Волшебный корабль (Робин Хобб). Глава 13

Глава 13

Наступают новые времена

Брэшен проснулся с затекшей от неудобного положения шеей, а под веки ему точно насыпали песка. Его разбудило утреннее солнце, проникшее сквозь заросшее грязью стекло иллюминатора на другом конце каюты. Свет, сочившийся сквозь напластования засохшего ила, был слабым и мутно-зеленым, но тем не менее это был самый что ни есть солнечный свет. И его хватило, чтобы сказать моряку: «Вставай! Новый день начался!»

Он выбрался из гамака, спустил ноги на пол… и почувствовал себя в чем-то виновным. В чем? В том, что опять промотал весь свой заработок, хотя и давал себе слово начать откладывать хоть понемногу? Верно, но эта вина была застарелой, привычной; сегодня же он испытывал гораздо более свежее и, так сказать, зубастое чувство. Ну-ка? Ох ты! Ну конечно!

Альтия.

Девочка приходила сюда к нему накануне вечером, просила совета. Если, конечно, ему с пьяных глаз не приснилось. А он ей… А он ей чего только не наговорил. Выплеснул ей в лицо все помои, скопившиеся в душе. И ни словечком не обнадежил.

И никакой помощи не предложил.

Брэшен попытался отделаться от гадостного ощущения. В конце-то концов, разве он был Альтии чем-то обязан? Ничем. Ни в коем случае. Они даже и друзьями-то не были. Уж больно много ступенек общественной лестницы их разделяло. Он был всего-навсего старпомом на корабле ее отца. А она – дочерью капитана. Какая тут может быть дружба?

Что касается покойного Ефрона Вестрита – все верно, он в свое время сделал Брэшену немало добра, причем именно тогда, когда никто другой не желал протянуть ему руку. Дал шанс выбиться в люди… Но теперь старик умер, а значит – та часть жизни навсегда отошла в прошлое.

А кроме того… Хоть и горьки были те, с позволения сказать, советы, которые он надавал вчера Альтии, – за каждым его словом стояла несокрушимая жизненная правда. Будь у Брэшена возможность чудесным образом повернуть время вспять, он никогда и ни под каким видом не поссорился бы с отцом. Он стал бы самым усидчивым школяром, какого только себе можно вообразить. Он примерно вел бы себя во время нестерпимых (как ему раньше казалось) выходов в свет. Он начисто позабыл бы о выпивке и циндине. И без звука женился бы на той, которую ему присмотрели родители.

В общем, был бы он теперь наследником состояния Треллов. Он, а не его младший братишка…

Мысль о том, что в реальности он НЕ являлся ничьим наследником да к тому же еще и пропил вчера последние деньги (кроме нескольких мелких монеток, случайно завалявшихся в кармане), вернула его на грешную землю. Похоже, что ему следовало крепко подумать и позаботиться вовсе не об Альтии, а о себе самом. Девка небось уж как-нибудь выпутается. Пускай топает домой, благо пока еще есть куда. Да и все тут. Что вообще с ней такого плохого случится? Родственники сбудут ее с рук, выдав замуж за приличного человека. И станет она жить-поживать в уютном доме, где будут и слуги, и отлично приготовленная еда, у нее будет дорогая одежда, специально для нее сшитая очень неплохими портными. Будет ездить по бесконечным балам, званым ужинам и прочим светским раутам, составлявшим такую важную часть жизни Удачного и в особенности – старых семейств.

Брэшен тихо и насмешливо фыркнул себе под нос. Да уж. Жестокая судьба! Ему бы такую!.. Он почесал пятерней грудь, потом поскреб в бороде. Ладонями убрал с лица волосы. Пора было работу искать. А стало быть, надлежало привести себя в порядок – и отправляться назад в порт.

– Доброе утро! – обойдя нос корабля, приветствовал он Совершенного.

Сколько Брэшен себя помнил, ему всегда казалось, что носовое изваяние очень страдает: оно составляло единое целое с форштевнем корабля, а тот сильно кренился на один борт. Глядя на него сейчас, Брэшен вдруг заподозрил, что у Совершенного, по-видимому, должна все время болеть спина. Но так и не собрался с духом спросить напрямую.

Совершенный, как обычно, висел со скрещенными на груди руками. Его безглазое лицо было обращено в ту сторону, где за полумесяцем сверкающей на солнце воды можно было разглядеть другие корабли, входившие в гавань и выходившие из нее. Он даже не повернулся к Брэшену. Лишь поправил его:

– Не утро, а вечер. Полдень давно миновал.

– Похоже на то, – согласился молодой моряк. – Значит, пора мне со всех ног бежать на причалы. Надо, понимаешь, новую работу подыскивать.

– Не думаю, чтобы она вернулась домой, – сказал Совершенный. – Если бы она отправилась туда, то, полагаю, воспользовалась бы своей старой тропинкой – вверх по скалам и через лес. А она попрощалась со мной и ушла берегом – к городу.

Брэшен спросил:

– Ты это про Альтию?

Он постарался выговорить это так, как если бы ему не было никакого дела.

Слепое изваяние кивнуло.

– Она встала с рассветом. – Это прозвучало почти как упрек. – Я только-только расслышал голоса первых утренних птиц, а она уже зашевелилась и потом вышла. Правду сказать, она и ночью очень плохо спала.

– Еще бы! Ей пришлось крепко поразмыслить кое о чем. Кстати, может, сегодня она и направилась в город, но, полагаю, еще до конца недели все-таки вернется домой. Куда ей еще-то податься, как не домой?

– Думается, только сюда, – отозвался корабль. – Ладно. А ты, значит, собрался работу искать?

– Кто не работает – тот не ест, – сказал Брэшен. – Иду в гавань. Только, наверное, попробую устроиться не на торговый корабль, а к рыбакам или китобоям. Я слышал, толковому человеку нетрудно продвинуться на китовом или дельфиньем промысле. И они не слишком-то лезут в душу тем, кого нанимают… По крайней мере, так говорят.

– Это потому, что там очень многие гибнут, – безжалостно пояснил Совершенный. – Я сам слышал, еще тогда, когда моих ушей достигали разные слухи. Еще я слышал, что промысловики затевают слишком долгие плавания, сверх меры нагружают свои корабли и нанимают очень много людей – именно потому, что заранее знают: далеко не все возвратятся на берег.

Брэшен неохотно согласился:

– Мне тоже доводилось слышать нечто подобное. – Он присел на корточки, потом вовсе опустился на песок возле неподвижного корабельного борта. – Ну а как по-твоему, есть у меня выбор? Ох, надо было мне прислушиваться к тому, что внушал мне капитан Вестрит все эти годы. Если бы я последовал его совету и начал откладывать денежки, скопилась бы уже приличная сумма. – Он вроде бы засмеялся, но это был совсем не смех. – А больше всего я желал бы, чтобы в самом начале кто-нибудь битый жизнью мне посоветовал: «Проглоти свою дурацкую гордость, глупый щенок, и беги скорее домой!»

Совершенный порылся в памяти.

– Если бы несбыточные мечты были конями, нищие бы разъезжали верхом! – объявил он торжественно. И улыбнулся почти самодовольно. – Это изречение я уже давненько не вспоминал.

