Справедливость и благоразумие войны: На пути к либертарианскому анализу
Примечание. Черновой вариант этой статьи 2003 г. был ошибочно опубликован в Reason Papers no. 28 (весна 2006 г.) вместо готовой версии 2006 г. Это правильный, окончательный вариант.
Моральность ведения войны — это вопрос, который давно разделяет либертарианцев. Спектр либертарианских мнений по этому вопросу варьируется от Леонарда Пейкоффа, защищающего использование ядерного оружия против гражданских целей [1], до Робера ЛеФевра, отрицавшего законность любого насилия, даже в целях самообороны [2].
Излишне говорить, что большинство либертарианцев находятся в разных точках между этими двумя крайностями, хотя после терактов 11 сентября эти различия и стали более резкими. (Одним из наиболее ироничных проявлений этих разногласий является то, что французские либертарианцы гораздо чаще поддерживают текущую внешнюю политику США, чем американские либертарианцы; возможно, антиправительственных мыслителей больше привлекает любая позиция, против которой выступает их собственное правительство.)
Какой взгляд на войну наиболее соответствует либертарианским принципам? Здесь я проведу различие между либертарианством как нормативной этической теорией — теорией справедливости — и либертарианством как описательной социальной теорией. Либертарианцы расходятся во мнениях относительно степени зависимости первой от второй; либертарианцы-утилитаристы заявляют, что верят в полную зависимость, в то время как либертарианцы, выступающие за естественные права, заявляют, что верят в ее отсутствие, но на практике обе группы склонны рассматривать данную зависимость как частичную, аналогично поступаю и я сам. [3]
Неконсеквенциалистское ядро либертарианской этической теории — эгалитарное обязательство; в частности, приверженность не социально-экономическому равенству, а равенству людей во власти. В самом деле, отсутствие у либертарианцев энтузиазма по поводу принудительного социально-экономического равенства проистекает именно из их опасений, что его можно достичь только ценой потери этой более фундаментальной для либертарианцев формы равенства. [4]
Либертарианский «принцип ненападения» выражает убеждение в том, что насильственное подчинение личности или собственности другого человека своим собственным целям означает допущение неоправданного неравенства власти между собой и другим. И именно потому, что это равенство во власти также имеет место между частными лицами и государственными чиновниками, правительствам запрещается осуществлять какие-либо полномочия, недоступные обычному народу; либертарианство требует не только равенства перед законом, но и равенства с законом.
Из этого следует, что последовательная либертарианская теория ведения войны должна применять одни и те же запреты и разрешения как к правительствам, так и к частным лицам. В этом отношении она будет радикально отличаться от нелибертарианских теорий, которые обычно предоставляют государственным деятелям больше свободы в применении насилия, чем частным деятелям; либертарианская теория должна быть в равной степени разрешающей — или в равной степени ограничивающей — в обоих случаях. Последовательный либертарианец не может, например, принять простое извинение как достаточную компенсацию, когда американские военные случайно бомбят не ту цель и убивают пятнадцать детей в Афганистане [5], если только он не готов быть столь же терпимым, когда дядя Зик, практикующий стрельбу из базуки на своем заднем дворе, случайно попадет мимо цели в едущий мимо школьный автобус. Не имеет значения, является преступник агентом правительства или нет; также не имеет значения, являются ли жертвы гражданами этого правительства или нет.
Принцип ненападения исключает применение силы инициации, но ничего не говорит о силе возмездия так или иначе. Таким образом, можно возразить, что любая позиция относительно того, какой силы возмездие допустимо, в равной степени совместима с либертарианством, если она применяется последовательно. Тем не менее, я считаю, что некоторые из этих позиций лучше согласуются с либертарианством, чем другие. [6]
Давайте сначала рассмотрим, оправдано ли применение силы для самообороны или, в более широком смысле, для защиты жертв агрессии, будь то защита себя, других или и тех, и других. Для либертарианцев-пацифистов ответ — нет; принцип ненападения рассматривается как конкретное применение более общего принципа ненасилия. Позвольте мне указать на некоторые противоположные соображения.
