#этогоникогданебыло 21
Эндрю никогда не гордился какими-то особыми навыками.
Да, он прекрасно вяжет веревки. Да, он мастерски управляет людьми — во всех смыслах этого слова. Да, у него есть определенная репутация. А еще он может гордиться тем, как превосходно он не справляется с тем, как близкие покидают его.
Оставляют. Предают. Уходят. Выберите любое слово.
Начать стоит, конечно, с самого близкого человека на свете. Как там пишут в книгах для будущих родителей? Что именно в детстве у младенца закладывается способность к привязанности и любви. И вот, этот самый близкий человек, та самая женщина, которая должна была заложить в нем основы любви, доверия к людям и уважения к самому себе, уходит. Это был только первый этап на этом долгом, местами мучительном пути избегания, игнорирования и такой сладкой дереализации, пока Ники и Аарон зачем-то не подарили ему еще одну искорку надежды.
Зачем? Наверняка, они не знали. Не понимали, что делают. Не верили, что слова могут так сильно ранить. Но ведь это же совсем просто, разве нет?
Ты говоришь: “Да”. И ты имеешь это в виду. Ты придаешь этому “Да” силу, произнося его.
Ты говоришь: “Я останусь”. И ты имеешь это в виду. Ты остаешься, пока смерть — или, видимо, глупая пуля, не разлучит вас.
Нил хотел остаться. Он так долго бежал, так долго боролся с собой уже здесь, срывая карты, сжигая мосты и создавая собственную нору, наполненную вещами, к которым он точно захочет вернуться.
Наполненную людьми, к которым он сможет вернуться.
Эндрю закрывает глаза. Это все ему кажется. Это легкие галлюцинации — какой-нибудь побочный эффект его очередных таблеток для сна. Когда он последний раз высыпался? Пару месяцев назад? Тогда, на Новый год, с Нилом?
Он закрывает глаза. Зажмуривается до боли, до фейерверков на черном фоне, до гула в ушах. Этого никогда не было.
Не было Тео, стреляющего себе в висок. Не было Жана, держащего Эндрю за руки. Не было Аарона, зажимающего Нилу рану.
Эндрю закрывает глаза. Этого никогда не было.
Он просыпается в своей квартире, на серых простынях, в прохладе идеально настроенного кондиционера и увлажнителя. Это уникальное, почти удивительное состояние — не чувствовать свою кожу, растворяться в температуре, иметь настолько чистый разум — ни единой мысли не проскальзывает, пока он идет на кухню.
На нем фланелевая пижама из подарочного запаса, маска для сна, сделанная из слишком дорого шелка, на руках еще ощущаются остатки крема.
Он готовит кофе. На кофемашине, холодильнике, чайнике и коробке с печеньем игривая записка: “Позвони мне. Би:)”
Этот смайлик в конце убивает его больше всего. Как и мысль о том, что кто-то был в его квартире. Тц. Здесь не было даже Роланда, а уж его он может считать своим почти лучшим другом.
Эндрю спокойно пьет кофе. Проверяет еще раз собственное сознание. Ни единой мысли. Так обычно не бывает.
Обычно в его голове мысли переплетены так крепко, как будто корни какого-то магического леса, срастаясь с его нервной системой. Стоит только одной неловкой идее загореться, как все сразу приходит в движение.
У Эндрю идеальная память, но он не помнит. Планшет — достижение его ассистентки. Она несколько месяцев уговаривала его ставить все встречи в календарь. Не ради него — ради себя. Так постепенно она заполнила его планшет разными полезными штуками, но он никогда в этом ей не признается.
Сейчас бы ему очень не помешал хотя бы просто календарь.
Кофе горчит, в доме кончился сахар, хотя в шкафу целый запас свежего печенья. Это все еще что-то новенькое — может быть, Би испытывает на нем экспериментальные способы лечения? Нечто вроде: вы забудете всех своих насильников и заодно получите абсолютно чистое сознание. Так было в каком-то фильме. Каком?
Ох, он не помнит. Нужно найти планшет или хотя бы телефон. Со вторым проще — вот же он, ждет его на тумбе у кровати. Там снова розовый стикер: “Би ждет звонка;)”
Он смотрит на дату. Двенадцатое февраля.