– Сия мудрость – из разряда нетленных, – буркнул Брэшен сердито. – Ладно, пошел-ка я в гавань. Плевать – наймусь на одну из этих вонючих душегубок. Там, между прочим, требуются не моряки, а в основном живодеры.

– Скотская и грязная работа, – кивнул Совершенный. – На правильном корабле, то есть торговом, матрос если и запачкается, то смолой, а если вымокнет, то в соленой забортной воде. А на промысловом судне повсюду кровь, жир и дерьмо. Порежешь палец – вся рука отгниет. Или вовсе помрешь, если ее не успеют вовремя отрубить. А на китобойном корабле-матке ты, вместо отдыха, будешь без конца засаливать мясо. И если капитан достаточно жаден, его команда так и спит рядом с вонючим грузом.

– Умеешь ты на подвиги вдохновлять, – проворчал Брэшен обреченно. – Может, подскажешь, куда мне еще податься? Выбор-то небогатый!

Совершенный откликнулся странноватым смешком.

– И ты мне такое всерьез говоришь? Да перед тобой весь мир лежит, только бери. Вы, люди, привыкли это как должное принимать. До того привыкли, что в упор не видите возможностей, которые перед вами открыты! Забываете, что у вас-то выбор есть всегда.

– Ну и каковы же мои великолепные возможности? – спросил Брэшен.

Ему стало слегка не по себе: он расслышал в голосе корабля некую особую нотку. Подобную шальную удаль излучает мальчишка, вслух предающийся несусветным фантазиям.

– А ты возьми да прекрати. – Совершенный выговорил это так, что стало ясно: вот она, его заветная мечта. – Просто прекрати – и все.

– Что прекратить?

– Прекрати быть. Вы, люди, такие хрупкие существа. Кожа у вас тоньше парусины, кости легко ломаются. Внутри вы мокрые, как морская вода, и такие же соленые. Соленая влага истекает из вас сквозь малейшую рану. Как легко вам прекращать свое бытие! Просто отворить кожу и дать влаге вытечь. Или дать морским тварям объесть мясо, кусок за куском, пока не останется лишь кучка позеленевших костей да гниющие сухожилия. И после этого уже ничего не знать, не думать, не чувствовать. Вы прекращаетесь. Насовсем.

– Пока мне этого что-то не хочется, – тихо промолвил Брэшен. – Уж по крайней мере, не так. Никому из людей не хочется такого конца.

– В самом деле? – засмеялся Совершенный. – А я вот знал кое-кого, кому хотелось перестать быть. И даже некоторых, кто взаправду это сделал. А что? Конец-то все равно одинаковый. Хочешь ты его или не хочешь!

– В одном камешке я усматриваю легкий порок…

– А я уверена, что ты ошибаешься, – ледяным тоном возразила Альтия. – Камни отлично подобраны, они прекрасного глубокого цвета и все как один – чистейшей воды. И оправлены в золото. – Она прямо смотрела ювелиру в глаза. – Мой отец никогда не дарил мне ничего, что не удовлетворяло бы самым высоким запросам!

Ювелир шевельнул ладонью, и две маленькие сережки перекатились по ней взад-вперед. У нее в ушах они всегда выглядели замысловатыми и изысканно-миниатюрными. На ладони торговца серьги казались маленькими и простыми.

– Семнадцать, – предложил Альтии ювелир.

– Двадцать три.

Она постаралась не выдать, какое облегчение испытала. Входя в лавочку, она твердо решила, что меньше пятнадцати уж никак не возьмет. Но коли уж представляется такой случай, будет свирепо торговаться за каждый грош. Ей и так нелегко было заставить себя расстаться с сережками. И, кроме них, у нее не было почти ничего на продажу.

– Девятнадцать, – покачал головой ювелир. – Больше не дам.

– Пожалуй, – медленно проговорила Альтия, – я возьму… – Говоря так, она пристально следила за выражением его лица и, заметив, как вспыхнули глаза ювелира, быстро добавила: – Если ты в придачу дашь мне два самых простеньких золотых колечка. Этим на замену.

Они торговались еще с полчаса. Потом Альтия покинула лавочку. Вместо сережек, которые отец подарил ей на тринадцатилетие, в ушах у нее были ничем не украшенные серебряные колечки. Альтия пыталась думать о проданных серьгах просто как о собственности, имеющей цену. Это было непросто. Она по-прежнему помнила, как отец протягивает ей их, улыбаясь… Вот пускай та память с ней и останется. А сами сережки… Ей теперь пришлось бы еще и волноваться за них – как бы не украли.

Вообще удивительно, как мгновенно испарилось из ее жизни все, что она столько лет принимала как должное. Например, она без большого труда купила кусок грубой ткани из хлопка. Но… нитки, иголку и наперсток тоже потребовалось покупать. И ножницы, чтобы раскроить ткань… «Надо будет из оставшихся лоскутков сделать мешочек и держать в нем все необходимое для шитья. Если все вправду пойдет так, как я задумываю, – это будут мои первые приобретения в новой жизни…»

Теперь, идя по шумному рынку, Альтия смотрела на него совсем не так, как бывало прежде. В те счастливые времена ей приходилось думать лишь о том, за что она сможет расплатиться на месте, наличной монетой, а что лучше записать у торговца на семейный счет. Ныне же очень и очень многое оказывалось просто вне досягаемости. И не какие-то заморские ткани или сверкающие драгоценности – нет, даже такая простая вещица, как, например, вон тот симпатичный набор гребешков. Альтия позволила себе немножко ими полюбоваться, даже приложить к волосам как бы для пробы. Заглянуть в дешевое зеркало, выставленное здесь же, на прилавке. Попробовать вообразить, как эти гребешки смотрелись бы у нее в прическе на летнем балу… Ниспадающий зеленый шелк, отороченный кружевом цвета сливок… На какой-то миг она увидела все это почти воочию. Почти шагнула обратно в ту жизнь, которую называла своей всего-то несколько дней назад.

Но мгновение миновало. И, наоборот, показалось, что прежняя Альтия Вестрит, летний бал и все прочее были всего лишь миражом, сказкой, которую она сама себе выдумала. Девушка задумалась о том, скоро ли домашние надумают открыть ее матросский сундучок. Интересно, разберутся ли они, кому какой подарок предназначался? Чего доброго, мать с Кефрией даже прольют пару слезинок по поводу подарков от дочери и сестры, которую они позволили выжить из дому. Альтия улыбнулась жесткой улыбкой и положила гребешки назад на прилавок. «Не время предаваться дурацким мечтаниям. Да пусть их там хоть вообще сундучок не открывают. Какая разница? Мне прожить надо – вот что сейчас важнее всего».

Ибо, невзирая на презрительные советы Брэшена Трелла, она вовсе не собиралась «ползти» домой. Так, без сомнения, поступила бы капризная, избалованная девчонка, которой он ее, похоже, считал. «Ну уж нет. Тем самым только подтвердилось бы, будто все, чего наболтал обо мне Кайл, – сущая правда».