Либертарианцам нравится думать о себе как о защитниках прав. Но не все моральные притязания являются правами. У меня есть моральные претензии к вам, чтобы вы не отвечали на эту статью грубыми оскорблениями, но я уж точно не имею такого права. Что отличает права от других моральных притязаний, так это то, что права подлежат законной защите. Но для пацифиста-либертарианца никакие требования не имеют законной силы; следовательно, такой либертарианец не может признать такие вещи, как права. Я не утверждаю, что это решающее соображение, но оно, безусловно, неудобно; либертарианство без прав похоже на Гамлета без принца.
Говоря несколько иначе: кажется естественным думать о принципе ненападения как об установлении границ вокруг людей. У меня есть власть над тем, что находится в моих границах, а именно над собой и моим мирно приобретенным имуществом, но моя сфера власти заканчивается там, где начинается ваша: я не имею права распространять свою власть на вашу личность или имущество, кроме как с вашего согласия.
По словам Овертона, я «могу написать себя, не болше чем я есть… каждый человек по своей природе является королем, священником и пророком в своем естественном кругообороте и компасе, в котором ни один другой не может участвовать, кроме как по его поручению, доверенности или свободному согласию». [7]
Но что тогда происходит, когда вы агрессивно вторгаетесь в мои границы? Мы могли бы думать об этом как о случае, когда вы входите в мою сферу власти и, таким образом, через свое вторжение становитесь в какой-то степени подчиненным моей власти; это разрешает оборонительные действия. Но либертарианец-пацифист вместо этого должен думать об этом как о случае, когда мой авторитет уменьшается в ответ на ваше вторжение. Раньше я был свободен двигать рукой так, как хотел, но теперь, когда вы схватили ее, моя свобода двигать рукой уменьшилась, поскольку я не могу контролировать ее движение, не прилагая силы против ее использования вами, а пацифист-либертарианец не может одобрить такого применения силы. Но кажется, что есть что-то глубоко нелибертарианское в том, чтобы приписывать агрессору моральную способность уменьшать законную сферу власти его жертвы над ее собственной личностью и собственностью.
Я делаю вывод, что либертарианство поддерживает право на применение силы в целях самообороны. Отсюда недалеко до вывода, что можно применять силу для защиты других, если предположить, что
а) все, что человек морально свободен делать сам, он при прочих равных условиях морально свободен делегировать своему агенту, и
б) в чрезвычайных ситуациях можно разумно предположить, пока не доказано обратного, что люди, нуждающиеся в помощи, косвенно предоставляют потенциальным помощникам право действовать в качестве агентов от своего имени.
Если либертарианство оправдывает оборонительное применение силы, то в той же степени оно оправдывает и оборонительную войну. Но объем этого оправдания еще предстоит определить. Насколько далеко за пределы прямой обороны может заходить применение силы на законных основаниях? Я думаю, что дополнительное применение силы для обеспечения реституции разрешено, поскольку реститутивная сила считается продолжением оборонительной силы. Как я уже писал в другом месте:
Рассмотрим следующие три случая.
Случай 1:
Я вламываюсь в ваш дом.
Здесь я явно посягаю на вашу собственность, и вы имеете право применить принуждение, чтобы заставить меня уйти, так как ваш дом находится в сфере вашей власти.
Случай 2:
Я вламываюсь в ваш дом и засовываю ваше радио в свой рюкзак.
В этом случае вы можете сделать против меня больше, чем просто выгнать меня из своего дома, потому что я, оставив за собой часть вашей собственности, не полностью освободил вашу сферу власти. Следовательно, вы можете использовать принуждение, чтобы вернуть радио. Я остаюсь под вашей властью, пока вы не вернете свою собственность.
