Экономические софизмы

I. Прошение фабрикантов сальных и стеариновых свечей, ламп, подсвечников, рефлекторов, щипцов, гасильников и производителей сала, масла, меди, камеди, алкоголя и вообще всего, что касается освещения

Членам палаты депутатов

Милостивые государи!

Вы стоите на хорошей дороге. Вы отвергаете отвлеченные теории; изобилие продуктов, дешевизна вас мало занимают. Вы особенно заняты судьбой производителя. Вы хотите освободить его от внешней конкуренции, сохранить национальный рынок для национального труда.

Мы хотим доставить вам прекрасный способ приложить вашу... Как бы это выразиться? Вашу теорию? Но нет ничего обманчивее, чем теория. Ваше учение? Вашу систему? Ваш принцип? Но вы не любите учений, вы имеете отвращение к системам, а что касается принципов — объявляете, что их совсем нет в социальной экономии. А потому просто скажем так: вашу практику, не знающую ни теории, ни принципа.

Мы терпим от нестерпимой конкуренции со стороны иностранного соперника, который поставлен, кажется, настолько благоприятнее нас в производстве света, что наводняет им наш национальный рынок по ценам, баснословно низким: как только он является на рынке, наша продажа прекращается, потому что все потребители бросают нас и обращаются к нему, и вот одна из отраслей французской промышленности, имеющая бесчисленное множество разветвлений, внезапно поражается полным застоем. Этот соперник не кто иной, как солнце. Оно начинает против нас такую ожесточенную борьбу, что мы подозреваем в подстрекательстве его против нас вероломный Альбион (хорошая дипломатия по теперешним временам!), тем более что он оказывает этому горделивому острову некоторые льготы, в которых отказывает нам.

Мы покорнейше просим вас издать закон, который предписал бы запереть все окна, слуховые окна, абажуры, ставни, затворы, створы, форточки — словом, заткнуть все отверстия, дыры, щели и трещины, через которые солнечный свет обыкновенно проникает в дома в ущерб тем прекрасным продуктам промышленности, которыми мы гордимся, что наделили ими страну: не захочет же она отвечать нам неблагодарностью и покинуть нас в такой неравной борьбе.

Не примите, господа депутаты, нашу просьбу за насмешку и по крайней мере не отталкивайте ее от себя, пока не выслушаете причин, по которым мы просим вашей защиты.

Прежде всего если вы преградите, насколько возможно, доступ естественному свету, если вы таким образом создадите потребность в искусственном освещении, то какая только промышленность во Франции не получит тогда благотворного поощрения?

Если будет потребляться больше сала, то потребуется больше быков и баранов, а следовательно, умножится число искусственных лугов, количество мяса, шерсти, кож и в особенности удобрений, этой главной основы земледельческого богатства.

Если будет потребляться больше масла, то расширится культура мака, оливы и полевой репы. Эти богатые и истощающие почву растения как раз кстати дадут возможность воспользоваться усиленным плодородием, которое доставит нашим землям разведение скота.

Наши бесплодные ланды покроются смолистыми деревьями. Многочисленные рои пчел будут собирать на наших холмах благоухающие сокровища, которые теперь испаряются без всякой пользы, как и цветы, с которых они собираются. Нет, стало быть, ни одной отрасли земледелия, которая не получила бы широкого развития.

То же самое и навигация. Тысячи судов пойдут на ловлю китов, и в короткое время мы приобретем флот, способный поддержать честь Франции и достойный патриотического чувства нижеподписавшихся просителей, продавцов свечей и т.д.

Но что сказать о предметах парижского производства (articles de Paris)? Вы сами увидите, как золото, бронза, хрусталь в подсвечниках, лампах, люстрах, канделябрах заблестят тогда в обширных магазинах, в сравнении с которыми теперешние магазины покажутся жалкими лавчонками.

У бедняка, собирающего камедь на вершине своей дюны, или у несчастного рудокопа, копающегося в глубине темных подземных галерей, у каждого возвысится заработная плата, а следовательно, поднимется и его благосостояние.

Соблаговолите подумать над этим, господа, и вы сами убедитесь, что, может быть, не найдется ни одного француза, начиная с богача акционера в Анзене и кончая жалким продавцом спичек, положение которого вследствие исполнения нашего ходатайства не изменилось бы к лучшему.

Мы наперед знаем ваши возражения, господа; но вы не сделаете ни одного из них, которое не было бы взято из растрепанных книг приверженцев свободной торговли. Мы заранее позволяем себе уверить вас, что каждое слово, которое вы произнесете против нас, тотчас же обратится против вас самих и против принципа, управляющего всей вашей политикой.

Скажете ли вы нам, что если мы выиграем от этого покровительства, то Франция ничего не выиграет, потому что расходы упадут на потребителя?

На это мы ответим вам:

"Вы не имеете более права ссылаться на интересы потребителя. Когда только выгоды его сталкивались с выгодами производителя, вы всегда отдавали его в жертву последнему. Вы поступали так ради поощрения труда, ради расширения области труда. По тому же самому побуждению вы и теперь должны поступить точно так же.

Вы сами напросились на возражение. Когда говорили вам; потребитель нуждается в свободном ввозе железа, каменного угля, кунжута, пшеницы, тканей, то вы отвечали тогда: да, но производитель заинтересован в том, чтобы ввоз их не был до пущен. Стало быть, если потребители заботятся о доставлении им естественного света, то производители требуют его запрещения".

"Но производитель и потребитель, — говорили вы также, — составляют одно. Если фабрикант выгадывает благодаря покровительству, то он доставляет выгоду и земледельцу. Если земледелие процветает, то оно открывает новые рынки фабрикам. Итак, если вы пожалуете нам монополию на освещение в продолжение дня, то прежде всего мы накупим много сала, угля, масла, смолы, воска, алкоголя, серебра, железа, бронзы, хрусталя, чтобы обеспечить ими наше производство, а кроме того, мы и наши многочисленные поставщики, сделавшись богачами, расширим наше потребление и таким образом распространим довольство во всех отраслях народного труда".

Скажете ли вы, что свет солнца есть дар природы и что отталкивать такой дар все равно что отказываться от самого богатства под предлогом поощрения способов к его приобретению?

Но берегитесь, не нанесите смертельного удара в самое сердце вашей же политики; берегитесь, до сих пор вы всегда запрещали ввоз иностранного продукта, потому что он приближается к дару природы. Чтобы удовлетворить требованиям других монополистов, вы руководствовались только полумотивом, а для исполнения нашей просьбы вы имеете в своем распоряжении целый мотив, и отказывать нам в нашей просьбе, основываясь именно на том, что мы гораздо правее других, — это то же, что построить такое уравнение: плюс, помноженный на плюс, равен минусу; другими словами, это значило бы городить нелепость на нелепости.

Труд и природа участвуют в производстве продукта в различной степени, смотря по месту и климату. Доля участия природы всегда даровая, и только участие труда сообщает продукту его ценность и должно быть оплачено.

Если лиссабонский апельсин продается вдвое дешевле парижского, то потому, что естественное, а следовательно, даровое тепло сообщает одному апельсину то, чем другой обязан искусственному, а следовательно, и дорого оплачиваемому теплу.

Следовательно, когда апельсин привозится к нам из Португалии, то можно сказать, что он пришелся нам наполовину даром или, другими словами, за полцены против парижского апельсина.

И вот на основании этой полударовщины (простите нам это выражение) вы настаиваете на его запрещении. Вы говорите: как может национальный труд выдержать конкуренцию иностранного труда, когда первому приходится исполнить всю работу, а последнему только половину ее, потому что остальное доделывает солнце? Но если из-за полударовщины вы решаете отвергнуть конкуренцию, то каким же образом полная даровщина может побудить вас признать эту конкуренцию? Или вы плохо знакомы с логикой, или, отвергая полударовщину как вредную для нашего национального труда, вы должны тем паче отвергнуть с гораздо большей энергией и полную даровщину.

Еще раз: если какой-нибудь продукт, каменный уголь, железо, пшеница или ткани приходят к нам из-за границы и если мы имеем возможность приобрести их с меньшими затратами труда, чем если бы сами стали добывать их, то вся разница заключается здесь в том даре природы, который жалуется нам. Этот дар бывает больше или меньше, смотря по тому, как велика или мала эта разница. Он составляет четверть, половину, три четверти ценности продукта, если иностранец запросит с нас только три четверти, половину или четверть всей оплаты. Но мы получим его полностью, если даритель, подобно солнцу, дающему даром свой свет, ничего не потребует с нас за него. Вопрос — мы категорически ставим его здесь — заключается в том, чего хотите вы для Франции: благ дарового потребления или мнимых выгод тяжелого труда? Выбирайте то или другое, но будьте последовательны, потому что если вы отвергнете, как это обыкновенно делается у вас, каменный уголь, железо, пшеницу, иностранные ткани соответственно тому, насколько цена их приближается к нулю, то как же непоследовательно будет с вашей стороны допускать свет солнца, цена которого в течение целого дня равна нулю?"