Выпрямившись, Альтия решительно двинулась через торговые ряды. По пути купила себе немудрящее пропитание: сливы, кусок сыру и несколько булочек. Хватит, чтобы продержаться до вечера. Еще она приобрела две дешевые свечки да трутницу с кремешком и кресалом. Вот и все покупки.

Больше в городе ей было делать определенно нечего, но уходить не хотелось. Вместо этого она еще побродила по рынку, кивая тем, кто ее узнавал и выражал свои соболезнования по поводу кончины отца. Альтия больше не вздрагивала от боли, когда кто-либо произносил его имя. Просто старалась поскорее перевести разговор на другое.

Ей не хотелось думать о нем. Не хотелось обсуждать с полузнакомыми людьми свою потерю и свое горе. И подавно – касаться в праздном разговоре своего разрыва с семьей. «Знать бы, много ли народу вообще успело прослышать? Уж конечно, Кайлу вовсе не хочется, чтобы по городу поползли какие-то сплетни. Вот только болтливым слугам рты не заткнешь. Никому еще не удавалось. А значит, рано или поздно все всё узнают. Хорошо бы меня к тому времени в городе уже не было».

Правду сказать, ее узнавало в лицо не так-то много народу. И сама она узнавала не многих: все больше мореплавателей и торговцев, с которыми вел дела ее отец. Она только теперь с удивлением осознавала, до какой степени годы, проведенные с ним на корабле, отдалили ее от того, что в Удачном называли «обществом», – а она даже не заметила, как это произошло. Девушка ее возраста за последние шесть месяцев побывала бы самое меньшее на шести светских раутах. Балы, вечеринки, приемы… А она? Дай бог памяти… Последний раз ее видели в свете на празднике урожая. Кажется. Расписание ее плаваний как-то плохо совпадало с расписанием званых обедов. Да и не считала она тогда, будто что-то теряет. Не захочет – не будет в светской жизни участвовать. А потом захочет – и опять будет.

Ан нет. Теперь все это пошло прахом. Кончились бальные платья и туфельки, которые заказывали непременно им в тон, кончилось подкрашивание губ и капельки духов за ушами. Все утонуло в море, поглотившем тело отца.

…И опять горло перехватил болезненный спазм, который, как она по глупости думала, больше не должен был повториться. Повернувшись, она почти бегом бросилась прочь – прочь от себя самой, но разве тут убежишь? Альтия отчаянно моргала глазами, сдерживая слезы.

Более или менее взяв себя в руки, она замедлила шаг. И огляделась по сторонам.

Она стояла прямо перед витриной магазинчика, принадлежавшего Янтарь.

И опять по позвоночнику пробежал холодок нехорошего предчувствия. Как и прежде, Альтия не смогла бы внятно сказать, какая такая опасность могла ей грозить со стороны скромной ремесленницы. Эта женщина даже не принадлежала к старым семействам. Она просто резала дерево. Резала во имя Са. Просто дерево. И продавала сделанные украшения. Но опасность тем не менее имела место совершенно определенно.

Альтия внезапно решила, что надо ей в конце концов зайти и взглянуть, что за диковины продает эта Янтарь. Она схватилась за дверную ручку так решительно, словно та была сплетена из жгучей крапивы. И стремительно вошла в магазинчик.

Внутри было прохладнее, чем на улице. И после яркого солнца казалось почти совсем темно. Когда глаза попривыкли, Альтия увидела, что лавочка обставлена с изысканной простотой. Пол – струганые сосновые доски. И полки – из самого простого дерева. Изделия, которыми торговала Янтарь, были разложены по полкам на квадратиках темной материи. Лишь самые замысловатые ожерелья висели на стене за прилавком. А еще там и сям стояли глиняные чаши с россыпью деревянных бусин всех мыслимых цветов и оттенков.

Кстати, Янтарь продавала не только украшения. Альтия увидела деревянные чаши и большие плоские блюда, вырезанные с редким изяществом, подчеркивавшим нарядный узор древесины. Деревянные кубки, способные украсить стол любого короля. Гребни для волос из ароматного дерева… И ни единая вещь не была склеена из отдельных кусочков. Янтарь умела разглядеть внутри древесины законченную форму – и попросту отсечь лишнее, а потом довести до совершенства резьбой и полировкой. Вот стул, изваянный из цельного обрубка ствола. Альтия никогда прежде не видела ничего подобного. У стула отсутствовали привычные взгляду ножки; в стволе было выточено нечто вроде просторного дупла, в котором мог с большим удобством расположиться человек.

На этом-то стуле – или, лучше сказать, внутри его – сидела сама Янтарь. Сидела, изящно подогнув колени, и лишь кончики обутых в сандалии ступней выглядывали из-под кромки длинного одеяния.

Альтия даже вздрогнула: кажется, она некоторое время в упор смотрела на Янтарь, не замечая ее. «Наверное, это из-за цвета ее кожи, глаз и волос. Да и одежда… Все медово-янтарное, в точности как древесина ствола».

Золотая женщина посмотрела на Альтию и вопросительно подняла бровь. Потом негромко спросила:

– Ты хотела видеть меня?

– Нет, – ляпнула Альтия, ненароком выболтнув сущую правду. И попыталась спасти положение, высокомерно добавив: – Я, собственно, заглянула посмотреть деревянные украшения, о которых все говорят.

Янтарь кивнула:

– Тем более что ты такой знаток дерева.

Она произнесла это очень ровным голосом. Ну и как следовало понимать ее слова? Как угрозу? Как насмешку? Как самое обычное замечание? Альтия так и не поняла. А не поняв – рассердилась. Да что она вообще себе позволяет, эта ремесленница? Эта резчица, эта выскочка, эта мелкая торговка из тех, которых понаехало тут? Как она – во имя Са! – смеет так разговаривать с дочерью старинной семьи? Ибо Альтия сама по праву рождения принадлежала к торговцам Удачного…

И она излила всю ярость и разочарование, скопившиеся за эти несколько дней, сказав:

– Ты, должно быть, имеешь в виду мой живой корабль?

Самые простые слова, но каков был тон! Только распоследняя дура не поняла бы, что именно Альтия желала сказать.

Янтарь вконец огорошила ее, спросив:

– Стало быть, в Удачном уже узаконили рабство?

По тонкому лицу резчицы, как и прежде, ровно ничего невозможно было понять. И вопрос свой она задала так, словно он закономерно вытекал из сказанного Альтией.

– Конечно нет, – вспыхнула та. – Пусть калсидийцы придерживаются своих грязных обычаев, если больно охота. Удачный их никогда не признает.

– Естественно. Но тогда… – последовала очень краткая пауза, – тогда как же ты называешь живой корабль «твоим»? Как может быть у тебя в собственности живое и разумное существо?

– Проказница «моя» в том же смысле, в каком я называю «моей» собственную сестру. Мы – семья.

Альтия не выговаривала слова, она их выплевывала. Она сама не смогла бы объяснять, откуда взялась охватившая ее внезапная ярость.

– Понятно. Семья. – Плавное, льющееся движение – и Янтарь поднялась.

