Волшебный корабль (Робин Хобб). Глава 29
Глава 29
Сны и явь
Сновидческая шкатулка пропала!
Лица у бабушки и матери были сурово-торжественно-строгие. Малта переводила взгляд с одного на другое: обе женщины пристально наблюдали за ней. Ее глаза округлились от изумления:
– Пропала? Как так?.. Точно? Вы уверены?
Мать ответила негромко:
– Лично я уверена полностью.
Малта сошла с порога, где ее застало сообщение о пропаже шкатулки, и заняла свое место за накрытым к завтраку столом. Сняла крышку с поставленной перед нею тарелкой.
– Овсянка? Опять?! Ну неужели мы уже настолько бедные? И куда могла подеваться шкатулка?
Она снова по очереди посмотрела им в глаза. Бабушка прищурилась в ответ:
– А я думала: может, ты нам расскажешь.
– Она вообще-то пропала у мамы. Мне ее не давали, я ее едва-едва потрогала, – заметила Малта. – Нет ли у нас каких фруктов или варенья, чтобы в эту ужасную овсянку положить?
– Нет. Нету. Если мы собираемся надлежащим образом отдавать долги, придется нам некоторое время пожить очень просто. Тебе, кажется, уже объясняли.
Малта тяжело вздохнула.
– Мне очень жаль, – выговорила она покаянно. – Иногда я забываю. Надеюсь, папа скоро приедет. Я буду так рада, если все станет как прежде! – Она вновь посмотрела на бабку и мать и вполне успешно изобразила улыбку. – А до тех пор, полагаю, надо быть благодарными и за то, что у нас есть!
Она села очень прямо, напустила на лицо выражение, соответствовавшее, по ее мнению, образу девочки-паиньки, и зачерпнула ложкой немного овсянки.
– И все-таки, – настаивала бабушка. – Никаких идей насчет того, куда могла деться шкатулка?
Малта помотала головой и проглотила кашу.
– Нет, никаких. Разве что… вы не спрашивали служанок, – может, они ее куда переставили, когда прибирались? Может, Нана или Рэйч что-нибудь знают?
– Я убрала ее. Шкатулка стояла не в таком месте, где ее могли бы переставить или нечаянно столкнуть при уборке. Кто-то забрался в мою комнату, нарочно искал ее, нашел и унес.
Малта быстро спросила:
– А еще что-нибудь пропало?
– Нет, ничего.
Малта в задумчивости проглотила еще ложечку каши.
– А не могла она… просто исчезнуть? В воздухе растаять? – поинтересовалась она с полуулыбкой. – Знаю, я, наверное, ерунду горожу… Но про вещицы из Дождевых чащоб чего только не рассказывают! Наслушаешься и во что угодно верить начнешь…
– Нет, исчезнуть она не могла, – проговорила бабушка медленно. – Сновидческие шкатулки не исчезают. Даже если их открывали.
– А откуда ты столько всего знаешь про эти шкатулки? – поинтересовалась Малта с любопытством. Налила себе чаю, хорошенько подсластила медом и стала ждать ответа.
– Однажды такую шкатулку прислали моей подруге. Она открыла ее и увидела сон. И приняла ухаживания того молодого человека. Он, однако, скончался, не дожив до свадьбы. Насколько мне известно, несколько лет спустя она вышла за его брата.
– Вот оно как. – Малта зачерпнула еще ложку овсянки. – Мне трудно представить, чтобы я пошла за торговца из чащоб! Даже если они как бы наша родня и всякое такое прочее. Вообразите себе только: целоваться с каким-нибудь… бородавчатым! Завтракать с ним по утрам!
– С лица воду не пить, – заметила бабушка холодно. – В мужчине внешность не главное. Когда ты это поймешь, я, может, и начну обращаться с тобой как со взрослой. – И ее неодобрительный взгляд обратился в сторону дочери. – Так. Ну и что мы теперь собираемся делать?
Мать Малты покачала головой.
– А что нам остается? Надо как можно вежливее пояснить, что подарок, мол, так уж вышло, оказался утрачен прежде, чем мы смогли вернуть его. И что мы не берем на себя смелости вести речь об ухаживании, поскольку Малта слишком еще молода.
– Но не можем же мы сказать им, что потеряли подарок! – воскликнула бабушка.
– А что еще нам остается? Солгать? Объявить, что мы оставляем его у себя – а ухаживание тем не менее отвергаем? Или притвориться, будто мы вообще не получали шкатулки и ничего не произошло? – С каждым новым предположением голос Кефрии делался все язвительнее. – Кончится тем, что мы в еще более дурацкое положение попадем. Лучше сделаем вот как: раз уж я шкатулку не уберегла, я напишу письмо и возьму вину на себя. Я напишу, что убрала ее в безопасное, как мне думалось, место, но наутро она исчезла. Я принесу самые искренние извинения, предложу возмещение за обиду. Но в праве ухаживать я все-таки откажу, постаравшись как-нибудь потактичнее сформулировать: подобный подарок для столь юной девушки как бы не вполне…
– Согласно понятиям жителей чащоб – в самый раз, – не согласилась бабушка. – И в особенности это касается семьи Хупрус. Их богатство попросту баснословно, так что для мальчика сновидческая шкатулка, вероятно, не более чем безделушка.
– Мм… А может, нам взять да и выдать за него Малту? – предложила Кефрия весело. – Нам сейчас богатые родственники очень даже пригодились бы.
– Мама! – воскликнула Малта раздраженно.
Она терпеть не могла, когда мать начинала подобные разговоры.
– Я пошутила, Малта, так что, пожалуйста, не надо истерик. – Кефрия поднялась из-за стола. – Ладно. Письмо сочинять придется нелегкое, а времени у меня мало – «Кендри» скоро отправится в путь. Так что пойду займусь.
– Заверь их, что, если шкатулка отыщется, она будет немедля возвращена, – предложила бабушка.
– Конечно. И я намерена еще раз обыскать свою комнату. Но лучше все же для начала я составлю письмо, а то «Кендри» так и уйдет!
И мать Малты поспешила к себе.