Членам палаты депутатов

Милостивые государи!

Вы стоите на хорошей дороге. Вы отвергаете отвлеченные теории; изобилие продуктов, дешевизна вас мало занимают. Вы особенно заняты судьбой производителя. Вы хотите освободить его от внешней конкуренции, сохранить национальный рынок для национального труда.

Мы хотим доставить вам прекрасный способ приложить вашу... Как бы это выразиться? Вашу теорию? Но нет ничего обманчивее, чем теория. Ваше учение? Вашу систему? Ваш принцип? Но вы не любите учений, вы имеете отвращение к системам, а что касается принципов — объявляете, что их совсем нет в социальной экономии. А потому просто скажем так: вашу практику, не знающую ни теории, ни принципа.

Мы терпим от нестерпимой конкуренции со стороны иностранного соперника, который поставлен, кажется, настолько благоприятнее нас в производстве света, что наводняет им наш национальный рынок по ценам, баснословно низким: как только он является на рынке, наша продажа прекращается, потому что все потребители бросают нас и обращаются к нему, и вот одна из отраслей французской промышленности, имеющая бесчисленное множество разветвлений, внезапно поражается полным застоем. Этот соперник не кто иной, как солнце. Оно начинает против нас такую ожесточенную борьбу, что мы подозреваем в подстрекательстве его против нас вероломный Альбион (хорошая дипломатия по теперешним временам!), тем более что он оказывает этому горделивому острову некоторые льготы, в которых отказывает нам.

Мы покорнейше просим вас издать закон, который предписал бы запереть все окна, слуховые окна, абажуры, ставни, затворы, створы, форточки — словом, заткнуть все отверстия, дыры, щели и трещины, через которые солнечный свет обыкновенно проникает в дома в ущерб тем прекрасным продуктам промышленности, которыми мы гордимся, что наделили ими страну: не захочет же она отвечать нам неблагодарностью и покинуть нас в такой неравной борьбе.

Не примите, господа депутаты, нашу просьбу за насмешку и по крайней мере не отталкивайте ее от себя, пока не выслушаете причин, по которым мы просим вашей защиты.

Прежде всего если вы преградите, насколько возможно, доступ естественному свету, если вы таким образом создадите потребность в искусственном освещении, то какая только промышленность во Франции не получит тогда благотворного поощрения?

Если будет потребляться больше сала, то потребуется больше быков и баранов, а следовательно, умножится число искусственных лугов, количество мяса, шерсти, кож и в особенности удобрений, этой главной основы земледельческого богатства.

Если будет потребляться больше масла, то расширится культура мака, оливы и полевой репы. Эти богатые и истощающие почву растения как раз кстати дадут возможность воспользоваться усиленным плодородием, которое доставит нашим землям разведение скота.

Наши бесплодные ланды покроются смолистыми деревьями. Многочисленные рои пчел будут собирать на наших холмах благоухающие сокровища, которые теперь испаряются без всякой пользы, как и цветы, с которых они собираются. Нет, стало быть, ни одной отрасли земледелия, которая не получила бы широкого развития.

То же самое и навигация. Тысячи судов пойдут на ловлю китов, и в короткое время мы приобретем флот, способный поддержать честь Франции и достойный патриотического чувства нижеподписавшихся просителей, продавцов свечей и т.д.

Но что сказать о предметах парижского производства (articles de Paris)? Вы сами увидите, как золото, бронза, хрусталь в подсвечниках, лампах, люстрах, канделябрах заблестят тогда в обширных магазинах, в сравнении с которыми теперешние магазины покажутся жалкими лавчонками.

У бедняка, собирающего камедь на вершине своей дюны, или у несчастного рудокопа, копающегося в глубине темных подземных галерей, у каждого возвысится заработная плата, а следовательно, поднимется и его благосостояние.

Соблаговолите подумать над этим, господа, и вы сами убедитесь, что, может быть, не найдется ни одного француза, начиная с богача акционера в Анзене и кончая жалким продавцом спичек, положение которого вследствие исполнения нашего ходатайства не изменилось бы к лучшему.

Мы наперед знаем ваши возражения, господа; но вы не сделаете ни одного из них, которое не было бы взято из растрепанных книг приверженцев свободной торговли. Мы заранее позволяем себе уверить вас, что каждое слово, которое вы произнесете против нас, тотчас же обратится против вас самих и против принципа, управляющего всей вашей политикой.

Скажете ли вы нам, что если мы выиграем от этого покровительства, то Франция ничего не выиграет, потому что расходы упадут на потребителя?

На это мы ответим вам:

"Вы не имеете более права ссылаться на интересы потребителя. Когда только выгоды его сталкивались с выгодами производителя, вы всегда отдавали его в жертву последнему. Вы поступали так ради поощрения труда, ради расширения области труда. По тому же самому побуждению вы и теперь должны поступить точно так же.

Вы сами напросились на возражение. Когда говорили вам; потребитель нуждается в свободном ввозе железа, каменного угля, кунжута, пшеницы, тканей, то вы отвечали тогда: да, но производитель заинтересован в том, чтобы ввоз их не был до пущен. Стало быть, если потребители заботятся о доставлении им естественного света, то производители требуют его запрещения".

"Но производитель и потребитель, — говорили вы также, — составляют одно. Если фабрикант выгадывает благодаря покровительству, то он доставляет выгоду и земледельцу. Если земледелие процветает, то оно открывает новые рынки фабрикам. Итак, если вы пожалуете нам монополию на освещение в продолжение дня, то прежде всего мы накупим много сала, угля, масла, смолы, воска, алкоголя, серебра, железа, бронзы, хрусталя, чтобы обеспечить ими наше производство, а кроме того, мы и наши многочисленные поставщики, сделавшись богачами, расширим наше потребление и таким образом распространим довольство во всех отраслях народного труда".

Скажете ли вы, что свет солнца есть дар природы и что отталкивать такой дар все равно что отказываться от самого богатства под предлогом поощрения способов к его приобретению?

Но берегитесь, не нанесите смертельного удара в самое сердце вашей же политики; берегитесь, до сих пор вы всегда запрещали ввоз иностранного продукта, потому что он приближается к дару природы. Чтобы удовлетворить требованиям других монополистов, вы руководствовались только полумотивом, а для исполнения нашей просьбы вы имеете в своем распоряжении целый мотив, и отказывать нам в нашей просьбе, основываясь именно на том, что мы гораздо правее других, — это то же, что построить такое уравнение: плюс, помноженный на плюс, равен минусу; другими словами, это значило бы городить нелепость на нелепости.

Труд и природа участвуют в производстве продукта в различной степени, смотря по месту и климату. Доля участия природы всегда даровая, и только участие труда сообщает продукту его ценность и должно быть оплачено.

Если лиссабонский апельсин продается вдвое дешевле парижского, то потому, что естественное, а следовательно, даровое тепло сообщает одному апельсину то, чем другой обязан искусственному, а следовательно, и дорого оплачиваемому теплу.

Следовательно, когда апельсин привозится к нам из Португалии, то можно сказать, что он пришелся нам наполовину даром или, другими словами, за полцены против парижского апельсина.

И вот на основании этой полударовщины (простите нам это выражение) вы настаиваете на его запрещении. Вы говорите: как может национальный труд выдержать конкуренцию иностранного труда, когда первому приходится исполнить всю работу, а последнему только половину ее, потому что остальное доделывает солнце? Но если из-за полударовщины вы решаете отвергнуть конкуренцию, то каким же образом полная даровщина может побудить вас признать эту конкуренцию? Или вы плохо знакомы с логикой, или, отвергая полударовщину как вредную для нашего национального труда, вы должны тем паче отвергнуть с гораздо большей энергией и полную даровщину.

Еще раз: если какой-нибудь продукт, каменный уголь, железо, пшеница или ткани приходят к нам из-за границы и если мы имеем возможность приобрести их с меньшими затратами труда, чем если бы сами стали добывать их, то вся разница заключается здесь в том даре природы, который жалуется нам. Этот дар бывает больше или меньше, смотря по тому, как велика или мала эта разница. Он составляет четверть, половину, три четверти ценности продукта, если иностранец запросит с нас только три четверти, половину или четверть всей оплаты. Но мы получим его полностью, если даритель, подобно солнцу, дающему даром свой свет, ничего не потребует с нас за него. Вопрос — мы категорически ставим его здесь — заключается в том, чего хотите вы для Франции: благ дарового потребления или мнимых выгод тяжелого труда? Выбирайте то или другое, но будьте последовательны, потому что если вы отвергнете, как это обыкновенно делается у вас, каменный уголь, железо, пшеницу, иностранные ткани соответственно тому, насколько цена их приближается к нулю, то как же непоследовательно будет с вашей стороны допускать свет солнца, цена которого в течение целого дня равна нулю?"