Она оказалась выше, чем Альтия ожидала. И она не была ни красивой, ни даже хорошенькой… просто нечто неуловимое приковывало к ней взгляд. Что же? Одевалась она скромно, вела себя со спокойным достоинством. Тонкие складки платья прекрасно сочетались с прядями волос… Все в ней дышало той же изысканной простотой, которая отличала изделия ее рук. Она встретилась глазами с Альтией и удержала ее взгляд.

– Значит, ты называешь деревянную девушку своей сестрой. – Улыбка родилась в уголках ее губ, и стало видно, что губы у Янтарь выразительные и подвижные. – Быть может, – сказала резчица, – у нас с тобой даже больше общего, чем я осмеливалась надеяться.

Альтию насторожил даже столь робкий намек на дружеское расположение.

– Ты? Надеялась? – проговорила она холодно. – С какой стати тебе надеяться, что у нас может быть что-нибудь общее?

Улыбка Янтарь сделалась шире:

– Потому что так нам обеим было бы проще.

Альтия не поддалась на подначку и не стала ни о чем спрашивать. Прошло какое-то время, и Янтарь еле слышно вздохнула:

– Ну до чего ж ты упрямая, девочка! А впрочем, меня в тебе даже и это восхищает.

– Так ты тогда нарочно за мной шла? В тот день, когда я встретила тебя на причале, возле «Проказницы»?

Это прозвучало почти обвинением. Янтарь, впрочем, ничуть не обиделась.

– Я не могла за тобой идти, – заметила она, – хотя бы уже потому, что явилась туда раньше, чем ты. Сознаюсь даже, при виде тебя я сперва на какой-то миг заподозрила, будто это ты за мной следом пришла.

– Ты смотрела на меня, как… – Альтия замялась. – Нет, я не говорю, что ты лжешь. Но ты как будто высматривала меня… Наблюдала за мной.

Янтарь неспешно кивнула – скорее про себя, нежели для Альтии.

– Мне и самой так показалось. Но нет, искала я совсем не тебя. – Она поиграла пальцем со своими серьгами, заставив сперва дракончика, а потом и змею размеренно закачаться. – Можешь вообразить, я отправилась в порт, высматривая мальчишку-раба о девяти пальцах. – Она странно улыбнулась. – А вместо него на меня наскочила ты. Совпадение? Думаю, скорее судьба. С совпадениями я не склонна считаться. Но несколько раз, когда я пыталась не посчитаться с судьбой, я проигрывала. И очень жестоко. – Янтарь тряхнула головой, отчего ее разномастные серьги закачались еще сильнее. Потом посмотрела на Альтию, взиравшую на нее с немым любопытством, и улыбка снова смягчила ее черты. – Правда, сказанное относится не ко всем людям. Кое-кто создан для того, чтобы спорить с судьбой. И побеждать!

Альтия не знала, что на это ответить, и поэтому промолчала. А золотая женщина подошла к полкам и сняла корзиночку. По крайней мере, то, что она достала, на первый взгляд походило на корзиночку. Но при ближайшем рассмотрении корзинка оказалась вырезанной из цельного куска дерева – настолько искусно, что ее можно было принять за настоящую, сплетенную из лозы. Подойдя к Альтии, Янтарь встряхнула корзинку. Изнутри долетел приятный перестук.

– Выбери бусину. – Янтарь протянула корзинку девушке. – Я хочу сделать тебе подарок.

Альтия бросила внутрь корзины всего один взгляд… И ее первоначальное намерение высокомерно отвергнуть щедрость «какой-то ремесленницы» испарилось бесследно. В разнообразии форм и цветов было нечто неуловимое… нечто такое, что властно притягивало глаз и вызывало желание прикоснуться. А как приятны бусины оказались на ощупь! Каждая порода дерева имела свою фактуру, и каждая была по-своему замечательна. Бусины были крупные – каждая в окружности примерно как большой палец на руке Альтии. И двух одинаковых в корзиночке не было. Кубики, шарики, пирамидки… цветы, фигурки животных… листья, птицы, коврига хлеба… рыбка, черепашка… Альтия обнаружила, что корзинка незаметным образом перекочевала к ней в руки и она с интересом перебирает содержимое, Янтарь же пристально за ней наблюдает и в глазах ее светится странная алчность. Паучок, извивающийся червяк, кораблик, волк, ягодка, глаз… пухлолицый младенец… «Возьми меня!» – словно бы взывала каждая бусина, и Альтия поняла, в чем состоял секрет привлекательности товаров, продававшихся в лавочке Янтарь. Женщина действительно создавала драгоценности. Драгоценности, порожденные естественной красотой дерева и ее искусством резчицы. Конечно, в городе были и другие, ничуть не худшие мастера. Имелись и возможности доставать ничуть не худшее дерево. Но чтобы вот так воедино сошлись отменное качество материала, верный глаз и художественное чутье – Альтия ни разу еще не видала. Бусина, представавшая прыгающим дельфином, изначально могла оказаться только дельфином – и ничем иным. Ни кошкой, ни яблоком, ни ягодкой. В том кусочке дерева таился только дельфин. И только Янтарь способна была его там разглядеть. И выпустить из заточения.

Альтия все никак не могла сделать выбор и перебирала чудесные бусины, отыскивая одну-единственную, которая покажется ей наиболее совершенной. Потом спросила:

– А почему ты вдруг решила сделать мне подарок?

Внезапный взгляд, брошенный ею на хозяйку лавочки, застиг Янтарь в миг явного любования собственным мастерством. Она определенно торжествовала, видя, до какой степени Альтия увлеклась разглядыванием ее бус. Желтоватые щеки женщины готовы были окраситься румянцем, а глаза прямо-таки светились, словно у кошки, греющейся возле огня.

Когда она заговорила, ее голос тоже был наполнен теплом:

– Я хотела бы, чтобы мы с тобой подружились.

– Почему?

– Потому что я вижу, как ты идешь против течения жизни. Ты осознаешь ход событий, ты вполне понимаешь, как следует вести себя, чтобы легко и приятно плыть по волнам… Однако у тебя хватает дерзости противостоять им. С какой стати? – А просто ты смотришь на происходящее и говоришь себе: «Нет, такая участь меня не устраивает. И я ей нипочем не поддамся!» – Янтарь покачала головой, но легкая улыбка не несла в себе осуждения. – Сколько живу, подобные люди всегда меня восхищают. Очень немногие, знаешь ли, отваживаются спорить с судьбой. Тьма народу ругательски ругает те рубашки, которые скроила им злая недоля, а потом все равно берут их и надевают да так и носят до гробовой доски. А вот ты – ты скорее выйдешь нагишом в зимнюю бурю. – И опять легкая, мимолетная полуулыбка. – Как-то мне не хочется, чтобы такое с тобой произошло. Поэтому я и дарю тебе бусину, чтобы ты хоть ее могла на себя надеть.

– Ты говоришь прямо как ясновидящая, – протянула Альтия жалобно.