Малта зачерпнула последнюю ложечку овсянки, но сделала это недостаточно быстро.
– Малта, – негромко, но твердо произнесла бабушка. – Я все же хочу спросить тебя еще один, последний раз, не ты ли стащила шкатулку из комнаты матери. Нет-нет, не торопись отвечать, прежде подумай. Подумай, что все это будет означать для чести нашей семьи, для твоей собственной репутации. А потом скажи мне правду, и я обещаю, что не буду припоминать тебе твою первоначальную ложь.
Бабушка ждала ответа, она даже придерживала дыхание и смотрела на Малту… как змея.
Малта отложила ложку.
– Я ничего не стащила, – ответила она дрожащим голосом. – Не понимаю, как ты можешь обо мне такое подумать? Что я вообще кому сделала, чтобы меня все время в чем-то обвиняли? Вот бы мой папа был здесь! Он бы увидел, как здесь без него со мной поступают. Думаю, не такой жизни он хотел для своей единственной дочери!
– Да уж, твой папа. Да он при нынешних обстоятельствах тебя бы с радостью продал, как подросшую телку, тому, кто больше заплатит, – оборвала ее бабушка. – Так что не надо ручки заламывать. Свою мать ты таким образом можешь надуть, но меня – нет. Я тебе откровенно скажу. Если ты взяла-таки сновидческую шкатулку и открыла ее, это уже достаточно скверно и придется нам попотеть, выпутываясь из создавшегося положения. Но если ты будешь упорствовать во лжи и надумаешь утаить шкатулку… ох, Малта! С ухаживанием, предлагаемым одной из главнейших семей Дождевых чащоб, нельзя обращаться так легкомысленно. Поверь, сейчас не время для твоих детских забав. В денежном смысле – мы стоим на краю. Если нас до сих пор что и спасало – так только то, что люди знают: мы верны данному слову. Мы не лжем, не обманываем, не крадем. Мы честно выплачиваем долги. Но если нам перестанут верить, если наше слово перестанет что-либо значить – мы пропали, Малта. Пропали! И тогда, хоть ты и совсем юна, придется тебе участвовать в выплате возмещений…
Малта медленно поднялась на ноги. Она бросила ложку, и та громко звякнула о тарелку.
– Мой отец, – сказала она, – скоро возвратится домой. С тугим кошельком денег, заработанных тяжким трудом. Он выплатит все твои долги и защитит нас от разорения, которое твое упрямство на нас навлекло. Нам не пришлось бы переживать никаких трудностей, если бы дедушка продолжал торговать в верховьях реки, как все нормальные люди, у которых живые корабли есть! Если бы ты послушала Давада и продала нижние земли или хоть позволила ему привести туда рабов, чтобы они работали за долю прибыли, мы бы сейчас жили припеваючи! Так что не мое упрямство привело нас на край, а твое! Твое!
Пока она произносила свою речь, на лице бабушки суровое выражение сменилось потрясением, а под конец ее губы побелели от гнева.
– Вот как? – спросила она. – Ты, значит, внученька, у нас под дверьми подслушиваешь? Слушаешь, о чем умирающий человек со своей женой говорит? Я, знаешь, Малта, много чего о тебе думала, и хорошего, и плохого. Но я никогда не предполагала, что ты за старшими возьмешься шпионить.
Малта покачала головой, холодно глядя на бабку.
– Мне тут все объясняют, что значит быть взрослой женщиной. Знать все владения и состояние дел, чтобы уметь распознать выгоды и опасности. Но ты, по-моему, любой выгодой готова рискнуть, лишь бы моего отца в неведении держать. Он для тебя вообще не член семьи, так ведь? Ну да, рожать детей и мою мать по мелочи радовать – тут он тебе куда как хорош. Но дальше пусть не суется! А то как бы твоим планам не помешал! А план у тебя простой – удержать при себе власть в доме, хотя бы это всю семью разорило!
Малта сама прежде не ведала всей силы и глубины своего гнева – и вот он выплеснулся наружу, точно яд.
Бабка заговорила, и ее голос был нетверд:
– Если твой отец не знает наших обычаев, так только потому, что никогда не находил времени их постичь. Если бы дело обстояло иначе, меня не так страшила бы власть, которой он уже завладел, Малта. – Пожилая женщина тяжело перевела дух. – Время от времени я замечаю в тебе понимание, о котором и не подозревала. Если бы ты озаботилась показать его раньше, возможно, я и твоя мать больше были бы склонны видеть в тебе взрослую. А пока – уразумей следующее. Когда Ефрон… когда твой дед умер, я могла бы сохранить за собой гораздо больше прав на семейное состояние, чем теперь. Он ведь хотел, чтобы корабль достался Альтии – а не Кефрии и твоему отцу. Это я убедила его, что от твоего отца будет больше толку в качестве капитана. Стала бы я это делать, если бы только и думала, как сохранить за собой власть? Если бы я не желала допускать твоего отца в члены семьи в полном смысле этого слова? Нет, я верила в его мудрость и здравый смысл. Но он не удовольствовался наследованием. Он сразу принялся все менять, и менять очень резко, причем полез в воду, не зная броду. Он не понимает ни сути того, что вознамерился изменить, ни причин, по которым изменения могут оказаться во зло. Он никогда ни с кем из нас не советовался. Для него существуют только его собственная воля и только его собственные понятия о том, что хорошо и что плохо. Я вовсе не держу его в неведении, Малта, нет. Его неведение, вернее, невежество – это крепость, которую он сам себе выстроил. И которую яростно защищает.
Малта помимо своего желания выслушала все до конца. Она понимала: бабка для нее слишком хитра и умна. Где-то здесь таилась скрытая ложь пополам с извращенной правдой о ее замечательном, красивом, отважном отце. А у Малты не хватало сообразительности сразу вскрыть подлый обман. Поэтому она заставила себя улыбнуться:
– Тогда ты, наверное, не будешь возражать, если я расскажу ему то, что я знаю? Пусть хоть немного рассеется невежество, которое так тебя оскорбляет. Я, в частности, скажу ему, что никаких карт Дождевой реки никогда не существовало, потому что пробудившийся живой корабль – сам себе лоцман. Хватит ему пребывать в неведении на сей счет, верно?
