота товаров. Ну и стоит ли портить их последнюю ночь новым разговором о Малте? «Стоит, – твердо сказала она себе. – Потому что нужно раз и навсегда решить этот вопрос. Надо, чтобы он со мной согласился, прежде чем отправится в путь. Я ведь не стану ничего делать у него за спиной, пока его не будет дома. Ибо это непоправимо разрушит доверие, которое всегда между нами водилось».

И вот она собралась с духом и произнесла-таки слова, которые, как она понимала, ни ему, ни ей удовольствия не доставляли.

– Насчет Малты…

Он даже застонал:

– Нет, Кефрия, пожалуйста, только не это. Еще несколько часов – и мне бежать на корабль. Давай их проведем мирно.

– Кайл, это роскошь, которую мы себе позволить не можем. Потому что Малта знает, что мы из-за нее ссорились. И она будет использовать это против меня все время, пока тебя не будет. Я попробую ей что-нибудь запретить, а она обязательно заявит: «Но ведь папа сказал, что я теперь взрослая женщина!» Я же с ней замучаюсь!

Кайл испустил вздох безвинного мученика и откатился от нее прочь, благо широкая кровать позволяла. В супружеской постели сразу сделалось холодно и неуютно.

– Значит, я должен взять назад обещание, которое ей дал, просто из-за того, чтобы тебе не пришлось цапаться с нею? Ох, Кефрия!.. А ты не пробовала представить, что она после этого будет обо мне думать? И что ты на пустом месте сложности нагромождаешь? Да пусть разок выйдет в свет нарядная, всего-то делов!

– Нет.

Кефрии понадобилось все ее мужество, чтобы напрямую пойти против его воли. Но ею двигало отчаяние, ибо Кайл попросту не понимал, о чем шла речь. Он не понимал, а она, дура, до последнего оттягивала объяснение. Придется ей каким угодно образом в этот единственный раз заставить его уступить.

– Дело не в том, чтобы надеть бальное платье и пойти в нем потанцевать. Все гораздо серьезней. Сейчас она занимается танцами с Рэйч. И я хочу, чтобы этим она пока и удовольствовалась. Хочу внушить ей: для того чтобы быть представленной обществу в качестве взрослой женщины, ей надо готовиться еще не менее года. И больше всего я хочу, чтобы в этом деле мы были с тобой заодно. Скажи ей, что ты хорошенько подумал и пересмотрел свое решение пустить ее на бал.

Кайл уперся:

– Ничего я не пересматривал.

Он лежал на спине и смотрел в потолок, сплетя пальцы под головой. «Если бы он сейчас стоял – непременно сложил бы руки на груди», – подумала Кефрия.

– И вообще я думаю, – продолжал Кайл, – что ты делаешь из мухи слона. И потом… я это говорю не затем, чтобы тебя ущемить, просто я это последнее время все больше за тобой замечаю… сдается мне, ты просто не хочешь дать Малте никакой самостоятельности. Ты хотела бы, чтобы она всю жизнь оставалась маленькой девочкой и была при тебе. Дорогая моя, это даже смахивает на ревность. Ты ревнуешь ее и ко мне, и к тем молодым людям, которые могут обратить на нее внимание. Я такое, знаешь ли, в жизни уже повидал. Ни одна мать не хочет, чтобы дочь затмила ее. Выросшая дочь – это как бы напоминание женщине, что сама-то она уже не так молода. Я полагаю, Кефрия, что это недостойно тебя. Пусть дочка растет и становится лучшим твоим украшением. Ты же все равно не заставишь ее вечно заплетать волосы и надевать короткие юбочки.