Последнее, что он помнит? Эденс? Хэллоуин или начало осени? Там был какой-то праздник? Господи, неужели он опять напился? Или получил бутылкой по голове? Возможно, Би хочет устроить ему интервенцию. Видимо, он заслужил. Он натягивает привычные черные джинсы и водолазку, несколько раз проводит пальцами по волосам, прежде чем замечает в зеркале несколько уродских засосов.
Осторожно, еле касаясь пальцами, он изучает свою шею. Его начинает морозить и слегка трясти. Ладно, не слегка. В следующую секунду он уже выбегает из квартиры, потому что его расчудесный лофт только что перестал быть оплотом безопасности. Потому что Эндрю никогда не разрешает оставлять на себе следы. Никому и никогда.
Это значит, что это было сделано без его согласия. Поэтому Би хочет поговорить с ним.
Он почти впрыгивает в Мазерати. Она стоит на том же месте, чистенькая, идеальная, такая послушная и верная. Единственная, кто точно его не предаст. Эндрю обхватывает руль двумя руками, сжимая его так сильно, что от напряжения боль переходит в запястья, предплечья, все выше по телу, сковывая невыносимой тревогой. Он несколько раз касается лбом руля. Так себе молитва или ритуал — но дышать, смотря на педали, немного легче.
Он должен позвонить Би. Что-то случилось. Что-то, по-видимому, настолько хуевое, что…
Перед его глазами кровь. Маленькие красные пятнышки, меланхолично одно за одним появляются у него под ногами. О, он знает, что будет дальше. Прекрасно понимает. Ощущает буквально каждым миллиметром горящей кожи. Вдох — закатывает рукава водолазки. Выдох — отлепляет телесного цвета пластыри. Вдох — рассматривает одинаковые ровные глубокие линии. Выдох — достает телефон.
Это проще, чем было раньше. Ему настолько страшно, настолько мучительно страшно, как будто от пропасти его отделяет не просто один шаг — один вдох. Эндрю знает, как это бывает. Он сжимает в руке телефон. Всего один звонок. Переводит взгляд на зеркало, где перед ним снова четырнадцатилетний подросток, который кутает шрамы в слишком большую худи, прячет синяки на шее за капюшоном и ненавидит всех в этом мире.
Именно поэтому Эндрю звонит Би. Ему снова нужна тонкая ниточка, за которую она оттянет его от пропасти. Хотя бы на тот самый нужный шаг назад. Ему просто нужно позвонить. Переложить ответственность. Перестать быть взрослым и довериться другому человеку. Сделать то, чему у него не было шанса научиться в детстве.
Би выглядит хорошо. Возможно, он правда давно ее не видел, но она прекрасно справляется с “выглядеть хорошо”. Какие-то бусики, свечи по комнате, много-много разного шоколада на выбор. Конечно, она его ждала. Эндрю любопытно и страшно одновременно: это первый раз, когда его безукоризненная память подвела его. Первый раз, когда он этому рад. Больше чем уверен, что сознание сделало это специально. О, годы практики. Годы попыток забыть, уверить себя, что все это — никогда не повторится. Каждый раз напоминать, что он сделал все, что мог. Что иного пути у него было. Что иногда люди просто бывают злыми.
Би улыбается ему, наливая трехслойный горячий шоколад. Она не смотрит на его запястья, на его шею, не смотрит ему в глаза. Слишком хорошо его знает.
— Как ты себя чувствуешь сегодня? — она говорит плавно, мягко, словно обволакивая спокойствием. Иногда он позволяет себе задуматься: что было бы, если бы они встретились раньше? Много лет назад? Если бы он сказал ей, и она бы поверила? Точно-точно поверила бы? И не было бы Спиров, не было бы Лютера, не было бы молчания в ответ на…
— Устал, — горячий шоколад всегда делает лучше. Наверное, сладкое — так себе способ проявить заботу о себе. Но другого у него никогда не было. Наверное, однажды он поднимет на сессии вопрос своего питания, но сегодня, кажется, есть дела поважнее, чем зависимость от быстрых углеводов. Хотя ее даже нельзя назвать таковой — ну, подумаешь, иногда он хочет засунуть в себя сразу все печенье, которое есть в коробке? От него еще никто не умирал.
— Это была напряженная неделя, — подтверждает Би и сама отпивает невкусный несладкий чай. Бу-э. Как люди это делают?
— Я немного не помню, — он не хочет признаваться, но другого варианта у него сейчас нет. — Кажется, была осень?