Случай 3:
Я вламываюсь в ваш дом и разбиваю ваше радио молотком.
Тот факт, что вашего радио больше не существует, не меняет того факта, что я остаюсь под вашей властью до тех пор, пока радио (или его эквивалент по стоимости) не будет возвращен вам. Таким образом, меня могут на законных основаниях заставить возместить вам ваши убытки.
Обратите внимание, что это оправдание защитного принуждения не имеет ничего общего с ответственностью агрессора за свои действия. Если меня загипнотизировали, чтобы я напал на вас, вы все равно имеете право дать мне отпор. Если ветер занес меня на вашу территорию против моей воли, вы все равно имеете право выселить меня. И точно так же, если я случайно уничтожу вашу собственность, я все еще должен вам компенсацию. Важно то, что я вошел в вашу сферу власти и поэтому могу быть вынужден покинуть ее; попал ли я в вашу сферу вольно или невольно, не имеет значения. Таким образом, мне кажется, что либертарианская концепция прав благоприятствует подходу строгой ответственности: то есть люди несут ответственность за ущерб, который они причиняют, независимо от того, причинили ли они этот ущерб преднамеренно или случайно. [8]
Степень, в которой оборонительное или реституционное применение силы должно контролироваться или делегироваться беспристрастной третьей стороне, чтобы предотвратить известную Локковскую проблему суждения в собственном деле, будет зависеть от наличия таких третьих сторон и срочности потребности в силовом ответе. Но какие бы ограничения здесь ни были уместны, они должны в равной степени относиться и к правительствам, и к частным лицам; представление о том, что правительство, самая богатая и самая могущественная организация в обществе, должно быть освобождено от запрета на судейство в суде над собой, которое оно налагает на других, не проходит либертарианскую проверку. Следовательно, понятие «высшего авторитета» или «верхоного арбитра» в обществе не является либертарианским; либертарианские принципы скорее призывают к эгалитарной сети людей и организаций, выступающих в качестве сторонних арбитров друг для друга.
Однако кажется сомнительным, что ответное применение силы помимо защиты и реституции может быть оправдано либертарианскими соображениями. Если принудительный ответ оправдан только в ответ на вторжение, то любой принудительный ответ, превышающий то, что необходимо для прекращения вторжения, отходит от духа принципа ненападения; если то, что оправдывает мое применение силы против вас, заключается в том, что вы вторглись в мою сферу власти, то, как только я успешно изгнал вас из своей сферы власти, у меня нет ордера на дальнейшее принуждение против вас. Следовательно, карательное наказание неоправданно. Так же и устрашающее наказание; можно заключать в тюрьму агрессоров, чтобы сдерживать их (это считается обороной, если агрессор представляет постоянную угрозу), но только не для сдерживания других (использование силы против А для защиты от агрессии со стороны Б может считаться защитной силой против Б, но это также и агрессия против А — мы можем назвать это защитой для предотвращения (privity of defense)).
Мало того, что оборонительные и реституционные применения силы являются единственными, которые могут быть оправданы, но даже они подлежат требованию соразмерности. Предположим, что по какой-то причине единственный способ предотвратить то, чтобы малышка наступила мне на палец ноги, — это сдуть ее моей базукой. (Я оставлю построение такого примера читателю.) Защитная реакция, столь явно непропорциональная серьезности угрозы, кажется, нарушает дух принципа ненападения, весь смысл которого состоит в том, чтобы уравновесить законную силу против незаконной силы. Следовательно, любое законное применение силы должно пройти три проверки:
- оно должно быть чисто защитным, либо прямым, либо реститутивным;
- оно должно уважать право на privity of defense; и
- оно не должно быть непропорционально моральной серьезности агрессии, которой оно противостоит.