Она пристально следила за выражением бабкиного лица: как-то примет она известие, что Малта знает секрет! Но пожилая женщина ничем себя не выдала. Она лишь покачала головой:
– Ты пытаешься грозить мне, дитя, и не понимаешь того, что грозишь в первую очередь себе самой. Когда заводишь дела с торговцами из чащоб, надо иметь представление и об опасностях, и о цене. Да, они наша родня, и худого слова я о них не скажу. И буду свято блюсти договор, который наша семья заключила с ними когда-то. Но мы с Ефроном решили давным-давно: никаких новых договоров не будет, никаких новых обязательств. Потому что мы хотели, чтобы наши дети и внуки – да-да, и тебя это касается – могли сами принимать решения и делать свой выбор. Вот почему мы жили не так богато, как могли бы, и расплачивались с долгами не так быстро, как нам бы того хотелось. Мы приносили жертву и не жалели об этом… – Бабкин голос дрожал все больше. – Мы многим пожертвовали ради тебя, ты, капризная шипящая кошка! А теперь вот я смотрю на тебя и думаю – зачем? У тебя в жилах не удачнинская кровь, а калсидийская соленая водичка!
Роника повернулась и выбежала из комнаты. Спаслась, можно сказать, бегством, забыв про силу и достоинство. И Малта поняла: она победила. Она настояла на своем – раз и навсегда, и теперь все должны будут обращаться с нею не так, как прежде. Она победила, она всем доказала, что ее воля ничуть не слабее бабкиной. А на последние слова Роники ей было наплевать. Это все равно очередная ложь. Про жертвы и все такое прочее. Очередная ложь, и не более.
Ложь. «Кстати…» Она вовсе не хотела им лгать про сновидческую шкатулку. Ей не пришлось бы кривить душой, не будь старуха настолько уверена, что она сперла коробочку и потом наврала. Если бы Роника Вестрит просто посмотрела на нее и чуточку усомнилась в ее невиновности, Малта рассказала бы ей правду. Но чего ради говорить правду людям, которые и так заранее уверены в твоей преступной сущности? Уж лучше громоздить ложь на ложь и тем соответствовать бабкиному мнению. Тем более что бабке определенно охота находить у Малты все мыслимые недостатки: таким образом старуха сама перед собой оправдывается за то отвратительное обращение, которому в этом доме подвергают Малтиного отца. «Бабка сама во всем виновата. Когда плохо обращаешься с людьми, то же самое и от них получаешь!»
– Малта? – голос прозвучал очень тихо и ласково. Плеча Малты нежно коснулась рука. – Малта, голубушка, у тебя все хорошо?
Малта крутанулась на месте. Схватила свою тарелку с остатками каши – и шарахнула ее об пол, прямо под ноги Рэйч.
– Ненавижу овсянку! Не смей ее больше мне подавать! В остальном можешь готовить, что тебе скажут, но овсянки больше чтоб не было! И не смей ко мне прикасаться! Ты не имеешь права на это! А теперь приберись тут – и оставь меня в покое!
Она оттолкнула потрясенную рабыню с дороги и вылетела из комнаты. Рабы! Какие же они глупые! Причем во всех отношениях.
– Совершенный… Мне надо кое о чем переговорить с тобой.
Янтарь провела с ним целый день после полудня. Она принесла с собой фонарь и исследовала его корпус изнутри. Она медленно ходила по трюму, по капитанской каюте, по всем помещениям, осмотрела рундук для карт. Задала кучу вопросов. На одни он ответил, на другие – не смог или не захотел. Она нашла вещи, оставленные Брэшеном, и смело переустроила их на собственный вкус, говоря: «Как-нибудь я приду сюда вечером и заночую внутри, хорошо? Мы до утра сможем рассказывать друг другу что-нибудь интересное». Как занимал ее всякий случайный мусор, который она находила. Мешочек с игральными костями, засунутый в укромный уголок кем-то из моряков – чтобы можно было развлекаться на вахте и не быть пойманным. Надпись, вырезанная на переборке: Три дня, да поможет нам Са… Ей ужасно захотелось узнать, кто это вырезал и почему. Она обнаружила кровяные отметины и немедленно преисполнилась любопытства. Она ходила от одного пятна к другому, насчитав их семнадцать. Она пропустила еще шесть штук, но он не стал ее поправлять. Не стал ради нее вспоминать день, когда пролилась кровь, или имена павших. А в каюте капитана она разыскала запирающийся стенной ящичек, где положено было храниться бортовому журналу. Там было пусто. Замок был давно взломан, даже деревянная дверца – размочалена в щепы. А бортжурналы, хранилища его памяти, – безвозвратно похищены. На эту новость Янтарь накинулась, точно чайка на мертвое тело, плавающее по волнам.
– Так вот почему ты на мои вопросы не отвечаешь? Или есть иная причина? Ты правда без бортжурналов совсем ничего не помнишь? В самом деле? А почему же ты еще не забыл приходов Мингслея – или моих? О них ведь у тебя никаких записей нет?
На это он только передернул плечами:
– Я, может, и позабуду тебя. Лет этак через десяток, когда ты потеряешь ко мне интерес и перестанешь посещать меня. Ты не понимаешь, что расспрашиваешь меня о событиях, случившихся задолго до твоего появления на свет? Попробуй, расскажи мне о своем раннем детстве. Ты себя очень хорошо помнишь в младенчестве?
– Не особенно. – И Янтарь переменила тему: – Знаешь, что я вчера сделала? Пошла к Даваду Рестару и сказала, что хочу приобрести тебя.
Выслушав такое, он надолго умолк. Потом холодно проговорил:
– Давад Рестар не вправе меня продавать. Он мне не владелец. И потом, живой корабль вообще не может быть продан и куплен – разве что родней у родни, и то разве что при безвыходных обстоятельствах.
Настал ее черед помолчать.