Она аккуратно отставляет чашку обратно на стол, несколько раз проводит руками по юбке, разглаживая несуществующие складочки. Смотрит на него очень серьезно.
— Помнишь, мы несколько раз обсуждали, как больно тебе было, когда ушел Ники… и Аарон.
Он кивает. В желудке начинается бунт, его внутренности охватывает холод, мерзкий, вяжущий страх. Ники и Аарон.
— Твой новый друг — мы много тут о нем говорили, попал в больницу.
Эндрю наклоняет голову, делает несколько вдохов и засовывает кубик сахара в рот. Его сейчас стошнит.
— Ты можешь его не помнить. Наш мозг часто играет с нами в разные игры — например, ты помнишь что-то плохое в мельчайших деталях, но в этот раз — сознание решает закрыться.
Он запивает все и так слишком приторным шоколадом.
— И он, твой друг, вы… он обещал, что не будет ничего обещать. Что он будет рядом, сколько сможет.
— Он умер? — этот вывод напрашивается сам собой. Логически. Она же к этому ведет, да?
— Что? — она хмурится и тут же удивленно открывает рот. — О, нет, Эндрю, нет. Он в больнице. Ты воспринял это слишком близко. Мы обсудили, что на этот раз мой коллега может назначить тебе более сильные успокоительные…
Интересно, что Эндрю не помнит, кто “он”. Интересно, что спустя столько лет он сам согласился на, судя по всему, транквилизаторы. Интересно, как сильно его сознание заботится об этом не-умершем, раз решило уйти так глубоко в себя. Он делает вдох. Еще один. И еще. Проводит рукой по шее, словно в надежде найти на себе тонкий голубой ошейник, который бы снял с него всю эту боль и тревогу. Но нет. Никто не стоит за его спиной, никто не говорит ему, что делать. Есть только он сам.
— Кто он? — ему не поможет ответ на этот вопрос. Просто хочется посмотреть, как Би выкрутиться.
— Он твой… — она очень тщательно подбирает слова. Слишком тщательно и явно дольше, чем обычно. — Твой близкий друг.
Эндрю хочет рассмеяться ей в лицо, но рот скован сахаром, шоколадом и зефиром. Как он там оказался?
— Друг — гей? — это лишнее уточнение. Но мало ли. Вдруг у него появился друг по переписке, или они обсуждают книжные новинки.
— Да? — теперь Би выглядит более расстроенной. Она жует слова: — Я думаю, я бы обозначила его как твоего саба…
— Что? — он кидает в рот еще две зефирки и пододвигает ногой урну поближе к себе. — Моего?
— Уг-мх, — господи, откуда у нее проблемы с дикцией?
Она вытягивает губы трубочкой. Раньше никогда так не делала. Отодвигает от него зефирки. Такого раньше тоже не было.
— Хочешь воды? — трясущимися руками наливает себе стакан. Предлагает ему. — Ты долго общался с этим мальчиком. Мы очень много о нем говорили.
— Что случилось? — ни одной мысли. Сбила машина? Неизлечимая болезнь? Упал с высоты?
— Он что, из мафии? — Эндрю усмехается.
— Немного да, но это не было связано.
Да просто скажи. Почему она так сильно тянет время.
— В Эденс. Один из твоих бывших, м-м-м, временных партнеров. Он хотел узнать, почему Нил все еще с тобой и…
Вот почему он согласился на транквилизаторы.
Эндрю разбирает почту. Отдельной стопочкой лежат вычурные одинаковые конверты — приглашения от Аарона. “Аарон и Кейтилин будут рады видеть вас…”. Нет, не будут? Хотя если Аарон лично приехал сюда, то, возможно, немного все-таки будут. Зачем он это сделал? Почему эти странные общепризнанные традиции так сильно на них всех влияют? Какая разница, будет ли твой брат на твоей свадьбе? Кому какое дело? Эндрю готов поспорить, что никто из семьи Кейтилин и не знает о его существовании. В этом нет никакого смысла.
Он лежит на полу, рискуя поджечь всю квартиру легким движением руки — сигарета нависает над ковром, только чтобы смениться на другую точно такую же. Конечно, он все помнит. Ему даже не надо разбирать все сообщения от Жана или слушать часовые аудио от Джереми, чтобы понять, что именно произошло.