II. Взаимность

...Есть люди (правда, их немного, но они все-таки есть), которые начинают понимать, что препятствия, хотя бы и искусственные, все-таки препятствия и что наше благосостояние выиграет скорее от свободы, чем от покровительства, на том же самом основании, по которому канал для него выгоднее, чем "гористая, песчаная и неудобная дорога".

Но необходимо, говорят они, чтобы эта свобода была обоюдная. Если мы уничтожим наши заставы перед Испанией, а Испания не уничтожит своих перед нами, то мы, очевидно, сделаем глупость, а потому заключим лучше торговые договоры, сделаем на основании принципа взаимной справедливости уступки, с тем чтобы и нам сделали их, поступимся правом купить, чтобы получить больше выгоды от продажи.

Людям, рассуждающим таким образом, я должен, к сожалению, сказать, что они — известно это им или нет — руководствуются принципом протекционизма, только они менее последовательны, чем настоящие протекционисты, точно так же, как эти последние еще непоследовательнее, чем сторонники безусловных запрещений.

Я докажу это следующей басней.

Стульта и Пуэра

Были где-то два города, Стульта и Пуэра. С большими издержками построили они дорогу, соединившую их друг с другом. Когда она была построена, Стульта подумала: "Вот Пуэра стала наводнять меня своими продуктами, надо подумать об этом". Вследствие этого она создала и устроила на жалованье отряд тормозильщиков, названных так потому, что они обязаны были воздвигать препятствия обозам, которые шли из Пуэры. Немного времени спустя Пуэра также завела тормозильщиков.

Прошло несколько столетий, наука сделала большие успехи, расширился и умственный кругозор Пуэры, и она поняла, что взаимные преграды ничего не приносят обоим городам, кроме взаимного вреда. И вот она послала в Стульту дипломата, который с обычным в таких случаях красноречием говорил в таком смысле: "Мы построили дорогу, а теперь мы же сами загораживаем ее. Это нелепо. Уж лучше было бы оставить все в прежнем положении, тогда, по крайней мере, нам незачем было бы тратиться на содержание дороги, да еще на разные преграды. От имени Пуэры я пришел предложить вам, конечно, не отказываться сразу от взаимных преград, потому что это значило бы действовать по принципу, а мы, так же как и вы, ненавидим всякие принципы, но несколько ослабить эти преграды, взвесив наперед со всею справедливостью наши взаимные уступки".

Так говорил дипломат. Стульта попросила время на размышление. Поочередно советовалась она со своими фабрикантами и земледельцами, а по прошествии нескольких лет объявила, что прекращает всякие переговоры.

Узнав об этом, держали совет и жители Пуэры. На совете один старик, которого заподозрили, что он тайно подкуплен Стультой, встал и сказал: "Преграды, созданные Стультой, вредят нашей продаже, это несчастье; преграды же, нами созданные, вредят нашей купле, это другое несчастье. Мы ничего не можем сделать с первым из этих несчастий, но второе зависит от нас: освободим же себя, по крайней мере, от одного несчастья, коли не можем отделаться от обоих. Уничтожим наших тормозилыциков, не требуя того же самого от Стульты: придет, без сомнения, время, когда она научится вернее понимать свои выгоды".

Другой советник, человек практики и фактов, а не принципа, воспитанный опытом своих предков, возразил: "Нечего слушать этого мечтателя, теоретика, новатора, утописта, экономиста, этого cтультомана. Мы все пропадем, если дорожные преграды между Стультой и Пуэрой не будут хорошо уравнены, уравновешены и верно рассчитаны. Иначе явится больше затруднений для того, чтобы идти, чем для того, чтобы прийти, т.е. для того, чтобы вывозить, чем для того, чтобы ввозить. Мы окажемся относительно Стульты в таком же точно подчинении, в каком Гавр, Нант, Бордо, Лиссабон, Лондон, Гамбург, Новый Орлеан находятся к городам, расположенным при истоках Сены, Луары, Гаронны, Тайо, Темзы, Эльбы и Миссисипи, потому что гораздо труднее плыть вверх по течению реки, чем вниз". Голос: "Города при устьях рек процветали больше, чем лежащие при истоках". — "Это невозможно". Тот же голос: "Однако это так". — "Значит, они процветали вопреки правилам!" Такое решительное рассуждение пошатнуло все собрание. Оратор окончательно убедил его своими речами о национальном достоинстве, национальном труде, о наплыве чужих продуктов, о пошлинах и убийственной конкуренции, короче, он отстоял сохранение взаимных преград.

Если вам интересно, я могу свозить вас в одну страну, где вы увидите собственными глазами дорожных сторожей и тормозильщиков, которые с лучшими в мире способностями по распоряжению того же законодательного собрания работают за счет одних и тех же плательщиков — одни над тем, чтобы облегчать движение по дороге, другие над тем, чтобы затруднять это движение.

III. Предостережение

От 30 августа 1847 г.

Когда вследствие усталости или задержки лошадей мне приходится сидеть в каком-нибудь городе, то я поступаю обыкновенно так, как и всякий добросовестный путешественник, — осматриваю памятники, церкви и музеи, посещаю публичные гулянья.

Сегодня я ходил смотреть статую, воздвигнутую в честь г-на д'Этиньи, бывшего интенданта Ошского округа, благодарными и просвещенными жителями этой местности. Этот великий правитель, скажу даже — великий человек, искрестил вверенную его заботам провинцию великолепными дорогами. Там до сих пор благословляют память о нем, но не так относились к нему при его жизни: ему пришлось выдержать сильную оппозицию, выразившуюся не в одних только устных и письменных жалобах. Рассказывают, что в мастерских ему часто приходилось пускать в ход необыкновенную силу, которой одарила его природа. Он говаривал деревенским жителям: "Вы проклинаете меня, а дети ваши будут благословлять меня". За несколько дней перед смертью он писал генеральному контролеру следующие строки, напоминающие нам божественные слова Основателя христианства: "Я нажил себе много врагов, но по милости Божьей я простил их, ведь они еще не понимают чистоты моих намерений".

Г-н д'Этиньи изображен со свертком бумаги в правой руке и с другим свертком под мышкой левой руки. Можно думать, что один из этих свертков есть план той самой сети дорог, которой он наделил страну. Но что же означает второй сверток?

Протерев глаза и бинокль, я прочел на нем одно слово: Предостережение. Думая, что художник хотел сострить или дать людям спасительный урок, увековечив воспоминание об оппозиции, оказанной жителями этой страны сооружению дороги, я поспешил в архив и нашел там документ, на который, без сомнения, намекал художник. Он написан на местном наречии. Привожу его здесь в точном переводе в назидание Промышленному вестнику и протекционному комитету. Увы! Они не изобрели ничего нового: доктрины их господствовали здесь около ста лет назад.

"Милостивый государь!

Горожане и поселяне Ошского округа прослышали о задуманном вами проекте — открыть по всем направлениям пути сообщения. Мы пришли со слезами на глазах просить вас хорошенько рассмотреть печальное положение, в которое вы нас повергаете.

Подумали ли вы об этом, милостивый государь? Вы хотите связать Ошский округ с окрестными местами! Но этим вы готовите нам верную погибель — нас завалят всевозможными товарами. Что станется с нашим национальным трудом, когда с открытием ваших дорог наводнят нас иностранные товары? Теперь ограждают нас горы и непроходимые овраги, и под их покровительством развился наш труд. Правда, мы почти ничего не вывозим, но мы имеем по крайней мере верный и обеспеченный рынок. А вы хотите предать его алчному чужеземцу? Не говорите нам, милостивый государь, о нашей деятельности, энергии, сметливости, о плодородии наших земель, потому что мы во всем, во всех отношениях находимся в отчаянном принижении. В самом деле, заметьте себе, что хотя природа и наградила нас такой землей и таким климатом, которые допускают самое большое разнообразие продуктов, однако нет у нас ни одного такого продукта, относительно которого соседние округа не находились бы в более счастливых условиях. Можем ли мы в культуре хлеба бороться с равнинами Гаронны? в культуре вина — с Борделе? в скотоводстве — с Пиренеями? в производстве шерсти с пастбищами Гаскони, где земля не имеет ценности? Итак, вы видите сами, что если откроете сообщение с разными местностями, то нам придется страдать от наплыва к нам чужого вина, хлеба, мяса и шерсти. Все эти предметы составляют, конечно, немалое богатство, но лишь при условии, чтобы они были продуктами национального труда; если же они будут продуктами чужого труда, то погибнет национальный труд, а с ним и наше богатство.