А насилие над невиновными? Требование защиты для предотвращения исключает прямое нацеливание на невиновных как средство давления на правительства противника, как при бомбардировке Хиросимы и Дрездена во Второй мировой войне или блокаде Ирака в период между первой и второй войнами в Персидском заливе. С другой стороны, оборонительная сила против угрозы со стороны невинных не исключается; если вы вторгаетесь в мои границы, потому что вы были загипнотизированы доктором Сиваной, факт остается фактом: вы находитесь в сфере моей власти и можете быть насильственно изгнаны. Однако я хотел бы подчеркнуть, что, поскольку угрозы со стороны невиновных и угрозы со стороны виновных, возможно, различаются по (одному измерению) моральной серьезности, требование соразмерности несколько поднимает планку для оправдания применения силы против угроз невинновных.
Более сложным вопросом является обращение с невинными, используемыми в качестве щита, в категорию которых, как часто утверждают, попадают жертвы среди гражданского населения. Не очевидно, как применить здесь требование предотвратительной обороны. Я думаю, что применение силы можно оправдать против невинных щитов, но по соображениям пропорциональности это далеко не так просто, как требуют защитники политики «сопутствующего ущерба». Как я уже писал в другом месте:
Предположим, Эрик привязывает ребенка к своей груди, а затем начинает стрелять в меня. Я не могу выстрелить в него, не задев невинного ребенка. Тем не менее, хотя это слишком плохо для ребенка, кажется правдоподобным сказать, что я все еще имею право защищаться от Эрика, и если ребенка убьют, вина должна лежать не на мне, а на Эрике, за то, что он привнес невинного ребенка в эту ситуацию. Точно так же утверждается, что в смертях невинных жителей, являющихся побочным результатом атак на враждебные цели, следует винить враждебные цели, а не нападавших.
Но моральная легитимность побочного ущерба в деле Эрика, по-видимому, в значительной степени зависит от четырех факторов: во-первых, относительно небольшого размера побочного ущерба (всего один ребенок); во-вторых, высокая вероятность того, что выстрел в Эрика действительно остановит его; в-третьих, большой вклад (общий, как описано), который остановка Эрика внесет в устранение угрозы; и в-четвертых, отсутствие какого-либо альтернативного способа остановить Эрика, менее опасного для ребенка. Доводы в пользу побочного ущерба становятся слабее, если мы изменяем любую из этих четырех переменных. Если Эрика защищает не один ребенок, а целый город младенцев; или если есть сомнения, действительно ли Эрик вообще находится в городе; или если Эрик всего лишь один винтик в военной машине, и его личный вклад в общую угрозу довольно мал; или если есть способы убрать Эрика без бомбардировки города — в той мере, в какой любой или все из них верны, аргументы в пользу легитимности побочного ущерба соответственно ослабевают. По мере того, как эти переменные отходят от парадигмы Эрика, моральная разница между побочным ущербом и прямым нацеливанием на гражданских лиц становится все более незначительной, как и необходимость рассматривать эти два понятия как морально разные. Поскольку в большинстве реальных случаев побочного ущерба в войне большинство или все эти переменные довольно сильно отклоняются от парадигмы Эрика, я прихожу к выводу, что общая военная политика утешения побочным ущербом не имеет оправдания. [9]
Я должен добавить, что первое из моих четырех условий касается малости протяженности, а не малости отношения. Не будучи утилитаристом, я не думаю, что степень зла можно определить, разделив потерянные жизни на спасенные. Иными словами, числа имеют значение для пропорциональности моральной серьезности, но это только одно измерение моральной серьезности, а не все дело.
Либертарианский анализ войны должен принимать во внимание не только фактическое ведение войны, но и средства снабжения военной машины. При либертарианском равенстве исключается финансирование вооруженных сил за счет налогообложения, равно как и укомплектование их рабским трудом. Призыв явно несовместим с либертарианскими принципами; но даже обычные военные контракты нарушают неотъемлемое право уйти с работы по собственному желанию.