И тут ее палец натолкнулся на нечто затаившееся на самом дне корзинки. Еще толком не обхватив бусину пальцами, еще не вынув ее на свет, Альтия откуда-то уже знала, что это ЕЕ бусина. И тем не менее, поднеся ее к глазам, она затруднилась определить, почему ей захотелось выбрать именно эту. Она держала в пальцах… яйцо. Обычное деревянное яйцо с просверленной в нем дырочкой, чтобы можно было носить на шее или на запястье. Оно было теплого коричневого цвета, а из какого дерева сработала его Янтарь – вовсе невозможно было сказать. Слои дерева шли не от острого конца к тупому, а поперек. По сравнению с остальными сокровищами, лежавшими в корзинке, яйцо выглядело совсем простым и незамысловатым. И все же оно как-то по-особому легло Альтии в руку, когда она укрыла его в кулаке. Его было удивительно приятно держать: примерно то же испытываешь, когда гладишь котенка.

– Можно мне взять… вот это? – спросила Альтия тихо. И даже затаила дыхание.

– Яйцо… – Янтарь опять улыбнулась, и на сей раз улыбка не торопилась исчезать с ее лица. – Яйцо морской змеи. Да, возьми его. Конечно. Возьми.

– Ты точно ничего не хочешь взамен? – спросила Альтия напрямую.

Вполне дурацкий вопрос, и она сама это понимала. Но было в Янтарь нечто такое, что остерегло Альтию и подсказало ей: уж лучше задать глупый и неловкий вопрос, чем сделать предположение – и ошибиться.

– Взамен, – спокойно ответствовала Янтарь, – я тебя попрошу лишь об одном. Позволь мне помочь тебе.

– Помочь – в чем?

Янтарь улыбнулась:

– В плавании против течений судьбы.

Уинтроу набрал полные пригоршни тепловатой воды из ведерка, выплеснул себе в лицо и потер ладонями щеки. Потом со вздохом опустил руки обратно в ведро в поисках хотя бы временного облегчения. Отец сказал ему, что лопнувшие волдыри суть первый шаг к настоящим мозолям. «Эти нежные жреческие ручки огрубеют не более чем за неделю. Сам убедишься», – пообещал он жизнерадостно, когда последний раз ему довелось обратить внимание на существование сына. Уинтроу ему ничего не ответил. У него язык не двигался от усталости.

Он вправду не помнил, приходилось ли ему вообще когда-либо прежде так уставать. В монастыре его успели многому научить: он умел слушать собственное тело и отчетливо понимал, что нарушены его самые что ни есть глубинные ритмы. Он привык просыпаться с рассветом, а на закате отправляться в постель. А теперь отец и помощники капитана вынуждали его к совершенно иному суточному распорядку, привязанному к вахтам: ложиться и вставать надо было не по солнцу, а тогда, когда отбивали склянки[40 - Склянки – во времена парусного флота – судовые песочные часы из стекла в деревянной оправе, обычно подвешиваемые, чтобы качка меньше влияла на точность отсчета времени. Самой распространенной была получасовая «склянка». Переворачивая такие часы, вахтенный ударял в колокол: отсюда выражение – «бить склянки».]. Форменная жестокость, причем не вызванная какой-либо необходимостью, ведь корабль все еще стоял у причала. Науки, которые Уинтроу приходилось теперь постигать, были, по его мнению, не так уж трудны. Но «учителя» не могли понять, что он полнее и легче осваивал бы новое для себя дело, если бы ему позволяли как следует отдыхать между уроками – как телом, так и душой. А вместо этого его будили в какой-нибудь несусветный час – и опять гнали на мачты, заставляли бесконечно вязать узлы, сшивать жесткую парусину, не говоря уж о том, чтобы драить, чистить и мыть. И все это – с оскорбительными кривыми улыбочками, с презрением и насмешкой в каждом распоряжении. Уинтроу был уверен в своей способности справиться с любым заданием, которое они ему давали. Но ведь можно было это задание именно давать, а не… швырять. Швырять с презрением и злобой…

Он вытащил из ведра неистово саднящие руки и осторожно промокнул их более-менее чистой тряпицей.

Он сидел в канатном рундуке, который с некоторых пор сделался его домом. В углу теперь был гамак, сплетенный из грубых веревок. Одежда Уинтроу висела на деревянных гвоздях вперемежку с бухтами тросов. О, как искусно и аккуратно были свернуты все эти бухты! Сорванные волдыри на ладонях Уинтроу свидетельствовали – он учился недаром.

Взяв рубаху почище, он натянул ее через голову. Может, переменить и штаны? Нет, не стоит. Другие штаны он выстирал накануне, но в плохо проветриваемом закутке они не столько сохли, сколько приобретали запашок плесени. Уинтроу опустился на корточки и положил ноющую голову на скрещенные руки: в рундуке все равно не было ни скамеечки, ни табуретки. Оставалось ждать только удара кулаком в дверь – вызова за стол капитана. Вчера Уинтроу попытался сойти с корабля по трапу. Попытку пресекли, и Торк с тех пор стал запирать Уинтроу в рундуке на все то время, когда мальчику позволено было спать.

Мудрено задремать, сидя на корточках, но измученного Уинтроу все-таки сморил сон. Он вздрогнул и проснулся, когда дверь распахнулась.

– Живо к кэпу! – рявкнул Торк. И добавил уже на ходу: – Чтоб я понимал, кому может быть нужно такое…

Юный жрец постарался не обратить внимание ни на издевку, ни на вспышку резкой боли в перетруженных суставах. Просто поднялся и пошел следом за Торком, на ходу разминая затекшие плечи и говоря себе: как славно, что можно хоть выпрямиться!

– Поторопись! – оглянулся второй помощник. – Некогда нам ждать, пока ты будешь потягиваться спросонок!

Тело Уинтроу сделало попытку прибавить шаг еще прежде, чем он предпринял к тому осознанное усилие. Торк хоть и грозил ему несколько раз, замахиваясь линьком с узлами, но в действительности не бил. Происходило это в отсутствие на борту отца и старпома. Уинтроу для себя сделал вывод, что Торк был бы очень не прочь его отхлестать, но пока не решался. Пока? Всякий раз в присутствии Торка у Уинтроу бежали по спине мурашки.

Второй помощник довел мальчика до самой двери капитанской каюты, словно боялся, что тот не сумеет сам о себе доложить. Может, так оно на самом деле и было. Отец не уставал напоминать ему, что «помыслы Са» уделяли немало внимания отношениям родителей и детей: сыну следовало чтить отца и беспрекословно повиноваться ему. Тем не менее Уинтроу для себя решил: буде представится ему такая возможность – он всенепременно удерет с корабля и хоть пешком, хоть ползком, а вернется в родной монастырь. Иногда эта надежда казалось ему единственной соломинкой, за которую еще можно было уцепиться.

Косясь на стоявшего рядом Торка, Уинтроу четко, как учили, стукнул в дверь.

– Входи, – отозвался изнутри отец.

Он уже сидел за небольшим столом. Белая скатерть, хорошая посуда… Стол был накрыт на двоих, и Уинтроу замер на пороге, отчаянно спрашивая себя, может ли быть, что его появление уже помешало какой-то встрече?

– Да входи же, – повторил отец, и нотка раздражения прозвучала в его голосе. – И дверь закрой, – добавил он чуточку мягче.