Он проебался. Так сильно, как никогда в жизни. Никогда в его уебищной жалкой жизни он сам не был причиной этого — боли, тревоги и ненависти. Нет. Обычно у него было сразу несколько путей к отступлению. Свалить все на Тильду, на любого из мерзких приемных отцов и матерей, осознать, что Дрейк все сделал сам, что Лютер — просто уебок. И вот, единственный раз после Аарона. После Ники. Единственный раз ему было не все равно. Он был готов — да что там, уже сказал, — был готов показаться таким, каким является на самом деле. Жалким, одиноким, несчастным.
И Нил остался. Сделал ему кофе. Посмеялся над серым кафелем. Привез пончики. Переживал, что Эндрю разозолится.
Нил остался после всего, что Эндрю ему сказал. Что сделал. И, что самое трагичное, чего не сделал.
И вот теперь Нил лежит в идеально стерильной палате, потому что его организм чуть-чуть устал бороться, к нему никого не пускают, пока его не переведут из интенсивной терапии в общую палату. Никого, кроме Аарона. Потому что, каким-то чудом, он здесь тоже доктор. Б-р-р. Тем же чудом здесь работает друг его профессора. Этим же чудом Нила оперировала лучшая команда хирургов. Аарон был там.
Кейтилин не отходила от палаты.
Пока Эндрю пил свои чудо-таблетки, эти двое каким-то образом делали то, что должны были делать. От этого он ненавидит себя еще больше. Би ничего не сказала про порезы на руках, но она знала. Интересно, кто еще знал? Ему хочется смеяться. Интересно, насколько сильно разрушена его “репутация”?
Насколько хорош Доминант, чей саб сейчас почти-не-умирает, а тот даже не может доехать до больницы? Ах-аха-ха.
Жан предлагает привезти ему еду. Эндрю не голоден. На печенье и кофе он может прожить примерно всю жизнь. Сколько там еще ему осталось?
Они встречаются в маленьком кафе прямо у больницы, где слишком много врачей и слишком много всхлипывающих родственников. Не лучшее место для душеспасительной беседы, но Эндрю сам его выбрал. Он все еще не может подняться наверх. Сегодня там Тея с Кевином, а также Кейтилин, которая почему-то решила, что Нил — ее личная ответственность. Аарон помогает кому-то в больнице, переведя сюда часть дней своей практики.
Он не может заставить себя поговорить с кем-либо. Даже сегодняшняя встреча с Жаном — это легкая паническая попытка заставить себя зайти внутрь. Он так и не решился задать главный вопрос.
Никто бы не ответил ему. Они все слишком боятся нарушить его “покой”, оберегая так, словно это в него стреляли. Это лицемерно: Эндрю виновник всего этого торжества, а не жертва. Его не нужно спасать.
Би кидает ему выписки врачей. Состояние стабильное. Еще пару дней, и он будет сам дышать.
Эндрю раз за разом прокручивает в своей голове. Как. Что. Когда. Почему? Это самое простое. Тео не был достаточно стабильным. Нужно было понять это по финальным истеричным смс. Нужно было догадаться раньше. Нужно было внимательнее относиться к Нилу.
Он сглатывает. Хочется пропеть песенку о том, что уже слишком поздно. Нил уйдет от него. Хотя как можно уйти от того, кто зассал предложить тебе быть вместе?
Стоит только посмотреть на их отно… коммуникацию.
Нил предлагал все. С самого первого дня он был готов просто и слепо довериться Эндрю. Но нет, тот все понимал. Понимал, насколько это будет опасно. Насколько разрушительной — в первую очередь для него самого — будет каждая минута, проведенная рядом. Эндрю делал два шага назад всякий раз, когда Нил делал шаг вперед. Такой, нелепый вальс на три счета, в котором они кружатся вокруг одного желания, в котором страсть может сжечь их еще до завершения раунда.
Сегодня они должны разбудить его и перевести в обычную палату. Все уже там. Будут ли они ждать Эндрю?
— Где Джереми? — сухо бросает он.
— Слишком переживал, пришлось оставить его дома, — Жан вздыхает. — Думаю, завтра доедет, когда будет понятно, как у Нила дела.