Милостивый государь, не будем умнее наших отцов. Они не только не создавали новых путей для обращения товаров, но весьма благоразумно заграждали даже существовавшие дороги. Они старались расставить таможенных досмотрщиков по нашим границам, чтобы отразить от них конкуренцию вероломных иностранцев. Как же непоследовательно было бы теперь покровительствовать этой конкуренции!

Не будем мудрее природы. Она поместила горы и овраги между разными обществами людей, дабы каждое могло мирно трудиться под защитою их от всякого внешнего соперничества. Срыть горы, засыпать овраги значило бы сделать такое же зло, как уничтожить таможни. Кто знает, не заронит ли когда-нибудь ваш теперешний проект такой пагубной мысли в голову какого-нибудь теоретика?! Берегитесь, милостивый государь, логика безжалостна. Если вы однажды признаете, что легкость сообщений хороша сама по себе и что если она в некоторых отношениях и мешает людям, то во всяком случае доставляет им в общем скорее выгоды, чем неудобства, если вы признаете это, то настанет конец прекрасной системе Кольбера. Тогда мы возьмемся доказать вам, что ваши проекты о дорогах основаны на чем-то другом, а не на этом безрассудном предположении.

Милостивый государь, мы совсем не теоретики, не люди принципа, мы не претендуем на гениальность, а говорим просто языком здравого смысла. Если вы откроете нашу страну влиянию всех внешних соперничеств, если вы дадите свободный доступ на наши рынки хлебу с Гаронны, бордоскому вину, беарнскому льну, шерсти с ландов, пиренейским волам, то будет ясно как Божий день, как станет вывозиться наша монета за границу, как падет наш труд, как иссякнет самый источник заработной платы, как обесценится наша собственность. Что же касается до выгод, которые вы нам сулите, то позвольте сказать вам, что они очень сомнительны; надо прежде переломать себе голову, чтобы заметить их.

Итак, мы смеем надеяться, что вы сохраните Ошский округ в том счастливом разобщении, в каком он теперь находится. Если мы падем в этой борьбе с фантазерами, мечтающими облегчить торговлю, то предвидим, что нашим детям придется выдержать еще другую борьбу, против других фантазеров, которые захотят, пожалуй, завести у нас и свободу торговли".

IV. Мнимая железная дорога

Я уже говорил, что когда, к несчастью, становились на сторону выгод производителя, то непременно сталкивались с интересом целого общества, потому что производитель по самому положению своему требует всегда только лишних усилий, забот и всяких препон.

Замечательный пример этого я нашел в одной бордоской газете. Г-н Симио задается в ней следующим вопросом: должна ли железная дорога, идущая из Парижа в Испанию, прерываться в Бордо?

Он разрешает этот вопрос утвердительно и приводит множество доводов в пользу этого решения. Не стану разбирать их все, но остановлюсь только на следующем.

Железная дорога, идущая из Парижа в Байонну, должна прерваться в Бордо для того, чтобы товары и проезжие, поневоле останавливающиеся в этом городе, доставили заработок лодочникам, носильщикам, комиссионерам, содержателям гостиниц и т.д.

Ясно, что здесь выгодам посредников труда дано предпочтение перед выгодами потребителей.

Но если Бордо должен воспользоваться этим перерывом железной дороги и если эта выгода его совпадает с общим интересом, то Ангулем, Пуатье, Тур, Орлеан, еще более все промежуточные пункты — Руффек, Шательро и пр. должны также требовать для себя перерывов, и притом во имя общего интереса, во имя интереса национального труда, потому что чем более увеличатся эти перерывы, тем более умножатся случаи сохранения товаров в складах, уплаты комиссионных денег, перегрузок на всех пунктах железнодорожной линии. Следуя такой системе, придешь к мысли о постройке такой железной дороги, которая состояла бы из целого ряда последовательных перерывов, т.е. такой железной дороги, которая в действительности не существовала бы.

Как будет угодно господам протекционистам, но несомненно, что принцип запрещений — то же, что и принцип перерывов: принести потребителя в жертву производителю, средству пожертвовать целью.

V. Два топора

Прошение плотника Жана Бонома фабрикант-министру г-ну Кюнен-Гридену

Милостивый государь г-н фабрикант-министр! Я такой же плотник, как Иисус Христос, владею топором и теслом и готов всегда к Вашим услугам.

Рубя и обтесывая с ранней зари и до поздней ночи во владениях нашего короля, мне пришло на ум, что мой труд так же национален, как и Ваш.

И вот я думаю: почему бы покровительству не посетить и мою мастерскую, как посещает оно Вашу мастерскую.

Ибо если Вы работаете сукна, то я строю крыши — оба мы, только различными способами, укрываем наших клиентов от холода и дождя.

А между тем я ищу заказов, тогда как заказы ищут Вас. Вы сумели запастись ими, запретив обращаться за сукном к кому-нибудь другому, кроме Вас, тогда как в моем деле заказчики обращаются к кому им вздумается.

Что же тут удивительного? Г-н Кюнен, сделавшись министром, вспомнил о Кюнене-суконщике. Это так натурально.

Итак, взгляните на мое положение. Я зарабатываю по 30 су в день, не считая воскресных и прогульных дней; если же я явлюсь к Вам вместе с каким-нибудь фламандским плотником, то Вы ради одной уступленной им Вам копейки отдадите предпочтение ему, а не мне.

Если же я захочу одеться и какой-нибудь бельгийский суконщик предложит мне свое сукно рядом с Вашим, то Вы прогоните из страны и его, и его сукно.

Таким образом, поневоле отправляясь за покупками в Вашу лавку, притом самую дорогую, мои несчастные 30 су на деле обращаются в 28 су. Что я говорю? Они не стоят и 26 су, ибо Вы, вместо того чтобы просто выгнать бельгийского суконщика за собственный счет, заставляете меня еще платить за содержание сыщиков, которые служат Вашим интересам.

А так как большинство Ваших товарищей-законодателей, с которыми Вы отлично понимаете друг друга, берут с меня одно или два су каждый под предлогом покровительства то железу, то каменному углю, то маслу и хлебу, то, в конце концов, не спасти мне от грабежа и 15 су из 30, которые я зарабатываю.

Вы, без сомнения, возразите мне, что эти гроши, так просто перекладываемые из моего кармана в Ваш, дают возможность жить людям около Вашего замка, а Вам в то же время дают возможность вести широкую жизнь. На это я заметил бы Вам, что если Вы оставите эти гроши в моем кармане, то они также дадут возможность людям жить около меня.

Как бы то ни было, г-н министр-фабрикант, но я, зная, что дурно буду принят Вами, не иду к Вам прямо требовать (на что имею, однако, полное право) уничтожения тех стеснений, которые Вы навязываете Вашим клиентам, а предпочитаю идти по общей проторенной дороге и покорнейше просить Вас оказать и мне какое-нибудь покровительство.

Но здесь явится у Вас такое затруднение. "Друг мой, — скажете Вы мне, — я бы охотно оказал покровительство тебе и твоим товарищам, но скажи, как приладить таможенные льготы к работе плотников? Запретить что ли вход в дома как с суши, так и с моря?"

Да, это было бы довольно смешно; но, не оставляя своей мечты, я нашел другой способ оказать покровительство детям св. Иосифа, и Вы, я надеюсь, тем охотнее примете его, что он ничем не отличается от приема, составляющего привилегию, которую Вы ежегодно устанавливаете сами для себя.

Это удивительное средство заключается в запрещении употреблять во Франции острые топоры.

Я утверждаю, что такое запрещение не более нелогично и не более произвольно, как и то, которому Вы подвергаете нас относительно Вашего сукна.

За что Вы гоняете бельгийцев? За то, что они продают дешевле Вас. А почему они продают дешевле? Потому что они, как ткачи, имеют какое-нибудь преимущество перед Вами.

Между Вами и каким-нибудь бельгийцем такая разница, какая существует между тупым и острым топорами.

А как же это Вы заставляете меня, плотника, покупать у Вас продукты тупого топора?

Взгляните на Францию как на работника, который своим трудом хочет добыть себе всякие предметы, между прочим, и сукно.

Для этого есть у него два способа: во-первых, самому прясть и ткать шерсть, во-вторых, сработать ну хоть стенные часы, обои или вино и променять их потом бельгийцам на сукно.

Самый верный из этих двух способов, дающий наилучший результат, может представлять собой острый топор, а другой способ — тупой топор.

Ведь Вы же не отрицаете, что в настоящее время во Франции гораздо труднее получить штуку сукна из-под ткацкого станка (это тупой топор), чем виноградную лозу (это острый топор). Вы настолько не отрицаете этого, что ради именно этого излишка труда (в чем, собственно, и полагаете Вы богатство) и рекомендуете, даже больше —

навязываете, нам самый дурной из двух топоров.

Но будьте же последовательны, будьте беспристрастны, если уж не хотите быть справедливы, и поступайте с бедными плотниками точно так, как Вы поступаете с самим собой.