До сих пор я сосредоточился на деонтологических, а не на консеквенциалистских соображениях. Но я уже признал, что последствия имеют значение, даже если они не все, что имеет значение. Что происходит, когда все деонтологические ограничения, которые я наложил на ведение войны, рассматриваются через призму консеквенциализма? Учитывая важность защиты свободы от иностранных агрессоров, разве правительства не нуждаются в большей свободе действий в военных вопросах? Разве консеквенциалистские соображения не имеют тенденцию, по крайней мере в некоторой степени, преобладать над деонтологическими тонкостями, которые я описал?
Консеквенциалистские соображения
Здесь наше внимание должно сместиться с либертарианства как нормативной этической теории на либертарианство как описательную и объяснительную социальную теорию. Центральное положение либертарианской социальной теории заключается в том, что монополистические принудительные системы систематически уступают децентрализованным конкурентным системам, когда дело доходит до решения информационных и стимулирующих проблем, с которыми сталкиваются такие системы. Само преобладание военных действий может быть связано с извращенными стимулами, которые характеризуют государство. Как я уже писал в другом месте:
Правительства сталкиваются со стимулами, отличными от тех, с которыми сталкиваются частные лица. Люди в правительстве, принимающие решение начать войну, — это не те люди, которые несут наибольшее бремя расходов на войну; и поэтому правительства гораздо более склонны к агрессии, чем частные лица. Таким образом, было бы ошибкой моделировать национальное государство, как если бы это был отдельный человек, взвешивающий затраты и выгоды. Это больше похоже на раздвоение личности, когда доминирующая личность пожинает плоды, но каким-то образом умудряется заставить подавленную личность нести издержки. [10]
При оценке стоимости военного вмешательства либертарианец должен учитывать ту систему взаимосвязанных политических, экономических и культурных сил, которую радикально про-капиталистические либертарианцы 19-го века называли «militancy» [11], а некоторые рэндианцы сегодня называют «неофашизмом». [12]
Согласно либертарианскому классовому анализу, который традиционно определяет капиталистов как главных врагов «капитализма», существует взаимоусиливающая динамика между политикой корпоративного давления, иностранным империализмом и внутренним угнетением; бизнес-лобби стимулирует военный [13] авантюризм, который дома ведет к мобилизации и регламентации общества и эрозии гражданских свобод, поскольку правительство берет на себя чрезвычайные полномочия, которые никогда полностью не отменяются после чрезвычайной ситуации. Как указывал Герберт Спенсер, «осуществление господства неизбежно влечет за собой ту или иную форму рабства для самого хозяина», поскольку «если только он не намерен позволить своему пленнику сбежать, он должен оставаться привязанным, удерживая веревку» — как в настоящее время Соединенные Штаты заперты в Ираке. [14]
Изоляция от рыночной конкуренции не только дает правительствам стимул проводить агрессивную внешнюю политику, но и лишает их информации, необходимой им для эффективной работы. Если нисходящее планирование внутренних дел сталкивается с хайековской проблемой распределенного знания, неудивительно, что нисходящее планирование внешней политики должно столкнуться с той же трудностью.
Критики внешней политики невмешательста часто указывают на «мюнхенский сговор». Но, как указывает Дэвид Фридман, поскольку все страны, ответственные за неудачи Мюнхена, проводили интервенционистскую внешнюю политику, столь же правдоподобная мораль состоит в том, что нельзя полагаться на то, что правительства будут особенно хорошо управлять своей интервенционистской политикой.
Чтобы политика сработала, вы должны правильно рассчитать, какие страны будут вашими врагами, а какие союзниками через десять лет. Если вы ошибетесь, вы обнаружите, что без необходимости ввязываетесь в чужие войны, тратя свою кровь и сокровища в их битвах, а не их в своих… Проблема интервенционистской внешней политики в том, что делать ее плохо гораздо хуже, чем не делать ее вообще… Проводить успешную интервенционистскую внешнюю политику трудно, и как либертарианцы мы не ожидаем, что правительство хорошо справится с трудными задачами. [15]
Тот факт, что Мануэль Норьега, Саддам Хусейн и Усама бен Ладен являются бывшими клиентами США, говорит о том, что после Мюнхенского провала правительства не стали лучше управлять интервенционистской внешней политикой.