Как у него могут быть дела? Его вскрывали и перешивали на протяжении шести часов, потому что пуля задела несколько важных органов. К счастью, он успел хотя бы повернуться, так что она не задела сердце. Или Тео был крайне хуевым стрелком. Возможно, у Нила не такая плохая карма, или Вселенная дает Эндрю второй шанс. Второй шанс все проебать.
Он все еще не хочет — боится — заходить в палату. Что он скажет? “О, привет. Давно не виделись. Мда, выглядишь хуево. Мне пора — надо двигаться дальше”. Как-то так он бы сказал, наверное, любому. Возможно, чуть дольше поломался бы у постели, например, Роланда. Ники и Аарон не в счет. Почему именно Нил? Потому что слишком хотел? Потому что с самого первого дня Эндрю не мог отвести от него взгляда и не мог перестать о нем думать? Потому что это единственный человек, который понимал то, что Эндрю не мог позволить себе произнести вслух?
Эндрю представляет. Нил выглядит очень плохо. Слишком — бледно, прозрачно и бессильно. Еще немного — один вздох, один последний взгляд, — и силы покинут его. И тогда Нил уйдет, насовсем, навсегда. И он, Эндрю, останется один. И он, Эндрю, будет в этом виноват.
Неизвестно, сколько еще отвратительного крепкого кофе потребуется, чтобы он решился. “Может быть лучше”. Сколько лжи и отвратительного лицемерия в этой фразе? Нет, не может. Его “может” может сейчас — завтра, когда угодно — внезапно умереть. Остаться вязким воспоминанием и примятостью на подушке.
— Пойдем? — Жан встает первым, и Эндрю теперь точно не отвертеться.
Больница выглядит слишком белой, слишком стерильной, слишком враждебной. Эндрю не любит больницы. Готов поспорить, что Нил тоже. Несколько этажей на лифте, под постоянное пиликанье пейджеров, объявления по громкой связи и топот бегущих врачей и медсестер — что Аарон в этом нашел? Или любовь к виду крови автоматически внушает тебе желание спасать людей? Нужно отвлечься. Считать двери палат. Один, два, три, четыре…
— Семьсот восьмая, — Жан идет несколько впереди. У заветной двери уже толпятся знакомые люди. Кевин, Тея, Кейтилин, Аарон.
Интересно, знает ли Нил, сколько у него друзей? Мог бы он предположить, что в его палату будет ломиться такая толпа?
— Привет. Еще не пускают? — Жан похлопывает Кевина по плечу. Тот выглядит отвратительно: наверняка, он не спал все эти дни, которые Эндрю провел в сладком забытье. Кевин вздыхает и вытягивает ноги в проходе.
— Мы ждали Эндрю, — протягивает Тея, уступая ему дорогу. — Подумали, так будет лучше.
Он хочет рассмеяться ей в лицо. Нил здесь, потому что Эндрю идиот. Окей? Разве это не очевидно? Нилу будет лучше как можно дальше от него. На пару километров минимум. Лучше сразу уехать в другой штат. Может быть, ему переехать к Аарону? Раз Кейтилин уже считает его полноправным членом семьи.
Эндрю закатывает глаза. Жан откашливается, мнется на пороге, прежде чем несколько раз постучать. Но он не заходит. Они все смотрят на Эндрю, как будто только он может пройти сквозь этот магический барьер.
Очень хочется именно сейчас оказаться трудным подростком, лет пятнадцати. Который может молча развернуться и также молча уйти. Никому ничего не говоря, не отвечая ни на чьи звонки — просто психануть. (И никто не будет его трогать. Как же? Ой, это просто возраст такой. Перебесится.) Но нет. Эндрю взрослый. У него есть квартира, машина и работа. В палате лежит человек, которого он не может отпустить просто так.
Жалко, что у него нет с собой ножей. Он кусает губу до крови. Ну, это было в Хаусе? Мозг может адекватно воспринимать только один источник боли. Эндрю выбирает контролировать боль.
Тихонько закрывает за собой дверь.
Странно, что Кевин даже не попытался его побить. Эта мысль возникает слишком поздно. Ах да, Кевин еще не видел Нила. Наверное, поэтому.
Он очень-очень бледен. Это еще сильнее подчеркивает яркость волос и бесконечную глубину глаз.
Он очень похудел. Это еще четче выделяет скулы и ключицы.
Он очень устал. Это еще контрастнее обрамляет его улыбку, когда Нил видит Эндрю.