Кефрия молчала, и в ее молчании отчетливо ощущались гнев и обида. Кайл по-своему истолковал ее чувства и повернул к жене голову:

– Нам с тобой Небеса надо благодарить за то, что она так не похожа на Уинтроу. Вот кто с радостью на всю жизнь остался бы в детстве. Я тут днями наткнулся на него на корабле: самый солнцепек, а он работает без рубашки. Весь красный, как вареный рак, да еще и дуется, точно сопляк пятилетний. Кто-то, оказывается, стащил его рубашонку и шутки ради подвесил на верхних снастях. Так он, видите ли, боялся слазить туда и достать. Я вызвал его к себе в каюту и попытался наедине объяснить ему, что, если он не достанет рубашку, команда будет его за труса держать. И знаешь, что он мне заявил? Его, дескать, удерживает не боязнь, а чувство собственного достоинства. Целую проповедь мне прочитал, святоша недоделанный. Такую мораль развернул – дело, мол, не в мужестве или трусости, а просто он не хочет рисковать им на потеху. Я ему объяснил, что риска почти никакого, просто надо помнить, чему его учили. А он мне на это – человек не должен человека забавы ради подталкивать даже к самомалейшей опасности, и тому подобную чушь. Ну, в конце концов терпение у меня лопнуло, я позвал Торка и велел ему сгонять паршивца вверх за рубашкой и обратно. Да, боюсь, команда утратила к нему последнее уважение…

– А почему ты позволяешь этой команде развлекаться глупыми выходками вместо работы?

Сердце Кефрии обливалось кровью за Уинтроу, хотя она тоже считала, что самое лучшее для него было бы – сразу полезть за этой несчастной рубашкой. Прими он их вызов – и они стали бы считать его за своего. А так он для них – чужак, над которым при случае и поиздеваться не грех. Кефрия понимала это нутром. Почему же сам Уинтроу не понял?

– Здорово ты испортила ему жизнь, отослав тогда к жрецам, – проговорил Кайл почти со злорадством, а до Кефрии внезапно дошло, как ловко он полностью сменил тему разговора.

– Мы с тобой говорили не об Уинтроу, а о Малте, – сказала она. И, осененная новой мыслью, добавила: – Вот ты утверждаешь, что ты, и только ты один, знаешь, как вырастить нашего сына мужчиной. Так, может, ты согласишься – женщине виднее, как наилучшим образом руководить взрослением девочки?

От нее даже впотьмах не укрылось изумление на его лице, вызванное язвительностью ее тона. Кажется, она выбрала неправильный путь для привлечения его на свою сторону. Но слова уже были произнесены, а она – слишком обозлена, чтобы хоть пожелать взять их назад. Слишком обозлена, чтобы, по обыкновению, клянчить и льстить и тем пытаться чего-либо от него добиться.

– Будь на твоем месте другая, я бы с этим, может, и согласился, – ответил Кайл холодно. – Но я еще не забыл, какой ты сама была в девичестве. Твоя матушка держала тебя на короткой шлейке совершенно так же, как ты сейчас пытаешься держать Малту. А ты помнишь, сколько я провозился, силясь пробудить в тебе женщину? Не у каждого мужика хватило бы терпения. И я совсем не хочу, чтобы Малта выросла такой же застенчивой и робкой, как ты.

Это были очень жестокие речи. У Кефрии перехватило дыхание. Их неторопливое ухаживание и дивно-медлительный расцвет несмелой надежды, постепенно переросшей в уверенность в серьезных намерениях Кайла… Ничего дороже этих воспоминаний у Кефрии за душой не было. И вот это все оказалось у нее отнято в один-единственный миг. Оказывается, все те месяцы, пока она робко принимала его знаки внимания, он мучился скукой и совершал подвиги долготерпения? Женщину он в ней, видите ли, пробуждал! Учитель нашелся!