Являются ли запреты на содержание вооруженных сил, финансируемых за счет налогов, и основной сопутствующий ущерб невыносимым препятствием для жизнеспособной обороны? Поскольку либертарианское государство ссорится с враждебными режимами, а не с враждебными народами, оно должно принять стратегию тайных операций и убийств — как замену, а не дополнение к обычной войне.
И если либертарианская экономическая теория верна, «проблемы общественного блага» не существует, невозможность финансировать военные действия за счет налогообложения не является серьезным ограничением, особенно с учетом более низких затрат на чисто оборонительную военную политику.
Людвиг фон Мизес утверждал, что рыночная экономика, регулируемая вмешательством государства, которую многие приветствуют как средний путь между социализмом и laissez-faire, по своей сути является нестабильной системой: каждое дополнительное вмешательство в частную торговлю искажает систему цен, приводя к экономическим неурядицам, что в свою очередь должно быть решено либо путем отмены первого вмешательства, либо путем добавления второго, и так до бесконечности.
Мне вспоминается аргумент Мизеса каждый раз, когда сторонники нынешнего американского империализма говорят нам: «Ну, конечно, вы, голубиные типы, правы, когда говорите, что терактов 11 сентября можно было бы избежать, если бы мы преследовали менее провокационную ближневосточную политику. Но сейчас слишком поздно обсуждать этот вопрос. Мы не можем повернуть время вспять; мы должны иметь дело с ситуацией, которая существует в настоящее время. Учитывая угрозу, с которой мы сталкиваемся сейчас, мы должны преследовать эту угрозу и устранять ее».
Проблема с этим аргументом в том, что он вне времени. Ястребы говорили такие вещи задолго до 11 сентября, об угрозах, с которыми мы тогда столкнулись. Каждый раз, когда Америка начинает одну из своих бомбардировок или вторжений, негодование среди подвергшихся бомбардировке и вторжению растет. Из этого негодования вырастают новые угрозы безопасности Америки. Чтобы защититься от этих угроз, Америка проводит дальнейшие бомбардировки и вторжения, что вызывает еще большее возмущение, которое порождает новые угрозы, побуждая к новым бомбардировкам и вторжениям, и так до бесконечности.
Мысль Мизеса о том, что интервенции порождают новые интервенции, справедлива как для внешней политики, так и для внутренней экономики. И как логической конечной точкой цикла экономических интервенций является полный социализм, так и логической конечной точкой цикла военных интервенций является завоевание мира. В обоих случаях единственный способ избежать цели — остановить цикл. [16]
Как бы то ни было, что должно делать либертарианское государство после того, как оно победило и завоевало чужую страну в обычной войне? Покинуть страну после того, как она разрушила ее инфраструктуру, кажется и аморальным (несомненно, невинным жителям должны возместить ущерб), и неблагоразумным (разрушенный дом будет способствовать усилению обиды).
Но оккупация побежденной страны с целью ее восстановления также кажется невыгодной сделкой: национальное строительство — это вид централизованного планирования, которому либертарианская социальная теория предсказывает неизбежный провал; а как покрыть непомерные расходы, если не за счет налогов, которые — помимо этических возражений против них у либертарианцев — контрпродуктивно отвлекают ресурсы из подотчетного и эффективного в неподотчетный и неэффективный сектор? С либертарианской точки зрения интервенционистская внешняя политика — это тупик как с деонтологической, так и с консеквенциалистской точек зрения; либертарианцы должны оставаться экономическими и культурными интернационалистами, но политическими и военными изоляционистами. [17]
1. См. статьи, написанные Пейкоффом на Peikoff.com и одобренные им на AynRand.org.