– А я почему-то думала, ты знаешь, – сказала она затем. – Ну что ж, если не знаешь, придется тебе рассказать, ведь это тебя касается. Совершенный, среди «новых купчиков» уже несколько месяцев ходят слухи о том, что ты выставлен на продажу. И Давад выступает как посредник. Поначалу твоя семья настаивала на таких условиях сделки, при которых ты больше не использовался бы как корабль, потому что… потому что они не желали нести ответственность за чью-то возможную смерть. – Янтарь вновь помолчала. – Совершенный… Насколько я могу быть откровенна с тобой? Иногда ты рассуждаешь так мудро и вдумчиво. Иногда же…
– Так, значит, ты надумала купить меня? Зачем? Что ты собираешься сделать из моего тела? Бусы? Мебель?
Он едва владел собой, его слова и голос были до предела язвительны. «Да как она посмела! Она!»
– Нет, – с тяжелым вздохом ответила женщина. И пробормотала словно бы про себя: – Вот этого я и боялась. – Перевела дух и продолжала: – Мне надлежит сохранять тебя в прежнем виде и на прежнем месте. Таковы были мои условия…
– На прежнем месте? Вечно на берегу, на цепях? Чтобы на меня чайки садились, а под килем рылись крабы? Торчать здесь, пока те мои части, что из обычного дерева, не догниют окончательно и я не начну визжать, разваливаясь на куски?!
– Совершенный! – Она выкрикнула его имя с болью и гневом. – А ну-ка прекрати, слышишь? С чего ты взял, будто я позволю такому случиться с тобой? Ты должен выслушать меня до конца, понял? Потому что мне, как я полагаю, может понадобиться твоя помощь! А если ты сейчас ударишься в подозрения и обвинения, я не смогу тебя выручить! А мне ничего так не хочется, как тебя выручить! – Она снова остановилась перевести дух. – Ну так что? Будешь ты, наконец, слушать? Дашь мне возможность все тебе объяснить?
– Объясняй, – буркнул он мрачно.
«Все ложь и отговорки. Обман и предательство». Что ж, он выслушает. Выслушает – и попробует что-нибудь придумать, чтобы отбиться от них. От них от всех…
– Ох, Совершенный… – хрипло выговорила Янтарь. И приложила ладонь плашмя к его корпусу. Он постарался не обращать внимания на это прикосновение, но помимо воли уловил сильнейшее чувство, трепетавшее в токах ее крови. – Семейство Ладлаков – твоя семья – переживает трудные времена. Очень трудные. Многим старинным семействам сейчас приходится нелегко. Причин тому множество: подневольный труд, войны на севере… Можно долго перечислять. Как бы то ни было, твоему семейству нужны деньги – и срочно. «Новые купчики» об этом прослышали и загорелись мыслью приобрести тебя. Не думай плохо о Ладлаках… Они отклонили множество предложений. Но когда им стали предлагать действительно высокую цену – они оговорили, что не станут продавать тебя никому, кто намерен использовать тебя по прямому назначению: в качестве корабля. – (Совершенный ощутил, как она покачала головой.) – «Новые купчики», – продолжала она, – поняли это так, что цену следует поднимать еще и еще – пока Ладлаки не согласятся-таки продать тебя как корабль… – Янтарь вздохнула и продолжала уже спокойнее: – Примерно тогда же до меня дошли слухи, что, дескать, единственные суда, способные ходить по Дождевой реке и возвращаться невредимыми, – это живые корабли. Диводрево якобы противостоит разъедающим белым водам, извергаемым время от времени верховьями реки. Мне показалось, что это похоже на правду: то-то ты годами стоишь здесь и не гниешь. Это объясняет и то, зачем семьи на поколения влезают в долги, лишь бы обзавестись кораблем вроде тебя. Только таким образом можно участвовать в торговле с чащобами… В общем, слух распространился, и твоя цена сразу поползла вверх. «Новые купчики» наперебой обязуются никого не винить, если ты перевернешься и кого-то убьешь, и стараются перебить тебя друг у дружки. – Янтарь умолкла, а потом негромко спросила: – Совершенный, ты меня слушаешь?
– Слушаю, – ответил он, слепо глядя на океан. И добавил голосом, лишенным всякого выражения: – Прошу тебя, продолжай.
– И продолжу. Не потому, что мне очень нравится об этом говорить, просто тебе следует знать. До сих пор Ладлаки отказывали всем покупателям. Возможно, боятся гнева других старинных семей, если продадут тебя на сторону и таким образом откроют чужакам дорогу в чащобы. Ведь то, что оттуда привозят, – последний бастион торговцев Удачного. А может, хоть они тебя и забросили, некое семейное чувство еще не вполне умерло… Ну так вот. Я и сделала свое предложение. Не такое щедрое, как другие, мне ведь богатством с «новыми купчиками» не равняться. Но к своим деньгам я присовокупила обещание, что ты останешься невредим и на воду спущен не будешь. Ибо мне показалось, что Ладлакам ты все еще небезразличен. Может, это прозвучит странно, но, удерживая тебя здесь, они хотят обезопасить тебя.
– Ну да. Конечно. Родственника со странностями надо заковать в цепи и держать на чердаке. Или в подвале. Или еще где-нибудь, чтобы не мозолил глаза и не путался под ногами. Так в Удачном исстари поступают с сумасшедшими и увечными. – И он горько рассмеялся. – Возьмем, например, торговцев из Дождевых чащоб…
– Кого?!
– Вот именно. Кого? Никто не слышал о них, никто их не знает, никто не оспаривает старинных правил благопристойности, и уж мы с тобой – всех менее. Но давай дальше, я слушаю. Допустим, купила ты меня, не трогаешь и не ходишь в море… дальше-то что?