Нил еще перебирает пальцами в легком приветствии.
— Привет, — говорит совсем тихо, словно не веря в силы собственного голоса.
— Привет, — Эндрю садится на кровать рядом.
Это слишком — сложно? Невыносимо. Эндрю сильно проебался — и даже не в тот момент, когда Тео выстрелил. О нет, намного позже. Когда Нил боролся здесь за жизнь, когда та самая лучшая команда врачей делала все возможное и невозможное, чтобы вытащить его буквально с того света — Эндрю сдался.
Он не знает, как об этом сказать. Кажется, что даже молчать в его случае — уже лицемерие.
Нил слабо машет рукой. Он пытается улыбнуться, и губы даже вполне слушаются его. Только глаза остаются безжизненными.
Эндрю кивает. Он осторожно пододвигает стул и садится рядом. Расскажет все потом.
Ему страшно спать. Страшно засыпать — закрывать глаза, зная, что он может проснуться от сообщения, что Нила не стало.
Его вина, что он не воспользовался тем шансом, который ему давали. Что из-за своих страхов, надуманных переживаний, слишком глубоких мыслей, которые утаскивали его все дальше и дальше от Нила, теперь он может никогда не получить того, что ему было предложено.
Стоит ли начинать верить в судьбу в его положении?
— Я украсил твою комнату, — еле слышно говорит Кевин, сидя у койки. Почему-то все решили, что Нил настолько слаб, что говорить с ним можно только шепотом. — Тея заказала цветы.
Нил хмыкает и закрывает глаза. Ему все еще сложно. Он отказывается есть, потому что не хочет, и Эндрю кормит его с рук, когда никто не видит. Эндрю приносит ему фрукты, чистит их, режет все на маленькие кусочки и подносит ко рту Нила. У него очень мягкие губы.
Эндрю помнит, как однажды он давал лошади сахарок.
Не очень уместное сравнение по отношению к твоему чуть-не-умершему-не-сабу?
Они проводят три дня марафона плачей и плясок в палате, пока Нил в ответ на очередной кусочек манго не произносит:
Он готовится к тому, что Нила выпишут уже завтра. Наверняка Кевин уговорит его врачей отпустить его домой под их личную с Теей ответственность, но нет. Нил все еще в больнице. Кевин ничего не делает.
Если бы Эндрю спал чуть побольше и чуть поменьше думал, он бы прекрасно понимал намеки. Обычно его мир полон эмпатии. Обычно, он считывает с полуслова и полужеста.
Это делает его хорошим Доминантом.
Поэтому когда твой саб говорит тебе, что ему не нравится в больнице, ты представляешь, как поможешь ему собраться, дойти до машины, доехать до дома…
Он откашливается, нарезая очередное яблоко. Кто бы мог подумать, что с его навыком владения ножами, кубики из яблока все равно покажутся вершиной мастерства?
— Тебе не нравится в больнице? — вот они и вернулись к тупым диалогам.
Нил решительно ничего не упрощает.
— Ты хочешь поехать к себе домой?
Он сам учил его задавать правильные вопросы. Нил отрицательно качает головой. Ох.
Без лишнего лоска, без напускной отваги и пафосной бравады. Нил не издает ни звука. Он лежит, молча смотрит в потолок, изредка отвлекаясь на сообщения от Кевина.
Медсестра приходит каждый день. Промывает раны, меняет повязки.
Домработница приходит каждый день. Протирает пыль, готовит еду, выносит мусор и заправляет чистое белье.
Эндрю много читает. Он взял отпуск — как будто ему нужна эта формальность. Он думал — наивно и слишком инфантильно — что все наладится само. Как будто — клик — и вы идеальная пара, с идеальными отношениями (которые он все еще отказывается признавать). Но нет.
Что странно и тревожно не похоже на Нила: с его тягой обсудить все и всех, это ли не отличный повод наслаждаться компанией Эндрю все эти дни? Но он молча смотрит в потолок, листает телефон, ест из вежливости.
— Нам нужно поговорить? — Эндрю собирает всего себя в кулак, чтобы сказать эти три слова.
Он не хочет знать, что происходит, но он больше так не может.
Нил садится на кровати. Он выглядит таким — уютным? Домашним? Как будто изначально принадлежит этому месту?
Это место Эндрю. Нил тут никак не вписывается. Он слишком воздушный, слишком яркий, даже сейчас — без сил и желания вписаться — ему здесь не место.