Она посмотрела на человека, столько лет делившего с ней постель и оказавшегося вдруг совершенно чужим. Как хотелось бы ей притвориться, будто он никогда не говорил того, что сейчас произнес. Притвориться, будто он ляпнул эти слова в минутном порыве, что на самом деле они не имели ничего общего с его истинными чувствами к ней… Внутри было пусто. И холодно. В порыве или не в порыве это было сказано, не все ли равно? Теперь она видела, что в действительности Кайл Хэвен был совсем не таков, каким она его привыкла считать. Она вышла замуж и прожила годы с вымышленным образом, а не с живым человеком. Она попросту выдумала себе мужа. Нежного, любящего, смешливого… подолгу отсутствовавшего дома, ибо таково ремесло моряка… выдумала – и нарекла его Кайлом. И во время его редких и коротких побывок старательно закрывала глаза на любые проявления, искажавшие ее идеал. Каждый раз у нее была наготове добрая дюжина объяснений. «Он устал. Он только что вернулся из долгого и трудного плавания. Мы отвыкли друг от друга и теперь заново привыкаем». И даже теперь – после всего, что он успел нагородить со времени кончины отца, – она изо всех сил пыталась видеть все тот же восхитительный придуманный образ. Тогда как жестокая правда гласила, что он этому романтическому образу не соответствовал никогда. Он был просто мужчина. Самый обычный мужчина. Нет. Он был даже глупей большинства их.

Во всяком случае, у него хватало глупости полагать, будто она обязана была его слушаться. Даже в тех вещах, в которых она разбиралась заведомо лучше его. И даже когда его не было дома, чтобы с ней спорить.

Кефрии показалось, будто она неожиданно распахнула глаза и увидела кругом себя солнечный свет.

Почему она никогда раньше об этом не задумывалась?

Быть может, Кайл понял, что зашел далековато. Он перекатился к ней, протянул руку по простыням, смахивавшим на ледяные поля, и тронул Кефрию за плечо.

– Иди ко мне, – позвал он ее, пытаясь утешить. – Ну-ну, не дуйся. Это же моя последняя ночь дома. Верь мне. Если в этом плавании все пойдет так, как я задумал, в следующий раз я смогу пробыть дома подольше. Тогда-то я сниму с твоих плеч весь этот груз. Малта, Сельден, корабль, наши владения… Я все приведу в порядок и буду хозяйствовать так, как надо было с самого начала. Ты всегда была такой робкой и застенчивой… Я же это не в упрек тебе сказал, потому что это не было недостатком, который ты вольна была изменить. Я, наоборот, хотел, чтобы ты знала: я понимаю, что при всем том ты очень старалась справиться. И если уж кого-то надо в чем-то винить, так это меня. Сколько лет ты света белого не видела из-за бесконечных хлопот!

Он подтянул к себе безучастную Кефрию, прижался к ней и заснул, а она еще долго лежала с открытыми глазами. Тепло его тела, которому она совсем недавно так радовалась, теперь тяготило ее. Его тепло и его тяжесть. А обещания, которыми он, кажется, пытался ее подбодрить, отдавались в памяти подобно угрозам.

В темноте своей спальни Роника Вестрит вздрогнула и открыла глаза. У нее тоже было открыто окно, и ночной ветерок шевелил тонкие просвечивающие занавеси. «Я теперь сплю совсем по-старушечьи, – сказала она себе. – Урывками. Толком не сплю, толком не бодрствую… как же тут отдохнуть?» И она вновь опустила веки. Быть может, причиной всему были долгие месяцы, проведенные у постели Ефрона. В те дни и ночи она не отваживалась заснуть глубоко и, стоило ему чуть пошевелиться, мгновенно подскакивала. «Глядишь, минует несколько месяцев одиночества – и я отвыкну и снова буду спать как все люди».

Пока на это было не очень похоже.

– Мама…

Еле слышный шепот мог бы принадлежать привидению.

– Да, дорогая моя. Мама здесь, – столь же тихо ответила Роника.

Глаз она не открыла. Она слишком хорошо знала подобные голоса. Уже не первый год они звали ее по ночам. Ее сыновья, ее маленькие сыновья. Они по-прежнему приходили к ней по ночам. И, как бы ей ни было больно, она никогда не открывала глаз и не спугивала видения. Не стоит отвергать утешение, пусть даже оно само по себе было мукой.