Уинтроу повиновался, но остался стоять, где стоял, недоумевая, что могло от него на сей раз потребоваться капитану. Может, его вызвали прислуживать за столом отцу и какому-то важному гостю? Отец был в хорошей одежде – почти как на званый прием. Синие облегающие штаны с синей же курткой, рубашка цвета сливок, а волосы, смазанные маслом, отливают золотом в свете масляной лампы.

– Уинтроу, сынок, подойди и сядь здесь со мной. Забудь на некоторое время, что я твой капитан. Поешь как следует, и давай поговорим с тобой по-простому.

Отец указывал на стул и тарелки напротив себя… и тепло улыбался. От этого Уинтроу только почувствовал себя в западне. Он подошел на цыпочках и осторожно уселся. Пахло жареной бараниной, пареной репой с маслом и яблочным соусом. И вареным горохом с мятой. Только диву даешься, какую остроту приобретает обоняние после нескольких дней на черством хлебе и сальном вареве из солонины. Тем не менее Уинтроу принудил себя соблюдать должные манеры. Чинно разложил на коленях салфетку и стал ждать, чтобы отец велел начинать трапезу. Он не забыл сказать «с удовольствием», когда отец предложил ему вина, не забывал благодарить после каждого блюда. Уинтроу чувствовал, что отец наблюдает за ним. Но, наполняя и опустошая тарелку, взглядом с ним старался не встречаться.

Если отец задумал этот обед и хорошее обращение в качестве взятки за примирение – он просчитался. Желудок Уинтроу постепенно наполнялся, все кругом как бы говорило ему о возможности возвращения к достойному существованию… И вместе с тем в душе росло ледяное ощущение надругательства. Вначале Уинтроу просто не знал, что сказать этому человеку, который с видимым удовольствием наблюдал за своим сыном, поглощавшим еду, точно изголодавшийся пес, а теперь ему требовалось усилие, чтобы удержать язык за зубами. Пришлось вспомнить жреческую науку. «Не выноси суждений и воздержись от каких-либо действий, – поучали его, – пока не поймешь, каковы истинные намерения противостоящих тебе». И он ел, пил да помалкивал, исподволь наблюдая за отцом. В конце концов тот самолично поднялся, чтобы переставить на буфет их тарелки. И предложил Уинтроу десерт – сладкий крем с фруктами.

– Спасибо, – поблагодарил Уинтроу, сумев произнести это совершенно спокойно. Глядя, как отец усаживается обратно за стол, он уловил и понял: вот сейчас и узнает, чего ради все затевалось.

– А неплохой стал у тебя аппетит, – заметил Кайл добросердечно. – Вот что делают с человеком добрая работа и морской воздух!

Уинтроу ответил ровным голосом:

– Похоже на то.

– Все страдаем, стало быть? – расхохотался отец. – Да ладно тебе, сынок. Верно, тебе пришлось нелегко, и я догадываюсь, что ты все еще дуешься на меня. Однако пора уже тебе начать понимать: вот оно то, для чего ты на этот свет родился. Честная тяжкая работа, мужское общество и красота корабля под всеми парусами… хотя где тебе было пока еще все это постичь? Я просто хочу, чтобы ты понял: то, что я делаю с тобой, это не от жестокости или грубости. Настанет время, и ты еще благодарить меня будешь. Вот это я точно тебе обещаю. Когда ты пройдешь полное обучение, ты будешь знать этот корабль так, как положено его знать истинному капитану. Ибо на «Проказнице» не останется уголка, который ты не вылизал бы языком, и не будет на борту ее такой работы, которую ты сам, вот этими руками, не сделал бы! – Кайл помедлил и горько улыбнулся. – Не то что Альтия, которая только попусту треплется. Она забавлялась, играя в работу, когда ей того хотелось. А ты все науки пройдешь своим горбом, как положено моряку. Ты будешь стоять вахты, не бездельничая ни минуты. И будешь браться за работу тогда, когда увидишь, что это необходимо, а не только по чьему-то приказу!

Отец умолк. Он определенно ожидал от сына ответа. Уинтроу молчал. Молчание затянулось, сделалось тягостным, и отец прокашлялся.

– Я знаю, это не легко и не просто – то, что я прошу тебя сделать. Поэтому я заранее скажу, что ожидает тебя по истечении двух лет. Через два года я намерен сделать Гентри Эмсфорга капитаном этого корабля. К тому времени ты должен быть готов занять должность помощника. Только не обманывайся. Ты будешь еще слишком юн для такого поста и в действительности не получишь его. Ты просто должен будешь доказать мне и Эмсфоргу, что в самом деле готов. И если докажешь, тебе еще придется завоевывать уважение команды. Каждодневно и ежечасно. И это будет очень непросто. Тем не менее тебе предоставлен шанс, которого удостаивались единицы. Так-то вот, сын.

И с неторопливой улыбкой он сунул руку в карман. Вытащил маленькую коробочку. Открыл ее, полюбовался содержимым, потом показал Уинтроу. Это была маленькая золотая сережка, украшенная крохотным подобием носового изваяния Проказницы. Уинтроу видел подобные серьги у других моряков. Многие в команде носили знаки сопричастности к своему кораблю. Кто сережку, кто шарф, кто булавку, а кто и наколку на теле – если только матрос был уверен, что здесь его ждет продолжительная служба. Такие знаки считались высшими проявлениями верности своему судну.

Одна беда – жрецу Са не пристало носить подобное. И отец, надо думать, заранее знал, что именно ответит ему сын. Но он продолжал тепло и дружески улыбаться, протягивая серьгу:

– Это тебе, сынок. Носи с гордостью.

«Правду. Только правду, – сказал себе Уинтроу. – Без горечи и обиды. Вежливо. Почтительно».

– Благодарю. Но мне не нужен этот редкостный шанс, о котором ты говоришь. И ты, конечно, знаешь, что я ни за что не стану искажать свой телесный облик дыркой в ухе для ношения этой серьги. Я хочу быть жрецом Са. Я верю, что это и есть мое истинное призвание. Я знаю, тебе кажется, что ты предлагаешь мне очень…

– Заткнись! – В голосе отца был не только гнев, в нем угадывалась еще и обида. – Заткнись, говорю!

Мальчик крепко сжал зубы и заставил себя опустить глаза в стол. А отец продолжал:

– Я что угодно готов выслушать от тебя, кроме этого лицемерного лепета про Са и про твое жречество. Ну, скажи, что ненавидишь меня, что у тебя спина трещит от непосильной работы! И я буду знать, что сумею переубедить тебя. Но когда ты прячешься за этой своей священнической лабудой… Или ты, может, боишься? Боишься, что тебе ухо проткнут? Боишься новой неизведанной жизни?

Похоже, он был близок к отчаянию. И готов был ухватиться за любой способ переманить Уинтроу на свою сторону.

– Я не боюсь. Я просто этого не хочу. Почему ты не предложишь то же самое человеку, который просто жаждет этим заняться? – тихо ответил Уинтроу. – Почему ты не предложишь этого Альтии?

Глаза отца засверкали, точно синие камни. Он наставил на Уинтроу палец так, словно это было оружие.