Издайте закон, в котором было бы сказано: "Никто не может пользоваться другими брусьями и бревнами, как только нарубленными тупыми топорами".

Вот что произойдет тогда.

Если теперь мы делаем 100 ударов топором, то будем делать их 300. То, что мы делаем в час времени, потребует 3 часов. Какое могущественное поощрение для труда! Ученики, подмастерья и хозяева не в состоянии будут удовлетворить всем заказам. Нас забросают заказами, а следовательно, увеличится и наша заработная плата. Кому понадобится крыша, должен будет подчиниться нашим требованиям точно так же, как теперь всякий желающий приобрести сукно принужден подчиняться Вашим требованиям.

VI. Китайская сказка

Было в Китае два больших города Чин и Чан. Великолепный канал соединял их. Император нашел нужным уничтожить его и велел завалить громадными обломками скал.

Видя это, Куанг, первый мандарин, сказал ему:

— Сын неба, вы ошибаетесь.

На это император отвечал:

— Куанг, ты говоришь глупости.

Само собой разумеется, что я привожу здесь только сущность этого разговора.

Через три месяца небесный император призвал к себе мандарина и сказал ему:

— Куанг, смотри!

И Куанг, открыв глаза, посмотрел и увидел, как на некотором расстоянии от канала работало множество народа. Одни вскапывали землю, другие насыпали ее, третьи ровняли, четвертые мостили и пр., и вот мандарин — он был очень учен — подумал: это строят дорогу.

Еще через три месяца император опять зовет к себе Куанга и говорит ему:

— Смотри!

Куанг посмотрел и увидел, что по дороге на некотором расстоянии друг от друга построились гостиницы. Масса пешеходов, повозок и паланкинов двигалась взад и вперед, и бесчисленное множество китайцев, еле передвигавших ноги от усталости, таскали большие тяжести из Чина в Чан и из Чана в Чин. И Куанг подумал: ведь это уничтожение канала дало столько работы бедным людям! Но ему тогда и в голову не пришло, что этот труд был отвлечен от других занятий.

Прошло еще три месяца, и император опять сказал Куангу:

— Смотри!

И Куанг увидел, что гостиницы были переполнены путешественниками, и так как они хотели есть, то кругом открылись мясные лавки, пекарни, колбасни и продажа "ласточкиных гнезд", а так как этот честный ремесленный люд не мог же ходить раздетым, то завелись портные, сапожники, продавцы зонтов и вееров; и так как обыкновенно не спят же под открытым небом даже и в небесной империи, то набежали плотники, каменщики и кровельщики. За ними явились полиция, мировые судьи, факиры — одним словом, кругом каждой гостиницы образовался целый город со своими предместьями.

И император спросил Куанга:

— Как тебе это нравится?

И Куанг отвечал:

— Я никогда не поверил бы, что уничтожение канала может создать для народа столько работы.

Но ему тогда и в голову не пришло, что это труд не вновь созданный, а отвлеченный от других занятий, что путешественники ели и пили и прежде, когда ездили по каналу, точно так же, как должны есть и пить теперь, когда их заставили ездить по дороге.

Но вот, к великому удивлению китайцев, император скончался и был предан земле.

Преемник его позвал к себе Куанга и сказал ему:

— Велите расчистить канал.

И Куанг сказал новому императору:

— Сын неба, вы ошибаетесь.

И император отвечал:

— Куанг, ты говоришь глупости.

Но Куанг, настаивая на своем, сказал:

— Ваше величество, какова ваша цель?

— Моя цель, — сказал император, — облегчить сообщение между жителями Чина и Чана и удешевить провоз товаров, дабы народ мог иметь дешевый чай и дешевую одежду...

Но Куанг наперед знал, что отвечать. Накануне получил он несколько номеров китайской газеты Промышленный вестник. Вытвердив свой урок, он просил позволения отвечать, получив его, ударился 9 раз лбом о паркет и сказал:

— Вы желаете, ваше величество, посредством облегчения провоза сбавить цену на предметы потребления, сделать их доступными для народа и ради этого начинаете с того, что уничтожаете весь труд, вызванный закрытием канала. Ваше величество! В политической экономии абсолютная дешевизна...

— Но император перебил его:

— Мне кажется, что ты говоришь заученный урок.

Куанг:

— Да, это правда; для меня было бы удобнее прочесть то, что я хочу сказать.

И, развернув Общественный дух (Esprit public), он прочел: "В политической экономии абсолютная дешевизна предметов потребления есть второстепенный вопрос. Вся задача заключается в равновесии между ценой труда и ценами на предметы первой необходимости. Обилие труда составляет богатство народов, и наилучшая экономическая система та, которая доставляет наибольшее количество всевозможной работы. Не спрашивайте, лучше ли заплатить за чашку чая 4 или 8 кашей, заплатить за рубашку 5 или 10 таэл; все это ребячество, недостойное серьезного человека. Никто не оспаривает вашего предложения. Но вопрос заключается в том, лучше ли платить за предметы потребления дороже и благодаря обилию работ и высокой цене на труд иметь более средств к их приобретению, чем исчерпать источники труда, уменьшить массу народонаселения, перевезти с помощью дорог предметы потребления в другое место, правда, за более дешевую цену, но в то же время отнять у некоторых наших рабочих возможность купить их даже за их уменьшенную цену".

Эти доводы не убедили императора, и Куанг сказал ему:

— Государь, соизвольте подождать; я должен прочитать еще заметку из Промышленного вестника.

Но император сказал:

— Я не нуждаюсь в ваших китайских газетах, я и без них понимаю, что создавать препятствия значит вызывать труд в этом направлении. Но не в этом мое призвание. Ступайте, расчистите канал, а потом мы преобразуем и нашу таможню.

И Куанг пошел, рвал себе бороду и восклицал:

— О Фо-о-о! О Пе-е-е! О Ли-и-и!

Взывал он ко всем богам Китая:

— Сжальтесь над своим народом; к нам пришел император английской школы, и я предвижу, что мы скоро лишимся всего, потому что нам придется больше ничего не делать.

VII. Сборщик налогов

Жак Боном, винодел; Лясуш, сборщик податей.

— Вы заготовили двадцать бочек вина?

— Да, благодаря своим заботам и трудам.

— Потрудитесь отдать мне шесть бочек, и притом самых лучших.

— Как? Шесть бочек из двадцати? Боже мой! Вы хотите разорить меня. А позвольте узнать, для чего вам нужны эти бочки?

— Первую отдадут государственным кредиторам. Когда имеешь долги, то меньше всего приходится думать о процентах.

— Но куда ушел капитал?

— Это слишком долго рассказывать. Часть его пошла на приготовление зарядов, которые надымили-таки на славу. Другая — на жалованье тем, кто давал себя калечить в чужой стране, прежде чем опустошил ее. А потом, когда эти расходы привлекли к нам наших друзей-врагов, они не захотели покидать страну, не забрав денег, которые и пришлось занять.

— Ну а какую же имею я теперь выгоду от этого?

— Возможность сказать себе: как я горжусь тем, что я француз, когда гляжу на эту колонну.

— И чувствовать унижение, что оставляешь своим наследникам землю, обремененную вечным долгом. Ну что же делать? Приходится платить свои долги, как бы безрассудно ни растратили их. Хорошо, отложим одну бочку. Но куда же пойдут остальные пять?

— Еще одна бочка нужна на вознаграждение государственных чиновников, на покрытие расходов главы государства, на содержание судей, восстановляющих ваше право на земли, которые хочет присвоить себе сосед ваш; жандармов, которые охотятся за ворами и разбойниками в то время, когда вы спокойно почиваете; сторожей, оберегающих дороги, ведущие в город; священников, которые крестят ваших детей; наставников, которые их учат и воспитывают, и, наконец, вашего покорного слуги, потому что и он не станет же даром работать.

— Итак, услуга за услугу? На это нечего возразить. Положим, что я лучше бы сам сговорился со священником и школьным учителем, но не стану настаивать на этом. Отложим и другую бочку. Но до шести бочек еще далеко.

— Не думаете ли вы, что двух бочек много за ваше участие в расходах по содержанию армии и флота?

— Увы! Этого, пожалуй, и не много в сравнении с тем, чего они стоили мне, отняв у меня двоих нежно любимых сыновей.

— Но ведь надо же поддержать равновесие европейских сил.

— Эх, Боже мой! Равновесие осталось бы то же, если бы везде уменьшили эти силы наполовину или на три четверти. Но тогда мы сохранили бы наших детей и наши доходы. Для этого нужно только столковаться.

— Да, но что же делать, если никак не столкуются?

— Но это-то и изумляет меня, ведь все страдают от этого.

— Ты сам хотел этого, Жак Боном.

— Вы шутите, господин сборщик; разве я имею голос в собрании?