– Мама… Я пришла попросить тебя о помощи.

Роника медленно подняла веки.

– Альтия? Это ты? – прошептала она в темноту.

В окне, за колеблющимися занавесями, ей померещился силуэт… Или это ей тоже приснилось?

Силуэт протянул руку и отдернул мешающую ткань. Через подоконник в комнату заглядывала Альтия.

– Ох, благодарение Са! Ты невредима!

И Роника проворно села в постели, но Альтия тотчас отшатнулась, хрипло предупредив:

– Если позовешь Кайла – больше я сюда не вернусь!

Роника встала и подошла к ней.

– Я и не думала его звать, – тихо сказала она. – Забирайся, нам надо поговорить. У нас тут все кверху дном… Куда ни ткни – все пошло не так, как должно было!

– Скверные новости, – пробормотала Альтия хмуро.

И снова придвинулась к подоконнику. Роника встретила ее взгляд, и ей показалось, что она смотрит в разверстую рану. Потом Альтия отвернулась.

– Мама… может, с моей стороны глупо об этом спрашивать. Но я должна. Прежде чем я начну действовать, мне необходимо кое-что выяснить. Ты помнишь, что сказал Кайл, когда… когда мы в последний раз были все вместе?

Голос дочери звучал очень напряженно. Роника тяжело вздохнула:

– В тот раз Кайл чего только не наговорил… И по большей части такого, что я рада была бы позабыть, однако что-то не получается. Так о котором из его выхлопов ты толкуешь?

– Он поклялся именем Са, что, если хоть один уважаемый морской капитан назовет меня знающим моряком, он отдаст мне мой корабль. Помнишь ты эти его слова?

– Помню, – кивнула Роника. – Но по-моему, это было так, пустой звук. Ты же знаешь его обыкновение швыряться словами, когда он не в духе.

– Но ты, – настаивала Альтия, – помнишь, как он это сказал?

– Да. Да, я помню. Но, Альтия, нам надо поговорить с тобой о гораздо более неотложных вещах. Пожалуйста. Я очень тебя прошу. Зайди в дом, нам надо…

– Нет. То, о чем я тебя спросила, и есть самое главное. Мама… сколько я тебя знаю, ты никогда не лгала. По крайней мере о важном. И ты знай: настанет время, когда я буду очень рассчитывать на твою способность сказать правду…

Роника не поверила собственным глазам: Альтия уходила прочь, произнося эти последние слова уже на ходу, через плечо. На какое-то жутковатое мгновение она показалась Ронике точной копией молодого Ефрона. И одета-то она была так, как одеваются сошедшие на берег матросы: полосатая рубашка, черные брюки. И даже шагала совсем по-отцовски – чуть враскачку. И свисала на спину длинная коса темных волос…

– Погоди! – окликнула ее Роника. И сама полезла через подоконник наружу. – Альтия, погоди!

Она таки выпрыгнула через окно в сад. Приземление оказалось неудачным: босыми ногами на засыпанную битым камнем дорожку. Роника едва не упала, но выправилась. И бегом бросилась через зеленый газон к окружавшим его густым зарослям лавра. Но… когда она достигла живой изгороди, Альтии уже и след простыл. Роника попыталась протиснуться сквозь плотную массу веток и листьев. Ничего не вышло – она только исцарапалась и вымокла от росы.

Она отошла от кустов и оглядела ночной сад. Все было тихо, нигде никакого движения. Ее дочь снова исчезла.

Если только она вообще сюда приходила…

Когда дошло дело до открытого противления вожаку, Клубок выбрал для этого дела Сессурию. Шривер более всего возмущал именно сговор, который они не очень-то и скрывали. Ну почему, если уж у кого-то зародились сомнения, этот кто-то не явился с ними к Моолкину, а предпочел втихую распространять опасные мысли? А теперь они все посходили с ума, точно испорченного мяса наелись. И больше всех явно отравился Сессурия.