Эндрю не знает, как об этом сказать.
Нил потягивается, нервно покачивая ногой, пока Эндрю садится на пол у кровати. Он почти не может спать, пока Нил здесь. Он почти не может сосредоточиться, зная о том, что снова и снова повторяет ту же ошибку.
— Дома было бы грустнее, — Нил пожимает плечами.
— Но здесь тебе тоже не нравится?
Нил рассматривает чай. Они оба перешли на чай. Пить кофе с привкусом спирта и стерильных бинтов оказалось не очень вкусно.
— Тебе не нравится, что я здесь.
Эндрю скрещивает ноги. Коленки побаливают. Возможно, надо вместо зала как-нибудь сходить на йогу. Например, в пятницу…
Нил снова пожимает плечами и демонстративно кусает губы.
— Ты не ведешь себя как обычно.
Как обычно. Как невротичный закомплексованный подросток с тягой к гиперболизации, пафосным речам и невыносимой тягой к саморазрушению. Например, он так и не сказал Аарону “да”. Не сказал и “спасибо”. Кивнул, и они оба восприняли это как высшую степень благодарности.
Например, Эндрю не сказал Нилу, на сколько тот может остаться. Например, он не забрал даже части его вещей из их с Кевином квартиры. Зачем? Если можно продолжать страдать и накручивать себя.
— Ты явно в стрессе. Я не должен был просить о таком. Ты и так переживал, и я надавил, и мне так жаль, Эндрю, я должен был подумать, я…
Это так иронично. Хочется напомнить ему, в кого именно стреляли? А главное — почему? Например, напомнить, что Эндрю сам во всем виноват? А Нил сейчас на грани того, чтобы…
— Прости меня. Я не должен был соглашаться, и…
Эндрю хочет его ударить. По-настоящему, серьезно, разбить ему нос, ободрать кожу, сбить собственные костяшки — только чтобы убрать это умоляющее выражение с его лица. Он сжимает челюсть так сильно, что зубы начинают болеть, а кровь все громче пульсирует в висках.
— Я не думал, что это спровоцирует тебя на…
Эндрю закрывает глаза. С одной стороны, он должен ценить, что Нил такой заботливый. Такой вдумчивый, такой внимательный. Лучше бы он этого никогда не видел.
Никогда не видел, что Эндрю может быть слабым — как он может быть слабым, по-настоящему жалким и никчемным, осуждающим себя за каждый глоток воздуха, за место, которое занимает одним своим существованием.
Нил знает — знает и видит его насквозь — знает, что домработница день за днем драит хлоркой ванную, потому что Эндрю до сих пор чувствует запах крови, знает, что Би звонит каждый день “просто поздороваться”, знает, что ему больно сжимать кулаки, потому что свежие порезы выпускают из чуть заживших ран алую кровь.
Эндрю сдался. Он должен это признать. Нил сбежал. Выжил. Выжег из себя Натаниэля, который по крупицам пытается вернуться обратно, но нет, он не позволяет ему. Эндрю сдался. Было намного проще взять в руки лезвие, даже не потому что это принесет временное чувство облегчения, нет. Все дело в контроле.
Ожесточенная попытка вернуть его, сумасбродная версия, которая хочет стать хозяином своей жизни. Когда Нил был в больнице, Эндрю снова почувствовал это. Как земля уходит из-под ног, как немеет язык, жмет в груди, как холодок проносится по всему телу. Ничего из этого ему не принадлежит. Он не может ничем управлять. Это все слишком большое, слишком сильное, слишком давящее.
И тогда он видит единственный выход снова почувствовать себя собой. Пусть и через боль, через страдания и потерю уважения к самому себе.
Он должен был вернуть контроль себе.
Именно поэтому он не может доверять своим сабам — не всем, конечно. Некоторые из них закричат еще до того, как он успеет занести в воздух флоггер. Некоторые, как Нил, например, будут молчать до конца. Они будут стараться, как Нил старается сейчас, быть правильными. Быть хорошими. Будут жаждать одобрения и похвалы, как будто все их кинки сводятся к запросам лабрадора. Немного ласки, погладить за ушком, надеть ошейник. Нил никогда не скажет, что Эндрю зашел слишком далеко. Он готов раствориться в нем, как будто его самого никогда не было, готов стереть свою, по крупицам собранную, сущность, только чтобы угодить.