— А кого избрали вы вашим депутатом?

— Храброго генерала, который скоро будет маршалом, если Богу угодно будет продлить его жизнь.

— А на чей счет живет этот храбрый генерал?

— На счет моих бочек, как мне кажется.

— А что сталось бы с ним, если бы он подал голос за сокращение армии и вашего участия в ее содержании?

— Вместо того чтобы сделаться маршалом, он получил бы отставку.

— Понимаете ли вы теперь, что вы сами...

— Перейдем, пожалуйста, к пятой бочке.

— Эта бочка отправится в Алжир!

— В Алжир? А еще уверяют, что все мусульмане отличаются трезвостью, варвары эдакие! Я не раз сам задавал себе такой вопрос: потому ли они не знают медока, что они басурмане, или, что еще вероятнее, потому они и басурмане, что не знают медока? Но какую же услугу оказывают они мне взамен этой амброзии, стоившей мне таких больших трудов?

— Никакой, к тому же ваша бочка предназначается не столько мусульманам, сколько истинным христианам, которые постоянно живут в Берберии.

— Но что же они там делают, что могло бы быть полезно мне?

— Совершают набеги и в свою очередь страдают от них; убивают других и дают убивать себя; наживают дизентерии и возвращаются домой лечиться; устраивают пристани, прокладывают дороги, строят деревни и заселяют их мальтийцами, итальянцами, испанцами и швейцарцами, живущими на счет вашей и многих других бочек, за которыми я еще приду к вам.

— Помилосердуйте! Уж это слишком! Я наотрез отказываюсь отдать вам эту бочку. Всякого винодела, делающего такие глупости, в пору было бы отправить в Бисетр, в тюрьму. О, Боже! Прокладывать дороги в Атлас, когда я не могу отсюда тронуться с места! Строить гавани в Берберии, когда Гаронна день ото дня все больше мелеет! Отнять у меня моих любимых детей для того, чтобы мучить кабиллов! Заставить меня платить за дома, посевы, лошадей, которых отдают грекам и мальтийцам, когда вокруг нас столько бедняков!

— Бедняков? Да от них-то, от этих лишних людей, и стараются освободить страну.

— Благодарю покорно! Выпроваживать их в Алжир на капитал, который дал бы им возможность жить и здесь.

— Кроме того, вы закладываете там фундамент великой империи, водворяете цивилизацию в Африке и покрываете бессмертной славой ваше отечество.

— Вы поэт, господин сборщик, а я простой винодел и отказываю вам в этой бочке.

— Подумайте хорошенько о том, что через несколько тысяч лет вы вернете ваши затраты сторицей. Так говорят все, кто руководит этим делом.

— А пока они берут на покрытие издержек сначала одну бочку вина, затем две, три и вот в конце концов я обложен налогом в одну тонну! Я настаиваю на своем отказе.

— Теперь уже поздно упрямиться: ваш доверенный установил для вас сбор в одну тонну, или в четыре полные бочки.

— Да, что правда, то правда! Проклятая слабость! Мне самому казалось, что я поступал неблагоразумно, когда вверял ему свои полномочия, ибо что могло быть общего между военным генералом и бедным виноделом?

— Но общее между вами — это, как вы сами видите, вино, потому что вы добываете его, а он распоряжается им от вашего имени.

— Смейтесь надо мной, милостивый государь, я заслуживаю этого. Но все-таки будьте рассудительны и оставьте мне, по крайней мере, эту шестую бочку. Ведь проценты по государственному долгу уплачены, расходы на содержание главы государства покрыты, содержание государственных чиновников обеспечено, война с Африкой может вестись без конца. Чего же вам еще надо?

— Со мной не торгуются. Вам следовало раньше сообщить генералу о ваших намерениях. Теперь же он уже распорядился вашим сбором винограда.

— Проклятый ворчун! Но что же, наконец, вы хотите сделать с моей бедной бочкой вина, украшением моего подвала? Попробуйте-ка это вино: как оно мягко, вкусно, густо, бархатисто!..

— Да, прекрасно! Восхитительно! Как оно пригодится г-ну Д., фабриканту сукон.

— Г-ну Д., фабриканту? Что вы этим хотите сказать?

— То, что он извлечет из него большую выгоду.

— Как? Что такое? Черт побери, если я что-нибудь понимаю!

— Разве вы не знаете, что г-н Д. основал превосходное предприятие, весьма полезное для страны, но которое в итоге ежегодно приносит только значительный убыток?

— От всего сердца я жалею о нем. Но я-то тут при чем?

— Палата поняла, что если это новое дело будет так продолжаться, то г-н Д. принужден будет или лучше работать, или закрыть свое заведение.

— Да что же общего между неверными спекуляциями г-на Д. и моей бочкой?

— Палата решила, что если она даст г-ну Д. немного вина, взятого у вас в подвале, несколько гектолитров зерна у ваших соседей, несколько су из жалованья рабочих, то его убытки превратятся в доходы.

— Расчет ваш так же верен, как и остроумен. Но, черт возьми, он страшно несправедлив. Как? Г-н Д. покроет свои убытки за счет моего вина?

— Нет, не за счет вина собственно, а за счет его цены. Это то, что называется премией поощрения. Но вы совсем изумлены! Разве вы не видите, какую важную услугу оказываете отечеству?

— Вы хотите сказать — г-ну Д.?

— Нет, именно отечеству. Г-н Д. уверяет, что его промышленность будет процветать благодаря этому соглашению, а следовательно, и страна станет богаче. Это самое он повторял в последние дни в палате, в которой состоит депутатом.

— Какой ловкий обман! Как? Какой-нибудь дуралей затеет глупое предприятие, растратит свои капиталы и выудит у меня достаточное количество вина и хлеба, чтобы покрыть свои убытки, и в этом видят общую выгоду?!

— Ваш уполномоченный рассудил так; вам не остается теперь ничего другого, как выдать мне шесть бочек вина и продать как можно выгоднее остальные четырнадцать.

— Ну это мое дело.

— Да, но будет очень обидно, если вы не продадите их за высокую цену.

— Я сам позабочусь об этом.

— Ведь найдется еще много нужд, на которые понадобятся эти деньги.

— Знаю, знаю это, милостивый государь!

— Во-первых, если вы купите железо для починки ваших заступов и сох, то по закону заплатите за него кузнецу вдвое против того, чего оно стоит.

— А! Да это какой-то вертеп мошенников!..

— Потом, если вам нужно купить масло, мясо, полотно, каменный уголь, шерсть, сахар, то каждый продавец на основании того же закона поставит вам их в счет вдвое дороже.

— Но ведь это гадко, ужасно, отвратительно!

— К чему эти жалобы? Вы сами через вашего уполномоченного...

— Да оставьте меня в покое с моим полномочием. Я дурно воспользовался им, это правда. Но в другой раз не поймать меня в эту ловушку: я выберу в свои уполномоченные простого и честного крестьянина.

— О нет, вы опять выберете храброго генерала.

— Как?! Я опять выберу генерала, чтобы раздали мое вино каким-то африканцам и фабрикантам?

— Да, вы опять выберете его, я говорю вам это.

— Ну уж это слишком. Я не выберу его, если не захочу.

— Но вы захотите и непременно выберете.

— Пускай попробует, он увидит, с кем имеет дело.

— Посмотрим. А пока прощайте. Я увожу ваши шесть бочек и распределю их, как назначил ваш генерал.

VIII. Правая и левая руки

Доклад королю

Государь! Когда видишь, как эти приверженцы свободной торговли дерзко распространяют свое учение, как они доказывают, что право купить и продать истекает из права собственности, поневоле серьезно тревожишься насчет положения нашего национального труда. В самом деле, что делать французам со своими руками и способностями, когда они будут свободны?

Администрации, которую вы удостоили своим доверием, придется призадуматься над таким тревожным положением и поискать в своей мудрости какого-нибудь нового покровительства взамен прежнего столь скомпрометированного. Она предлагает вам запретить вашим верным подданным употреблять правую руку.

Государь, не обижайте нас и не подумайте, будто мы легкомысленно решились на новую меру, которая на первый взгляд может показаться слишком странной. Глубокое изучение покровительственной системы раскрыло нам следующий силлогизм, на котором она всецело основывается.

Чем больше работаешь, тем делаешься богаче.

Чем больше препятствий, тем сильнее работаешь.

Следовательно, чем больше препятствий, тем становишься богаче.

Что же такое на самом деле этот протекционизм, как не остроумное применение этого силлогизма?

Позволим такое предположение. Представим себе страну в виде какого-нибудь сложного существа, состоящего из 30 млн. ртов, а стало быть, из 60 млн. рук. Положим, что оно работает над стенными часами, рассчитывая променять их потом в Бельгии на 10 квинталов железа. А мы говорим ему: "Само приготовь это железо". "Я не могу, — отвечает оно нам, — это отнимет у меня слишком много времени. Я не приготовлю и пяти квинталов за то время, как сработаю часы". "Утопист! — возразим мы. — Потому-то мы и запрещаем тебе делать часы и приказываем приняться за железо. Разве ты не видишь, что мы создаем тебе работу?"