Вот он вызывающе подскочил к Моолкину – оранжевая грива дыбом и уже выделяет яд…

– Ты ведешь нас неверным путем! – протрубил он. – Что ни день, Доброловище становится все теплее и мельче, а вкус у воды все более странный! Дичи и так очень мало, а ты нам еще и времени не даешь как следует поохотиться! И я не могу учуять другие Клубки. Это потому, что никто, кроме нас, сюда не пошел! Ты нас ведешь не к новому рождению, а к погибели!

Шривер встряхнула гривой и выгнула шею, готовясь выпустить яд. Если остальные набросятся на Моолкина, вожаку не придется биться с ними в одиночку! Но Моолкин даже не стал вздыбливать шипы. Его тело лениво перетекало в толще Доброловища, точно увлекаемая течением водоросль. Он медленно проплыл сперва над Сессурией, потом под ним – тому приходилось вертеть головой, чтобы не потерять Моолкина из виду. И получилось, что на глазах у всего Клубка вожак превратил дерзкий вызов в изящный танец. В котором у него было главенство.

А потом он обратился к Сессурии, и его мудрость оказалась столь же завораживающей, как и движение.

– Если ты не чуешь иных Клубков, это оттого, что я иду по следу тех, что проплыли здесь век назад. Но если ты откроешь жабры как следует, ты почувствуешь других, причем не так далеко впереди. Ты боишься непривычной теплоты Доброловища? Но ты сам первый готов был возмутиться, когда я повел вас из тепла к прохладе. Тебя удивляет вкус здешней воды, и ты готов предположить, будто мы забрели не туда. Глупый змей! Будь кругом нас все знакомо и привычно, это значило бы, что мы плывем во вчерашний день. Следуйте за мной и ни в чем более не сомневайтесь. Ибо я веду вас не в привычное вчера, а в завтрашний день… который для ваших пращуров был вчерашним. Прочь сомнения! Отведай же моей правды!

Мудрый танец и еще более мудрая речь тем временем приблизили его вплотную к Сессурии. Грива вожака взметнулась, он выпустил яд, и Сессурия вдохнул его полными жабрами. Его громадные зеленые глаза пошли кру?гом: он ощутил отголоски смерти и таящейся в ней истины. Он попробовал защититься, но обмяк, не кончив движения, и неминуемо погрузился бы на дно, если бы Моолкин не сплел с его телом свое. Но пока он поддерживал того, кто недавно готов был усомниться в его праве вожака, собратья по Клубку разразились обеспокоенным криком.

Высоко над ними – на самой границе Доброловища и Пустоплёса, принадлежа тому и другому и в то же время ни одной из стихий, – двигалась громадная тень.

Она миновала их почти беззвучно, лишь вода плескалась и шуршала, обтекая лишенное плавников тело.

Клубок едва не ринулся наутек в спасительную темноту глубины, но Моолкин, по-прежнему поддерживая Сессурию, устремился вслед тени.

– За мной! – протрубил он, обернувшись. – Смелее за мной, и я обещаю вам вдосталь еды и новое рождение, когда для нас придет время Сбора!

Только незыблемая верность Моолкину помогла Шривер преодолеть страх. Она первой устремилась сквозь Доброловище следом за вожаком. Она видела, как начало подрагивать тело Сессурии: он приходил в себя. Шривер обратила внимание, как осторожно бывший мятежник отъединился от Моолкина.

– Я видел! – крикнул он тем, кто еще страшился и сомневался. – Я видел и понял, что Моолкин кругом прав! Я видел это в его памяти, а теперь мы снова это переживаем! Вперед! Вперед!

И едва он умолк, как неведомая тень в самом деле обронила толику пищи. Она не билась и не пыталась уплыть, просто погружалась в пучину. Ее тотчас же схватили и сообща разорвали.

– Так что голодать не придется, – заверил спутников Моолкин. – А значит, задерживаться для рыбной ловли не стоит. Отбросьте сомнения и воззовите к самым своим глубинным воспоминаниям! За мной! За мной!