В этом раз Эндрю не может сказать ему правду, как бы ему этого не хотелось. Просто потому, что правда требует сил, которых у него нет. Правда требует признаний, которые он не может из себя выдавить.
Он сидит, прижав колени к груди, слегка раскачиваясь, одновременно успокаивая и будоража себя. Должен что-то сказать? Молча закатывает рукава. Этого будет достаточно.
“Я хочу”, — думает, но не говорит. О, как он ненавидит Нила в этот момент. Только одно то, что Нил готов раствориться ради него, заставляет его хотеть того же. Заставляет его хотеть — просто отпустить, просто забыть, просто…
Как это было когда-то давно. Сколько ему было? “Слишком мало”, — сказал бы любой взрослый человек.
“Достаточно,” — отмечает про себя Эндрю. Ему было достаточно лет, чтобы он еще раз убедился, что есть разные — читай, странные — способы выжить. Уход от реальности, пускай и такой временный, был одним из его.
Поэтому он снимает повязки. Проводит указательным пальцем по самому большому порезу, слегка надавливая ногтем.
Нет, не сейчас, подожди. Ты должен умирать прямо сейчас, на полу в Эденс, на больничной койке, на моей кровати.
Он вжимает несколько ногтей в кожу, прямо в ровную засохшую линию.
Нет, подожди. Ты должен злиться. Ты должен сказать, что я тупой, что я жалкий, что я не смог защитить тебя, что я должен был знать. Что я хуевый доминант.
Расцарапывает другое запястье, слишком быстро, потому что чужие холодные руки отнимают у него возможность делать себе больно.
Нет, подожди, ты не понимаешь. Я не могу это контролировать. Я не хочу это контролировать, зачем? Я хочу видеть, как льется кровь. Я хочу, чтобы гравитация победила. Как тогда, в ванной. Я хочу, чтобы пол залился алым, и мое тело осталось на кафеле единственным пятном.
— Эндрю, посмотри на меня, — Нил говорит слишком мягко. Это не поможет. Мягкость никогда с ним не работала.
Он дергается и хочется освободиться. Но его крепко держат: вот так, впервые, Нил нарушил свое же обещание. А как же спросить? Ох, плохой мальчик. Нужно его наказать.
Если переживет сегодняшний день.
— Эндрю, мне нужно, чтобы ты расслабился.
Ах да. Чем сильнее он напрягается, чтобы оказать сопротивление, тем сильнее кровь хлещет из открытых ран. Их уже две, три, сотни маленький дырочек в его теле, которые стремятся выпустить на волю всю его сущность.
Он слышит панику. Он злобно улыбается. Как там говорят? Скалится. Смотри, я победил. Почти все. Отпусти.
Он смотрит на Нила глазами победителя. И получает в ответ холодную и расчетливую пощечину.
Делает глубокий вдох. Возмущение распирает его слишком сильно. Как ты посмел? Но не говорит. Хочет достать нож, но его тоже нет. Хочет схватиться за любой предмет, но руки его слишком сильно держат.
Это приказ. Это не Нил, нет его заискивающей, трогательной интонации. Это отстраненный взрослый голос, который хочет только одного. Послушания.
Нил возвышается над ним, кажется, что на несколько метров. Кажется, что его взгляд настолько далек и настолько холоден, что Эндрю чувствует себя ничтожным. Снова.
— Я хочу, чтобы ты отпустил свои руки, — очередная команда.
Эндрю опускает руки вниз, разжимая кисти.
— Молодец, — его осторожно гладят по щеке. Он не может разжать челюсти. — Закрой глаза.
Он слушается. Если голос сейчас скажет ему перестать дышать, он послушает его без единого возражения. Эндрю просто рад, что он больше ничего не контролирует.
Например, кровь, которая все еще просачивается через ранки.
Человек возвращается. Осторожно скатывает вниз горлышко водолазки.
Эндрю знает, что будет дальше.
У него должны были спросить. Так ведь? Так принято. Правила хорошего БДСМ-тона, как никак.
Он должен высказать свое согласие. Вербально. Иначе, что это все?
Вместо этого он откидывает голову назад и подставляет шею. Ему не нужно открывать глаза, чтобы узнать нежную кожу своего старого голубого ошейника на себе. Снова.