Государь, от вашей проницательности не ускользнет, конечно, что такое требование было бы равносильно тому, как если бы мы сказали: работай одной только левой рукой, а не правой.

Создавать препятствия, чтобы дать возможность расширить свой труд, ведь таков принцип отживающей теперь системы запрещений? Но таков же и принцип нарождающегося теперь нового запрещения. Государь, вводить такую регламентацию не значит вводить что-нибудь новое, а значит просто быть последовательным.

Что же касается до действительности этой меры, то она неоспорима. Правда, очень трудно, гораздо труднее, чем думают, работать одной левой рукой все, что привыкли делать правой. Вы убедитесь в этом, государь, если соблаговолите проверить нашу систему на каком-нибудь знакомом для вас деле, ну хоть на тасовании карт. Итак, мы можем считать себя счастливыми, что открыли для труда новое безграничное поприще.

Когда рабочие всякого рода будут принуждены работать одной левой рукой, то представьте себе, государь, какое огромное число их потребуется для того, чтобы удовлетворить совокупности всех существующих потребностей, предположив, что они не изменятся (так всегда поступаем мы, когда сравниваем две противоположные системы производства). Такой поразительный спрос на ручной труд непременно вызовет значительное возвышение заработной платы, и тогда пауперизм как по волшебству исчезнет из страны.

Ваше отеческое сердце, государь, возрадуется при мысли, что благотворное влияние нового закона распространится и на ту интересную часть великой семьи, судьба которой составляет предмет вашей усиленной заботливости. В самом деле, какова теперь судьба женщин во Франции? Дерзкий и огрубелый в тяжелых работах пол незаметно вытесняет их из всякой деятельности.

В прежнее время они еще получали кое-какие средства в конторах для продажи лотерейных билетов, но безжалостная филантропия закрыла эти конторы. А под каким предлогом? Чтобы сберечь, доказывала она, гроши бедняков. Но разве когда-нибудь бедняки получали на эти гроши такие тихие и невинные радости, какие скрывала для них таинственная урна фортуны? Когда бедняк, лишенный всех радостей жизни, откладывал каждые две недели свой дневной заработок, чтобы поставить его на счастливый выигрыш в лотерее, сколько прекрасных часов счастья доставлял он своему семейству! Надежда никогда не покидала домашнего очага. Мансарды преисполнялись иллюзиями: жена мечтала затмить своих соседок блеском своего туалета, сын грезил видеть себя тамбур-мажором, а дочь чувствовала, как идет она к алтарю под руку со своим суженым. А ведь стоит чего-нибудь и забыться в сладком сне!

О! Лотерея составляла поэзию бедняка, а мы вырвали ее из его рук!

Лотерея закрыта, но чем же заменить ее для наших бедняков? Табаком и почтой?

Табак, слава Богу, процветает благодаря утонченным привычкам, которые по примеру августейших особ так искусно восторжествовали среди нашей элегантной молодежи.

А почта!.. Мы ничего не скажем о ней — она составит предмет особого доклада.

Итак, что же еще, за исключением табака, остается для ваших подданных? Ничего, кроме вышивания, вязания и шитья — печальных средств, которые все более вытесняются варварской наукой, называемой механикой.

Но лишь только появится ваш указ, лишь только правые руки будут отрублены или связаны, все сразу изменится. В 20, в 30 раз большего числа вышивальщиц, прачек, гладильщиц, портних и рубашечниц недостанет для удовлетворения всех потребностей (Honni soil mal у pense!) королевства, предполагая, что потребление, согласно нашему способу рассуждения, не изменится.

Правда, холодные теоретики будут оспаривать это предположение, потому что платья и сорочки станут дороже. Но этот аргумент ничего не доказывает ни против работы одной левой рукой, ни против протекционизма, потому что самая эта дороговизна есть результат и признак того излишнего напряжения сил и труда, на котором в том и другом случае мы предполагаем основать благоденствие рабочего класса.

Да, мы рисуем себе трогательную картину будущего процветания швейной промышленности. Сколько движения! Сколько деятельности! Сколько жизни! На каждое платье понадобится 100 пальцев вместо 10. Вы не увидите тогда ни одной праздной девушки, и нам при свойственной вам, государь, проницательности нечего объяснять, к каким нравственным последствиям поведет эта великая революция. Не только увеличится число занятых делом девушек, но и каждая из них выручит больше, потому что их будет все-таки меньше, чем сколько потребуется, а если опять появится конкуренция, то уже не между девушками, изготовляющими платья, а между прекрасными дамами, которые их носят.

Итак, вы видите, государь, что наше предложение не только согласно с экономическими преданиями правительства, но и само по себе нравственно и демократично.

Чтобы оценить его последствия, предположим, что преобразование уже совершилось, и перенесемся мыслью к будущему; представим себе, что оно действует уже 20 лет. Праздность изгнана из страны, довольство и согласие, радости жизни и нравственность вместе с трудом проникли во все семьи, нет больше нищеты, нет больше проституции. Только потому, что одна левая рука неудобна для работы, явилось много нового труда, а с ним и достаточное вознаграждение. Все уладилось как нельзя лучше, и мастерские переполнились рабочими. Не правда ли, государь, что если бы тогда утописты вдруг потребовали свободы для правой руки, то вызвали бы тревогу по всей стране? Не правда ли, что такая реформа перевернула бы все вверх дном? Значит, наша система хороша, коли ее нельзя было бы уничтожить без страданий народа.

IX. Закон

Доклад королю

Бросьте взгляд на земной шар. Когда народы бывают самыми счастливыми, самыми нравственными, самыми миролюбивыми? Когда закон реже всего вмешивается в частную, личную деятельность; когда правительство меньше дает себя чувствовать; когда личность имеет наибольшую силу, а общественное мнение наибольшее влияние; когда не так многочислен его состав управления и не так сложно его устройство; когда легче, равномернее налоги; когда народное недовольство не так жгуче и реже находит себе оправдание; когда деятельнее проявляется ответственность отдельных лиц или целых классов общества и когда, следовательно, нравы, если они небезупречны, неуклонно стремятся к исправлению; когда взаимные сношения, договоры, ассоциации встречают наименее препятствий и преград всякого рода; когда труд, капитал, народонаселение подвергаются наименьшим искусственным перемещениям; когда люди наиболее руководствуются собственными наклонностями; когда промысел Божий наиболее правит людскими делами — одним словом, тогда, когда народы наиболее приближаются к такому решению: в пределах права все по свободной и способной к совершенствованию, самодеятельной воле человека; ничего посредством закона и насилия, а все на основании всеобщей справедливости.

Надо сказать, что в мире слишком много великих людей, слишком много законодателей, организаторов, основателей обществ, вожаков народов, отцов наций и пр., и пр. Очень уж много людей, которые становятся выше человечества, чтобы заправлять его судьбами, слишком много людей, считающих своим непрошеным призванием печься о его благополучии.

Но мне скажут на это: как же вы говорите это, когда сами так много заботитесь о нем. Да, это правда. Но согласитесь, что я забочусь совсем в другом смысле и с другой точки зрения, и если я вмешиваюсь в толпу реформаторов, то лишь с одной целью — заставить их отказаться от своих поползновений.

Я забочусь о человечестве не так, как Вокансон о своем автомате, но как физиолог поступает с человеческим организмом — чтобы изучать его и удивляться ему.

Я занимаюсь им в смысле того знаменитого путешественника, который попал однажды в дикое племя. В то время там родился ребенок, и вот целая толпа колдунов, знахарей и гадальщиков, вооруженных кольцами, крючьями и цепями, окружила новорожденного. Один говорил: этот ребенок никогда не будет обонять запаха трубки мира, если я не расширю ноздрей его. Другой: он будет лишен слуха, если я не оттяну ушей его до самых плеч. Третий: он никогда не увидит света солнца, если я не скошу ему глаз. Четвертый: он никогда не будет держаться прямо, если я не согну его ног. Пятый: он не будет думать, если я не сдавлю ему мозга. "Прочь! — воскликнул путешественник. — Бог сам ведает, что творит; не старайтесь знать больше его, и если Бог даровал органы этому хрупкому созданию, то не мешайте им развиваться, крепнуть упражнением, опытом и свободой".

Точно так же Бог даровал человечеству все, что нужно, дабы оно могло исполнить свое назначение. Как есть частная физиология человека, так есть и физиология социальная, и та и другая от промысла Божьего.