– Все просто! Она баба! А ты, чтоб тебя, когда-нибудь станешь мужчиной! Мне блевать хотелось все эти годы, покуда Ефрон Вестрит таскал за собой дочь, обращаясь с ней так, словно она была ему сыном. И после всего ты возвращаешься ко мне и стоишь передо мной в этих своих коричневых юбках! С елейным голоском и телом как кисель. И тогда я поневоле себя спросил: а я-то чем лучше Ефрона? Вот передо мной стоит мой сын. И гораздо больше смахивает на бабу, чем Альтия. И я понял, что настало-таки время навести порядок в этой семье!

– Ты рассуждаешь как калсидиец, – заметил Уинтроу. – Я слышал, с женщинами там считаются чуть больше, чем с невольниками. Наверное, это оттого, что они издавна держат рабов. Если ты вправду веришь, что другой человек может быть у тебя в собственности, – еще шаг, и ты начнешь считать своей собственностью и дочь, и жену. И заставишь их жить так, чтобы тебе было удобно. Но здесь, в Джамелии и Удачном, привыкли гордиться деяниями наших женщин. Я ведь изучал исторические хроники. Вспомни сатрапессу Мэловду, двадцать лет правившую без супруга, – ведь именно ей мы обязаны установлением прав личности и собственности, на коих зиждется вся наша законность. А наша религия? Мы, мужчины, почитаем Са как Всеотца, тогда как женщины видят в Са Великую Мать, но Са от этого не меняется! «Только Союз может породить Продолжение» – так гласит самый первый помысел Са. Лишь в течение последних нескольких поколений мы принялись разделять целое на две половины и…

– Я тебя сюда вызвал не затем, чтобы слушать жреческую болтологию! – оборвал его Кайл. Он поднялся, с такой силой толкнув стол, что тот неминуемо опрокинулся бы, не будь он намертво привинчен к полу каюты. Широким шагом он обошел кругом комнаты. – Возможно, ты не помнишь ее, но твоя бабка, моя мать, была из Калсиды. И верно, она вела себя так, как надлежит женщине, а мой отец поступал как мужчина. И я не нахожу, чтобы подобное воспитание меня хоть как-то испортило. Ты на своих бабку и мать лучше посмотри. Они что, выглядят счастливыми и довольными? Они обременены кучей обязанностей и вынуждены все время принимать решения, неизбежно сталкиваясь при этом со всей жестокостью мира. Им приходится иметь дело со всяческими мерзавцами, они без конца переживают о каких-то счетах и долгах, не отданных вовремя. Не такую жизнь я когда-то пообещал твоей матери, Уинтроу, и твоей сестре! И я не хочу, чтобы твоя мать до срока состарилась под грузом забот, как твоя бабка со стороны Вестритов. Покуда я еще мужчина – такому не бывать. И покуда я в силах сделать мужика из тебя, чтобы ты наследовал мне и в свой черед воспринял обязанности главы этой семьи!

Вернувшись, Кайл Хэвен крепко хлопнул ладонью по столешнице и резко кивнул – ни дать ни взять припечатал судьбу всего семейства.

Уинтроу молчал. Просто глядел на отца и мысленно пытался найти хоть что-нибудь, что было у них общего, хоть какое-то основание для взаимного понимания. Пытался… и не мог. При всем их кровном родстве этот человек был ему совершенно чужим. Все, во что свято верил Кайл Хэвен, было полностью противоположно жизненным установлениям его сына. Попытки хоть как-то достучаться до него были вполне безнадежны. В конце концов Уинтроу тихо проговорил:

– Са учит нас: никто не властен предначертывать ближнему своему его жизненный путь. И даже если ты закуешь в кандалы его плоть и запретишь высказывать мысли, хотя бы и вырвав язык, – душу его удержать ты все равно не сумеешь.

Какой-то миг отец просто смотрел на него. «И он тоже видит перед собой чужака», – подумал Уинтроу.

– Ты трус, – хрипло выговорил Кайл. – Паскудный трус.

Он шагнул мимо Уинтроу, и тому понадобилась вся его выдержка, чтобы от испуга не съежиться на стуле. Но Кайл всего лишь распахнул дверь каюты и взревел во все горло, призывая Торка. Тот появился настолько стремительно, что Уинтроу понял – шлялся небось где-то поблизости, а может, даже подслушивал. Что до Кайла Хэвена, он то ли этого не заметил, то ли внимания не обратил.

– Отведи юнгу обратно в рундук! – резким голосом приказал Торку отец. – И в дальнейшем наблюдай за ним пристально. Пусть до отплытия выучит все свои обязанности, и выучит хорошенько! И чтобы на глаза мне он больше не попадался!

Эта последняя фраза была исполнена очень глубокого чувства. Так, словно на капитана Хэвена ополчился весь мир.

Торк мотнул головой, и Уинтроу, молча поднявшись, вышел следом за ним. Он разглядел ухмылочку на роже Торка, и сердце у него упало. Он понял: отец только что отдал его мерзавцу на растерзание. И тот это знал.

Он беспощадно подгонял Уинтроу, ведя его обратно в узилище, а внутрь через порог буквально швырнул – мальчик едва успел нагнуть голову в низкой двери. Он едва не упал, споткнувшись. Кажется, Торк еще отпустил какое-то ядовитое замечание, прежде чем с треском захлопнуть дверь, но Уинтроу не расслышал. Отчаяние было бездонным. Но вот снаружи лязгнул грубый засов, и юный жрец понял: по крайней мере на последующие шесть часов его оставят в покое.

Торк ему не оставил даже свечи. Уинтроу пробирался ощупью по стене, пока его пальцы не ткнулись в сетку гамака. Он неловко забрался в него и попытался устроиться поудобней. Все тело слишком болело, но наконец он вытянулся и замер. Корабль едва заметно покачивался на тихих волнах, приглушенные звуки едва достигали канатного рундука. Уинтроу зевнул, едва не вывихнув челюсть. Непосильная работа, потом плотный ужин… владевшие им гнев и отчаяние постепенно начали отдаляться. По долгой привычке он начал готовить дух и тело ко сну. Следовало одну за другой потянуть и расслабить все большие и малые мышцы тела, приводя их в гармонию и порядок… насколько позволял жесткий гамак.

Умственные упражнения были труднее. Когда его только привезли в монастырь, ему был преподан очень простой ритуал, называвшийся Ежедневным Прощением. Он был доступен даже младенцу. Все, что требовалось, – это мысленно пересмотреть события дня и отделаться от всего, что причиняло боль: скверное должно покоиться в прошлом. Запоминать следовало лишь успешно выученные уроки и светлые моменты прозрения.

Потом, по мере продвижения по пути Са, Ежедневное Прощение усложнялось. Нужно было уметь приводить день в равновесие: осознавать ответственность за те или иные поступки и учиться на приобретаемом опыте, не отягощая себя сожалениями и вековечной виной… Было похоже, что сегодня должным образом провести ритуал Уинтроу не удастся.