– Ох, Совершенный!.. – Теперь голос у нее был совсем несчастный. – Если бы это зависело от меня… Если бы я могла мечтать, как дитя, твердо уверенное, что мечты сбудутся, тогда я бы сказала, что обязательно приведу сюда рабочих, которые починят тебя и поставят на ровный киль[79 - На ровный киль – в положение без бортового (влево или вправо) и килевого (на нос или корму) крена.]. А я устроюсь жить внутри. На скалах над тобой я бы разбила сад, изобильный цветом и ароматом. Там жили бы птицы и пестрые бабочки, оттуда до самого песка спускался бы плющ… А вокруг тебя я установила бы красивые камни и устроила пруды, наполняющиеся во время прилива. Там я поселила бы актинии, морских звезд и маленьких красных крабов… – Чем далее Янтарь рассуждала о своем странном видении, тем большей страстью наполнялся ее голос. – Я бы жила и работала внутри твоего корпуса, а вечером ужинала бы на палубе, и мы бы с тобой рассуждали о событиях дня. А если я позволю своему воображению совсем уже развернуться… Отчего не помечтать о том, как однажды я раздобыла бы диводрева… и сумела бы должным образом обработать его – так, чтобы восстановить твои глаза и вернуть тебе зрение. По утрам мы бы вместе смотрели, как солнце поднимается из-за моря, а вечером – как оно садится за наш садик на скалах. И тогда я сказала бы всему остальному миру: «Живи как знаешь, мне больше нет до тебя дела». И мы были бы счастливы – ты да я…
Совершенный так растерялся, что некоторое время молчал, не зная, что и сказать. Ребяческая мечта, прозвучавшая так неожиданно, разбудила в нем маленького мальчишку: вот кто вволю повеселился бы в садике, обрисованном Янтарь, вот кто носился бы туда и сюда с полными карманами ярких блестящих камушков, удивительных раковин, чаячьих перьев и…
– Ты – не моя семья. И никогда не сможешь стать ею.
Тяжелые слова прихлопнули дивный сон наяву, как камень – хрупкую бабочку.
– Я знаю это, – ответила Янтарь тихо. – Я же с самого начала сказала – это мечта. Это то, что было бы, если бы по моему хотению совершались чудеса. Это то, к чему я стремлюсь… хотя в действительности даже не знаю, долго ли смогу оставаться в Удачном… с тобой. Но, Совершенный, для меня это единственная надежда спасти тебя. Если я сама пойду к Ладлакам и заявлю им, что ты сказал, будто удовольствуешься такими условиями, возможно, они примут мое скромное предложение – во имя былой связи с тобой.
Ее голос становился все тише и наконец смолк. Совершенный скрестил руки на широченной груди, отмеченной шрамом в виде звезды.
– Спасти меня – от чего? – спросил он презрительно. – Спасибо за детскую сказочку, Янтарь. Картинка, прямо скажем, заманчивая. Но я же корабль! Я создан для того, чтобы по морю ходить! Валяться здесь, на берегу, без всякого дела – и постепенно с ума сходить от безделья? Нет уж! Если моя семья намерена продать меня в рабство – пусть уж это будет знакомое рабство. А превращаться в кукольный домик у меня никакого желания нет!
Его особенно достало это ее последнее замечание насчет того, что когда-нибудь она его оставит. Значит, их дружба длилась только потому, что в Удачном ее удерживало нечто другое. Значит, рано или поздно она покинет его, как покинули все остальные. Все люди всегда бросали его – один за другим.
– Ступай лучше к Даваду Рестару. И отзови свое предложение, – посоветовал он Янтарь, когда молчание слишком уж затянулось.
– Нет.
– Если ты меня купишь и оставишь здесь лежать, я тебя навсегда возненавижу. И накличу на тебя такое злосчастье, какого ты вообразить-то не можешь.
Ее голос остался спокойным:
– Я не верю в счастье-злосчастье, Совершенный. Я верю в судьбу. И еще в то, что у моей собственной судьбы такое множество жестоких и душераздирающих граней, что не вообразить даже тебе. И похоже, ты – одна из них. И я куплю и сберегу тебя. Во имя мальчика, который капризничает и грозится из деревянных костей этого корабля… Куплю и сберегу – насколько судьба мне это позволит…
В ее голосе не было страха. Только странная нежность. Она снова потянулась к нему и приложила свою ладонь к его обшивке…
– Просто замотай, – велел он ей коротко. – Заживет.
Этта покачала головой и очень тихо ответила:
– Кеннит, твоя рана не заживает. – Она осторожно ощупала ногу чуть выше. – Кожа воспаленная и горячая. Я же чувствую, как ты от любого прикосновения вздрагиваешь. И жидкость, которая истекает из раны, похожа не на токи выздоровления, а скорее на…
– Заткнись, – оборвал Кеннит. – Я здоровый мужик, а не хнычущая шлюха из вашего притона. Нога заживет, я поправлюсь и снова буду в порядке. Не хочешь – не завязывай, мне плевать. Я сам могу ее замотать. Или Соркора позову. Некогда мне тут рассиживаться да еще слушать, как ты стараешься мне неудачу накаркать.
Но тут из обрубка ноги вверх ударила такая острая и внезапная боль, что Кеннит, застигнутый врасплох, не сдержался и ахнул. И что было силы стиснул пальцами края койки, чтобы не закричать.
Этта проговорила умоляюще:
– Кеннит… Ты сам знаешь, как следует поступить.
Прежде чем говорить, ему потребовалось отдышаться.
– Вот что действительно следует сделать, так это скормить тебя морскому змею. Тогда, может быть, наступит в моей жизни покой. Иди отсюда и позови ко мне Соркора. Надо мне важные дела обсуждать, а не сюсюканье твое слушать.
Она собрала измаранные повязки в корзинку и без дальнейших препирательств вышла вон из каюты. «Ну и отлично». Кеннит потянулся за крепким костылем, прислоненным к койке. Костыль сделал ему Соркор. Кеннит ненавидел эту деревяшку. А когда палуба хоть немного качалась, от костыля еще и проку не было никакого. Но в спокойный денек вроде сегодняшнего да еще на якорной стоянке с помощью подпорки он хоть мог доковылять от койки до стола с морскими картами. Кеннит кое-как поднялся и запрыгал через каюту – короткими, страшно болезненными шажками. Каждое сотрясение невыносимо отдавалось в обрубке ноги. Пока добрался до стола, он уже в три ручья обливался потом. Он нагнулся над картами, тяжело навалившись и опираясь на стол.