2. Во всяком случае, такова репутация ЛеФевра; Я не читал достаточно его работ, чтобы подтвердить это.
3. Для защиты этого подхода см. мою статью "Why Does Justice Have Good Consequences?"
4. См. также "Equality: The Unknown Ideal"; "Liberty: The Other Equality," The Freeman 55, no. 8 (October 2005), pp. 17-19 (online in PDF); и "Why Libertarians Believe There is Only One Right" (unpublished).
5. Я имею в виду общеизвестные инциденты, произошедшие 5 и 6 декабря 2003 года.
6. Для более полного обсуждения следующих пунктов см. «Аборт, отказ и позитивные права: пределы принудительного альтруизма», Social Philosophy and Policy 10, no. 1 (зима 1993 г.), стр. 166–191, и «Неуместность ответственности», Social Philosophy and Policy 16, no. 2 (лето 1999 г.), стр. 118-145. Своим анализом я также обязан Мюррею Н. Ротбарду, The Ethics of Liberty (New York University Press, 1998). О различии между тем, что логически влечет за собой либертарианство, и тем, что лучше всего согласуется с либертарианством, см. Charles W. Johnson, "Remarks on Jan Narveson's "Libertarianism: The Thick and the Thin."
7. Ричард Овертон, Стрела против всех тиранов и тирании, выстрел из тюрьмы Ньюгейт в прерогативные недра произвольной палаты лордов и всех других узурпаторов и тиранов вообще; При этом открываются и бесспорно поддерживаются происхождение, возникновение, степень и конец судебной власти, естественные и национальные права, свободы и свойства человечества; недавние притеснения и посягательства лордов на общины на законных основаниях (основными законами и статутами этого королевства, а также памятным отрывком из записей лондонского Тауэра) осуждены; Поздний пресвитерианский указ (изобретенный и придуманный прорицателями и по предложению мистера Бэкона и мистера Тейта Рида в Палате общин) рассмотрен, опровергнут и взорван как наиболее бесчеловечный, тиранический и варварский, Ричард Овертон, Прерогатива Арчера в Произвольную палату лордов, их узник в Ньюгейте, за справедливую и законную собственность, права и свободы общин Англии (1646 г.). (Да, это политическая брошюра с лучшим названием.)
8. "Punishment vs. Restitution: A Formulation,"Formulations 1, no. 2 (Winter 1993-94).
9. "Thinking Our Anger," Formulations no. 30 (Summer 2001).
10. "Defending a Free Nation,"Formulations 2, no. 2 (Winter 1994-95).
11. Основные фигуры здесь включают Бенджамина Констана, Огюстена Тьерри, Шарля Дюнуайе, Шарля Конта, Гюстава де Молинари и Герберта Спенсера; см. эссе Дэвида Харта о индустриально-радикальной традиции здесь и здесь. См. также Уильяма Грэма Самнера 1899 г. "The Conquest of the United States by Spain."
12. См. Криса Мэтью Скиабарра, "Understanding the Global Crisis: Reclaiming Rand's Radical Legacy,"Free Radical 56 (May/June 2003), pp. 16-22, и Артура Силбера, "I Accuse: To Those Who Pave the Way for the New Fascism."
13. Герберт Спенсер, Facts and Comments (New York: D. Appleton, 1902), p. 158.
14. Эта последняя строчка, как и большая часть этой статьи, была написана осенью 2003 года. С тех пор мало что изменилось.
15. David Friedman, The Machinery of Freedom (Open Court, 1989), pp. 213-15.
16. Предыдущие четыре абзаца взяты из моего блога for 10/10/02.
17. Этот документ был впервые представлен в рамках симпозиума Американской ассоциации философских исследований общества, посвященного войне и свободе, на заседании Восточного отделения Американской философской ассоциации в Вашингтоне, округ Колумбия, в декабре 2003 г.; Я благодарен своим коллегам-симпозиумам и слушателям за полезную дискуссию.