Странно… Как просто было любить путь Са и заниматься медитацией в тиши упорядоченных дней монастырского быта! Там, за толстыми каменными стенами, был так очевиден глубинный смысл мироздания. Как легко было всматриваться оттуда в жизни пахарей и пастухов и неизбежно обнаруживать, сколь многие из своих несчастий они накликали на себя сами! А вот теперь Уинтроу оказался в самой гуще, в самой круговерти суетной мирской жизни. И, отнюдь не утратив способности к постижению ее законов, был слишком придавлен усталостью, чтобы как следует поразмыслить и прикинуть, что можно изменить. Что бы он ни предпринимал, клубок лишь еще больше запутывался.

– И я не знаю, как с этим быть, – тихо произнес он в темноту.

Он горевал, как покинутое дитя. И беспомощно гадал, скучает ли по нему хоть кто-нибудь из его прежних наставников.

Он вспомнил свое последнее утро в монастыре. И чудесное дерево, что само собой сложилось под его руками из кусочков цветного стекла. Он всегда втайне гордился своей способностью вызывать из небытия красоту и придавать ей вещественный облик. Но… ему ли в действительности принадлежало это искусство? Или всю заслугу следовало приписать наставникам, которые отъединили его от мира и дали ему время, место и возможность работать? Быть может, в тех-то условиях всякий справился бы не хуже Уинтроу? А что, если он и выделялся-то среди всех прочих только лишь тем, что у него была такая возможность?

Мысль о собственном безличии ошеломила его. Вот он, Уинтроу, самый обычный мальчишка. Ничем не выделяющийся из толпы. Самый обычный юнга на корабле. Неумелый моряк. Что толку о нем вообще упоминать? Минует время, он умрет, и житейское море сомкнется над ним, как если бы он вообще не рождался. Уинтроу почти физически ощутил, как растворяется в темноте.

Нет. Нет! Он так просто не сдастся. Он будет держаться за себя, за свою веру, он будет драться. И рано или поздно что-нибудь произойдет. Ну хоть что-нибудь. Пришлют ли из монастыря гонца разузнать, что с ним сталось и почему он не возвращается?

– Кажется, я надеюсь, что меня выручат, – сказал он вслух.

Вот оно. Вот, значит, какую высшую цель он себе нынче поставил. Выжить и остаться самим собой, пока кто-нибудь не явится спасать его. А он был совсем не уверен в том, что…

У него определенно начала рождаться какая-то дельная мысль. Но он не успел даже издалека к ней подступиться. Незаметно подкравшаяся чернота сна без сновидений затопила его разум.

Проказница вздохнула, покачиваясь возле темного ночного причала. Сложила на груди изящные руки – и стала смотреть на яркие огни ночных рынков. Она была так занята собственными невеселыми думами, что даже вздрогнула, когда к доскам обшивки тихо прикоснулась человеческая рука.

– Роника! – воскликнула она удивленно, посмотрев вниз.

– Да, это я. Только тихо, прошу тебя. Давай посекретничаем.

– Как скажешь, – понизила голос Проказница. Ей сделалось интересно.

– Я хочу у тебя спросить… Ну… в общем, Альтия прислала мне записку. Она боится, что у тебя не все в порядке… – Голос женщины дрогнул. – На самом деле записка прибыла несколько дней назад, но служанка, решив, что там ничего важного, сунула ее куда-то у Ефрона в кабинете, так что я ее только сегодня случайно нашла.

Ее ладонь оставалась прижата к корпусу судна. Проказницы достигали кое-какие ее чувства, хотя и не во всей полноте.

– Тяжко тебе заходить в ту комнату, правда ведь? И сюда, ко мне, тебе нелегко было прийти.

– Ефрон… – трудно выговорила Роника. – Он ведь… там, в тебе? Может ли он… поговорить со мной твоими устами?

Проказница медленно, печально покачала головой. Как часто видела она эту женщину глазами то Ефрона, то Альтии. Они знали ее такой решительной, такой властной. А сейчас, в темном плаще и с поникшей головой, она выглядела такой маленькой… Такой несчастной. Проказница рада была бы утешить ее. Но солгать не могла.

– Нет, – сказала она. – Боюсь, это мне недоступно. Да, я знаю и помню все, что было известно ему, но это так перемешано со всем остальным… И тем не менее, когда я гляжу на тебя, я люблю тебя его любовью, Роника. Может ли тебе быть от этого легче?

– Не особенно, – столь же честно ответила Роника. – В этом можно найти какое-то утешение, но его сильные руки никогда уже не обнимут меня, и его мудрый совет не поможет мне сделать правильный выбор. О корабль мой, как мне поступить? Скажи, что же мне делать?

– Я не знаю, – сказала Проказница. Страдание Роники пробуждало в ней ответное беспокойство, и она попыталась выразить свое чувство словами: – Мне страшно оттого, что ты мне задаешь подобный вопрос. Ты же наверняка знаешь, что делать. Ефрон, во всяком случае, всегда верил: ты знаешь. – И Проказница задумчиво добавила: – Ты знаешь, он себя считал простым мореплавателем, и не более. Человеком, который умел здорово управляться на судне. А ты была мудростью семьи. Ты видела дальше и глубже, и он на это рассчитывал.

– В самом деле?

– Ну конечно. Иначе как бы он уходил в свои плавания, оставляя тебя одну на хозяйстве?

Роника помолчала некоторое время. Потом глубоко и протяжно вздохнула. Проказница же негромко добавила:

– Я думаю, он сказал бы тебе: «Подумай сама».

Роника устало покачала головой:

– Боюсь, ты права. Скажи, Проказница… Где Альтия? Ты не знаешь?

– Где она сейчас? Нет, не знаю. А ты?

Роника неохотно ответила:

– Я ее не видела с того первого утра после смерти Ефрона.

– А я видела. Несколько раз. В последний раз, когда она пришла проведать меня, Торк сбежал по трапу и на нее чуть не с кулаками накинулся. Она его спихнула с причала и ушла прочь, а все остальные смеялись.

– Она была… в порядке?

Проказница поразмыслила:

– Вряд ли она чувствует себя лучше, чем ты или я. То есть она обижена, расстроена и растеряна. Но она мне велела быть терпеливой. Сказала, что все со временем выправится. Еще сказала, чтобы я не пыталась сама что-то предпринимать.

Роника очень серьезно кивнула.

– Именно об этом и я собиралась тебя попросить. Затем и пришла. Как, сумеешь ты последовать нашим советам?

– Я? – Корабль чуть не расхохотался. – Роника, да ведь я… да ведь я трижды Вестрит. И долготерпения во мне уж никак не больше, чем у моих предков!

– Честный ответ, – согласилась Роника. – Тогда я скажу так: попытайся. Пожалуйста, попытайся. И вот еще что… Если Альтия появится здесь прежде, чем ты уйдешь в море, передай ей от меня два слова, хорошо? Мне никак больше с ней не связаться, кроме как через тебя.

– Конечно. И я обещаю, что никто, кроме нее, твоих «двух слов» не подслушает.

– Хорошо. Очень хорошо… Так вот – я просто прошу, чтобы она зашла домой и со мной повидалась. Мы с ней не до такой степени по разные стороны, как ей самой представляется. В подробности входить, впрочем, не буду. Просто шепни ей потихонечку, чтобы заглянула домой.

– Обязательно. Только не знаю, послушается ли она.

– И я не знаю, кораблик. И я тоже не знаю…