В дверь постучали.
– Соркор? Входи…
Старпом осторожно выглянул из-за двери. В глазах у него было беспокойство. Но, увидев, что капитан стоит у стола с картами, Соркор засиял, точно дитя, которому предложили конфетку. Он вошел, и Кеннит обратил внимание, что старпом был опять облачен в новую жилетку с вышивкой еще гуще прежней.
– А целитель-то тебе вправду помог, кэп, – приветствовал он Кеннита. – Я так и думал, что у него получится! Те двое первых с самого начала мне не понравились. Верно же: хочешь, чтобы тебя вправду лечили – найди старика, человека пожившего, опытного…
– Заткнись, Соркор, – дружелюбно перебил Кеннит. – От твоего старика толку столько же, сколько было от тех. У них тут, в Бычьем устье, видно, обычай такой: не можешь вылечить рану – причини новую, чтобы жертва твоего бессилия не поняла. Я его и спросил: с чего это он взял, будто сможет заживить новую дыру у меня в ноге, если с той, что есть, ничего поделать не может? Он так и не придумал, что ответить. – Кеннит пожал плечами. – Надоели мне эти деревенские врачеватели. Так называемые… Если я выздоровею, так не благодаря их притиркам и бальзамам, а скорей вопреки!
Улыбка на лице Соркора погасла:
– Если…
– Последний целитель примерно так и сказал.
– Да потому что ты его запугал насмерть, – горестно вставила Этта, заглянувшая в дверь. – Соркор, ну хоть ты ему объясни! Скажи, что ногу надо отнять выше нынешнего, там, куда не добралось заражение! Он послушает тебя, он тебя уважает…
– Этта. Брысь!
– Мне некуда идти…
– Сходи купи себе что-нибудь в городе. Соркор, дай ей денег.
– Не надо мне никаких денег. Все Бычье устье знает, что я твоя женщина. Если я на что-нибудь начинаю смотреть, мне эту вещь суют в руки и умоляют немедленно взять. Только мне ничего не надо – лишь бы тебе лучше стало.
Кеннит тяжко вздохнул.
– Соркор, – сказал он, – закрой, пожалуйста, дверь. И чтобы эта особа осталась с той стороны.
– Нет, Кеннит, я обещаю, я буду сидеть тише мыши! Можно, я останусь? А ты поговори с ним, Соркор, убеди его, я знаю, он тебя послушает…
И она скулила вот так по-собачьи, пока Соркор очень осторожно выпроваживал ее из каюты и запирал за ней дверь. Если бы Кеннит был в состоянии сам ее выставить, он бы так не миндальничал. «Вот то-то и оно. Ей кажется, я совсем раскис, и она где только можно старается настоять на своем». Еще когда выяснилось, что Этта пытала пленных, Кеннит заподозрил: ей ужас как нравится резать беспомощных мужчин. «Вот бы выдумать благовидный предлог и оставить ее здесь, в Бычьем…»
– Ну и что новенького слышно в городе? – поинтересовался Кеннит, как если бы Соркор только что вошел и не было никакого разговора о ранах, лекарях и выздоровлении.
Соркор недоуменно моргнул… а потом, кажется, решил развеселить увечного капитана.
– Дела идут так, что лучше некуда. Ну, разве что если бы ты вздумал сойти на берег и сам перемолвиться словечком с купцами. Они чуть на колени не становятся, лишь бы зазвать тебя в гости, ну да я тебе уже говорил. Как только у входа в гавань показался флаг Ворона, городишко прямо-таки раскрыл нам объятия. Мальчишки носились по причалам, вопя: «Капитан Кеннит! Капитан Кеннит!» И я слышал, как один из них говорил другому: мол, если уж говорить о пиратах, то с тобой вовсе никому не равняться, даже Игроту Страхолюду…
Кеннит вскинулся было, потом состроил кислую мину:
– Знавал я Игрота, когда был юнцом. Его репутация сильно преувеличена.
– Но согласись, это кое-что – когда тебя сравнивают с человеком, сжегшим двадцать городов и…
– Хватит о моей славе, – перебил Кеннит. – Дела-то как продвигаются?
– Нас отменно снабдили, да и «Сигерну» уже набок выложили для починки… – Могучий пират недовольно тряхнул головой. – Ну и гнилая же оказалась калоша! Удивляюсь я, право, как это сатрап на таком дырявом корыте подарки кому-то взялся отправлять.
– Думается, он ее корпус не осматривал, – заметил Кеннит сухо. – А как горожане приняли новое население, которое мы им привезли?
– Опять же с распростертыми объятиями, кэп! У них тут, оказывается, во время последнего налета охотники за рабами лучшего кузнеца умыкнули. А мы двоих новых доставили! А уж музыканты – про них все только и говорят. Они уже трижды ставили «Освобождение „Сигерны“» – это у них пьеса так называется. Тебя там раскрасавец-парень играет, а змея они сделали из шелка, бумаги и обручей от бочки. Он прямо так вздымается и… хм-м-м… – Соркор закашлялся. – Отличная, короче, пьеса получилась, кэп. Весь город видел, и все равно идут посмотреть.
– Вот как? Что ж, если потеря моей ноги развлекла столь многих, видать, дело того стоило.
– Да не о том речь, кэп… – горячо заговорил Соркор, но Кеннит только отмахнулся:
– Теперь что касается моего живого корабля…
– Ох, кэп… – простонал Соркор.
– Разве мы с тобой не договорились кое о чем? – прищурился Кеннит. – И сдается мне, мы только что взяли и освободили невольничье судно. Так что, насколько я припоминаю, теперь мой черед попробовать добыть себе живой корабль.
Соркор яростно поскреб в бороде.
– С твоего позволения, кэп, наш уговор не совсем такой был. Мы, значит, ударили по рукам на том, что, коли видим рабский корабль, так и пускаемся за ним в погоню. А потом пытаемся словить живой корабль, который покажется. Но ты собрался устроить форменную охоту за живым кораблем. Чуть ли не в засаду засесть…
Кеннит взмахом руки отмел его возражения:
– Все едино. Что в лоб, что по лбу.
– Прости покорнейше, господин мой капитан, – не совсем. Я тут, кэп, поразмыслил кое о чем… Может, нам на время отложить то и другое, а? Взять да вернуться к обычному пиратству, как раньше. Гонять толстопузые купеческие корабли, наживать денежки да веселиться себе. Ну их всех – и невольничьи посудины, и морских змей… – Толстые пальцы Соркора теребили позолоченные пуговки жилета. – Ты мне показал: можно жить совсем не такой жизнью, как я всегда себе представлял. И у тебя, и у меня все переменилось. Ты вот славную бабу себе завел. До чего ж здорово она все у нас изменила! И я теперь понимаю, что ты когда-то пытался мне втолковать. Если бы мы вернулись в Делипай с богатой добычей и сделали, как предлагал в тот раз синкур Фалден… ну там, про устроенность в жизни… добропорядочность… респектабельность…
– Когда мы обзаведемся живым кораблем, все юные девственницы из приличных семей будут твои – только поспевай выбирать, – пообещал ему Кеннит. – Хоть каждую неделю новая, если тебе будет угодно. Но для начала – добудем живой корабль. Итак… Если верно хоть что-нибудь из того, что рассказывала команда «Сигерны», – к югу от нас находится по крайней мере один живой корабль. Видишь карту? Думается мне, судьба подарила нам тут неплохую позицию. Вот здесь, южнее, пролив Хаузера. Плавание там всегда кляузное, но в особенности когда меняется приливное течение. Но как бы то ни было, при плавании на север его не миновать. Видишь?
– Вижу, – неохотно согласился Соркор.
Кеннит не стал обращать внимание на его недовольство.
– А ко всему прочему вот тут, в Хаузеровом проливе, торчит Кривой остров. Лучший фарватер от него к востоку. Там тоже в некоторых местах мелковато, но банки хоть не особенно перемещаются. Западнее острова – совсем другая история. Там сильное течение, и, как я уже говорил, в особенности когда меняется прилив-отлив. А под берегом острова – песчаные мели, которые знай елозят туда-сюда. То размоет их, то снова нанесет… А к западу стоят весьма метко названные Проклятые скалы. – Помолчал и добавил: – Припоминаешь?
Соркор нахмурился:
– Вот уж что-что, а их я навряд ли забуду! Ты нас туда завел в тот единственный раз, когда нас чуть не перехватила галера сатрапа. Мы тогда поймали течение и проскочили сквозь них, как стрела… Я три дня потом поверить не мог, что вправду жив оттуда ушел!
– Именно, – кивнул Кеннит. – Если бы мы пошли восточнее Кривого, так быстро выскочить у нас бы не получилось.
– Ну и?.. – спросил Соркор подозрительно. – Что у тебя на уме?
– А вот что. Мы встанем на якоре вот тут… Отсюда открывается замечательный вид на подходы к Хаузеру. Как только мы завидим живой корабль, входящий в пролив, – двинемся западным фарватером. Они подойдут – а мы вот они, тут как тут, стоим посредине пролива и только их дожидаемся. В восточном фарватере будет неплохое течение, а посему живому кораблю ничего другого не останется, кроме как выброситься на мель во-от здесь… – И он поднял глаза от карты, чтобы с улыбкой встретить серьезный взгляд Соркора. – И тогда он наш с потрохами. Причем неповрежденный. Ну там, может, едва-едва…
– Если только он не вздумает нас протаранить, – хмуро заметил Соркор.
– Ну, не вздумает, – заверил его Кеннит. – А если вдруг все-таки… Все равно возьмем на абордаж и захватим.
– И потеряем «Мариетту»? – ужаснулся старпом.
– Зато приобретем живой корабль!
– Не нравится мне все это. Куча всякого разного может пойти наперекосяк, – заартачился Соркор. – Начнем с того, что нас может в пыль растереть о Проклятые скалы. Местечко там еще то – я бы по своей воле туда в жизни не сунулся! А представь, если у них осадка окажется меньше нашей? Мы будем из шкуры вон лезть и свои головы подставлять, а он пролетит мимо нас по мелководью – и был таков. Или еще…
Кеннит понял: Соркор действительно уперся рогом и уговорить его не удастся. «Да как он посмел? Кто он такой был бы без меня, Кеннита? Никто, и звать никак». Всего минуту назад он клялся, что всем на свете обязан своему капитану. А теперь не желал помочь ему заполучить желанный живой корабль!
Тут Кеннит решил зайти с другого боку. Он поднял руку, прерывая доводы своего старпома.
– Соркор, – сказал он с обезоруживающей прямотой. – Я вообще хоть что-то для тебя значу?
Соркор замолк на полуслове (Кеннит на то и рассчитывал). Еще немного – и богатырь залился бы краской. Он открыл рот, снова закрыл… И наконец выдавил:
– Ну, то есть, кэп… Мы с тобой уж сколько вместе по морю ходим… И я что-то не припомню человека, который был бы со мной справедливее и…
Кеннит покачал головой и отвернулся, изобразив растроганный вид.
– Соркор, – сказал он. – Кроме тебя, никто в этом деле мне не поможет. Я никому не доверяю так, как тебе. А о живом корабле я бредил еще мальчишкой. Я верил, что однажды вступлю на палубу живого корабля и нареку его своим. И… – тут он придал своему голосу хорошо рассчитанную хрипотцу, – иногда с тобой кое-что приключается – и ты обнаруживаешь, что можешь сыграть в ящик гораздо раньше, чем предполагал. Моя нога… если верно то, что говорят про мою рану… – Он вновь повернулся к Соркору, широко раскрыл бледно-голубые глаза и докончил просто: – Может статься, это мой последний шанс.
– Ох, кэп, ну пожалуйста, не надо так говорить! – У Соркора выступили на глазах самые настоящие слезы.
Кенниту пришлось закусить губу, чтобы не расплыться в улыбке. Он ниже наклонился над столом, пряча лицо. Вот тут он сделал ошибку – его костыль скользнул по гладкому полу. Кеннит устоял, схватившись за край стола, но несчастный гниющий обрубок все-таки ткнулся в пол. Кеннит взвыл от боли и наверняка рухнул бы, не подхвати его Соркор.
– Кэп, все хорошо, кэп… я держу.
– Соркор… – прошептал Кеннит еле слышно. Он вновь ухватился за стол и тяжело оперся на руки, чтобы не завалиться опять. – Можешь ты это сделать ради меня?
Он поднял голову. Его била крупная дрожь, он сам это чувствовал. Он с большим трудом удерживался на единственной ноге. «Я не привык, – сказал он себе. – Не привык, вот и все!» В глубине души он по-прежнему не верил, что рана может его доконать. Он поправится. Он всегда поправлялся, что бы с ним ни случалось… Но вот с гримасой страдания, перекосившей лицо, он ничего поделать не мог. И унять пот, катившийся по лицу, было не в его власти. «Коли так, надо это использовать!» И он тихо повторил:
– Можешь ты дать мне последнюю возможность осуществить мечту?
– Могу, кэп! Всенепременно могу! – Во взгляде Соркора боролись отчаяние и надежда. – Я раздобуду тебе живой корабль, кэп. И ты пройдешь по его палубам и наречешь своим! Поверь мне, кэп! – Голос его звучал почти умоляюще.
Боль была мучительная, но Кеннит рассмеялся. Смех завершился кашлем. «Поверить тебе…»
– А есть у меня выбор?
Он не собирался произносить эти слова вслух, но они вырвались помимо его воли. Кеннит посмотрел на Соркора. Тот взирал на него с большим беспокойством. Кеннит заставил себя болезненно улыбнуться, в голосе прозвучала теплота:
– Все эти годы, Соркор… кому я еще доверял, кроме тебя? Вот и сейчас нет у меня выбора, кроме как опять взвалить на тебя ношу…
Он потянулся за костылем и взял его в руки, но вовремя понял, что как следует опереться на него не сумеет. Все силы, похоже, забирало происходившее в обрубке ноги. «Будем надеяться – выздоровление». Кеннит моргнул, веки внезапно отяжелели.
– Соркор… придется мне тебя попросить еще и до постели меня довести. Сам не смогу…
– Кэп! – только и сказал Соркор, вместив в одно-единственное слово всю бездну нерассуждающей собачьей преданности.
Кеннит про себя решил, что поразмыслит об этом после. Когда отдохнет и почувствует себя лучше. «Вот ведь как. Попросил его о помощи – и тем самым еще крепче к себе привязал, заставил ждать моего одобрения».
Кеннит решил, что все же правильно выбрал себе старпома. Будь на месте Соркора он сам, он бы нутром почуял открывшуюся возможность прибрать к рукам всю полноту власти – и не преминул бы ею воспользоваться. К счастью для Кеннита, Соркор явно соображал медленней его.
Соркор между тем неуклюже приблизился и не подпер Кеннита, а просто поднял его на руки и понес укладывать в койку. Непривычное движение заново пробудило в ноге жестокую боль. Кеннит вцепился в плечо старпома, перед глазами все поплыло и закружилось. На некоторый миг все заслонил всплывший из глубины памяти образ отца. Черные баки, насквозь проспиртованное дыхание, вонь давно не мытого тела… Отец хохотал и кружился в пьяном танце, держа на руках маленького Кеннита. Воспоминание было окрашено восторгом и страхом.
Соркор бережно опустил его на койку.
– Я Этту пришлю, лады?
Кеннит слабо кивнул. Он хотел припомнить что-нибудь еще об отце, но детские воспоминания были слишком нечеткими. Они ускользали, не давая себя как следует рассмотреть. Вот неведомо откуда всплыло лицо матери – красивое, холеное, презрительное. «А он подает некоторые надежды, этот пострел. Может, и удастся из него воспитать… что-нибудь толковое». Кеннит перекатил голову на подушке, стараясь вытряхнуть это из памяти. Дверь за старпомом затворилась.
– Ты не стоишь этих людей, – негромко произнес знакомый голосок. – Не могу взять в толк, за что они любят тебя? Честно тебе скажу: я только обрадуюсь твоему падению, когда однажды тебя выведут на чистую воду. Вот только в тот день будет разбито много сердец, и это заранее огорчает меня. И что за странная случайность подарила тебе верность и преданность стольких людей?
Усталым движением Кеннит поднес к глазам руку с талисманом. На него зло смотрело крохотное личико, туго пристегнутое к тому месту, где стучал пульс. Кеннит фыркнул и коротко рассмеялся – возмущение талисмана его позабавило.
– Не случайность, а удача. Моя госпожа удача. И я стою своих людей – по праву удачливости моего имени и моей крови. – Тут он вновь рассмеялся, на сей раз над собой. – Преданность разбойника и блудницы… Вот уж сокровище.
– А нога-то у тебя гниет. – Голос талисмана прозвучал зловеще. – Гниение распространяется по кости. Она будет вонять, истекать гноем и вытягивать из тебя жизнь. Потому что у тебя мужества не хватает взять и отсечь от своего тела зараженную часть. – И талисман скривился в ехидной улыбке. – Разгадал мое иносказание, Кеннит?
– Заткнулся бы ты, – тяжело проговорил капитан. Он чувствовал, что снова заливается по?том. Это в новой-то рубашке, на постели, только что застланной свежими, чистыми простынями… Пропотел, как старый вонючий пропойца. – Хорошо; если я негодяй, то что можно сказать о тебе? Ведь ты – частица меня.
– В этом куске дерева когда-то билось великое сердце, – гордо объявил талисман. – Да, ты придал мне свои черты, и я говорю твоим голосом. Я связан с тобой… но дерево помнит. Я не ты, Кеннит. И клянусь, никогда тобой не стану!
– А тебя… никто… и не просит.
Говорить становилось все тяжелее, дыхания не хватало. Кеннит закрыл глаза – и канул в забытье.