Социальные органы также имеют свое устройство, чтобы гармонически развиваться на вольном просторе свободы. Итак, прочь эмпирики и организаторы! Долой их кольца, цепи, крючья, клещи! Долой их искусственные приемы! Долой их общественные мастерские, фаланстеры, правительственную опеку, централизацию, тарифы, государственную религию, даровые и монопольные банки, все их стеснения, преграды, ухудшение нравов и уравнение всех посредством налога! Напрасно навязывали общественному организму так много разных систем, теперь пора кончить тем, с чего следовало начать, — пора отбросить в сторону эти системы и испробовать наконец действие свободы, которая есть дело веры в Бога и его создание.

X. Мешок зерна

[Этот очерк, как и два последующих, взяты из памфлета "Капитал и рента".]

Матюрен был беден, как Иов, работал изо дня в день для своего пропитания, но владел куском невозделанной земли, не знаю как доставшимся ему по наследству. Он страстно желал обработать его. Но, увы, думал он про себя, рыть канавы, строить ограды, пахать землю, очищать ее от корней и камней, разрыхлять и обсеменять ее — все это, правда, прокормит меня через год или два, но никак не сегодня и не завтра. Чтобы приняться за обработку, я должен наперед припасти что-нибудь такое, что дало бы мне возможность просуществовать до будущей жатвы, и я по опыту знаю, что, безусловно, нужен предшествующий труд для того, чтобы сделать производительным труд настоящий. Добряк Матюрен не остановился на одних размышлениях, а сейчас же принялся за работу и стал откладывать кое-что из своего заработка, чтобы купить заступ и мешок зерна, без которых приходится отказываться от самых прекрасных земледельческих проектов. Он повел себя так хорошо, был так деятелен и воздержан, что, в конце концов, стал владельцем желанного мешка зерна. "Я отнесу его на мельницу, — сказал он, — и благодаря ему проживу как-нибудь, пока поле мое не покроется богатой жатвой". Но только что собрался он идти, как приходит к нему Жером и просит одолжить ему его сокровище. "Если ты одолжишь мне этот мешок, — упрашивал Жером, — то окажешь мне большую услугу; я имею в виду очень выгодную работу, но не могу приняться за нее, потому что у меня нет запасов, на которые я мог бы прожить до ее окончания". "Я находился в точно таком же положении, как и ты, — ответил Матюрен, — и если теперь мне, наверно, хватит на несколько месяцев хлеба, то благодаря лишь тому, что я не щадил своих сил и голодал. В силу какой же справедливости этот мешок зерна должен пойти теперь на исполнение твоего, а не моего предприятия?"

Можно было думать, что они долго торговались, но вышло не так; они скоро покончили на следующем.

Во-первых, Жером обещал вернуть через год точно такой же мешок зерна того же качества, того же веса, зерно в зерно. "Эта первая статья вполне справедлива, — говорил он, — иначе выходило бы, что Матюрен не взаймы дал бы мне этот мешок, а просто подарил бы мне его".

Во-вторых, он обязался дать сверх гектолитра еще 5 литров зерна. "Эта вторая статья так же справедлива, как и первая, — подумал он, — иначе Матюрен оказал бы мне услугу безвозмездно: он обрек бы себя на лишения, отказался бы от дорогого ему предприятия и дал бы мне возможность исполнить мое дело, дал право в течение целого года пользоваться его сбережениями — и все это даром. Так как он отсрочивает обработку своей земли и дает мне возможность исполнить выгодную работу, то весьма натурально, что и я, в свою очередь, должен сделать его в какой-нибудь доле участником в тех выгодах, которыми я обязан только его пожертвованию".

Матюрен, как человек развитый и умелый, рассуждал так:

"По первой статье нашего соглашения мешок зерна вернется ко мне только через год, тогда я могу опять отдать его взаймы; он вернется ко мне опять через год, и я опять отдам его, и так до бесконечности. В то же время я не могу отрицать, что он давным-давно будет съеден. А вот что действительно странно: я буду вечно оставаться владельцем мешка зерна, тогда как мешок, который я дал взаймы, давно уже перестал существовать. Но это объясняется тем, что он был уничтожен еще в то время, когда находился в пользовании Жерома, я же дам Жерому возможность выработать большую ценность, и, следовательно, он может вернуть мне мешок зерна или его ценность и не только не понесет от этого никакого убытка, но и получит выгоду. Что же касается меня, то эта ценность должна оставаться моей собственностью до тех пор, пока я сам не уничтожу ее, употребив в свою пользу. Если бы я употребил ее на обработку моей земли, то вернул бы ее себе в виде хорошего урожая. Теперь же я даю ее взаймы другому и должен получить ее обратно в том же виде.

Из второй статьи договора я вывожу еще такое поучение. По прошествии года я получу еще 5 литров зерна сверх 100 литров, которые я дал взаймы. Следовательно, если я буду продолжать работать и сберегать из того, что получу, так же, как делал это раньше, то через несколько времени я буду в силах давать взаймы два, три, четыре мешка зерна; когда же у меня наберется их такое количество, что я из 5 добавочных литров на каждый мешок скоплю достаточную сумму для своего прожитка, то мне можно будет и отдохнуть под старость. Но разве я в таком случае не буду жить на счет ближнего? Конечно, нет; ведь сейчас же было доказано, что, давая взаймы, я оказываю услугу, улучшаю и расширяю труд моих должников и выговариваю себе только самую маленькую часть того излишка производства, который получится благодаря моей ссуде и моим сбережениям. Чудно, в самом деле, как человек может достигнуть покоя и досуга, который никому не повредит и не возбудит ничьей справедливой зависти".

XI. Дом

У Мондора был дом; на постройку его он ничего ни у кого не брал. Он был обязан им только своему личному труду, или, что то же самое, своему труду, справедливо вознагражденному. Первым делом его было войти в соглашение с архитектором, который за 100 экю в год взялся поддерживать дом всегда в должном порядке. Мондор предвкушал уже, как он будет проводить счастливые дни в этом убежище, которое признается нашей конституцией неприкосновенным. Но вдруг Валерий захотел поселиться в нем. "Да подумали ли вы о том, что говорите? — сказал Мондор. — Это я построил его, он стоил мне 10 лет тяжелых трудов, а вы хотите пользоваться им?!" Порешили обратиться к судьям — глубокомысленных экономистов не искали, потому что их не было в стране. Выбрали людей справедливых, здравомыслящих, что то же самое: политическая экономия, справедливость, здравый смысл — одно и то же. И вот что постановили судьи. Если Валерий хочет в течение года занимать дом Мондора, то должен исполнить три условия: первое — через год очистить дом и сдать его в полном порядке владельцу (повреждения от времени в доме всегда не избежны); второе — уплатить Мондору 300 франков, которые он ежегодно уплачивает архитектору за исправление таких повреждений от времени, которые непременно окажутся, пока в доме будет жить Валерий, а потому он и должен по всей справедливости заплатить за них; третье — оказать Мондору такую же услугу, какую он оказал ему. Но об этой услуге Мондор и Валерий должны свободно договориться между собой.

XII. Рубанок

Это было давно, очень давно. В одной бедной деревушке жил столяр-философ, ведь все мои действующие лица немного философы. Жак работал с утра до вечера не покладая своих сильных рук, но и голова его в то же время так же усиленно работала. Он любил давать себе отчет в своих действиях, рассуждать об их причинах и следствиях. Не раз размышлял он так: топором, пилой и молотком я могу делать только грубую мебель и за нее будут платить мне то, что следует. Но если бы у меня был еще рубанок, я не только угодил бы своим давальцам, но и сам заработал бы больше. Безусловно, верно, что я могу рассчитывать на услуги других только пропорционально тому, что сам оказываю им. Итак, решено, я сделаю себе рубанок.

Только что собрался он приняться за дело, как пришла ему в голову такая мысль: я работаю на своих покупателей 300 дней в году; если я употреблю 10 дней на изготовление рубанка и если он, положим, прослужит год, то мне останется только 290 дней на заготовку мебели. Следовательно, чтобы не дать маху, я должен своим рубанком выработать в 290 дней столько, сколько я вырабатываю теперь в 300 и даже больше, иначе не стоит и затевать это. Жак пустился в расчеты. Он высчитал, что продаст новую, улучшенную мебель за такую цену, которая вполне вознаградит его за 10 дней, потраченных на изготовление рубанка. Уверившись в этом, он принялся за работу.

Через 10 дней Жак уже обладал прекрасным рубанком и утешался еще более тем, что он сам сработал его. Он подпрыгнул от радости, подобно доброй Перретте, потому что верно вычислил выгоду, которую должен получить от этого хитрого инструмента, и был счастлив, потому что ему не пришлось восклицать потом: "Прощай, мой теленок, прощайте, моя корова, свинья и наседка!"

Неожиданный приход его товарища Гильома, столяра из соседней деревни, прервал его мечты о воздушных замках. Гильом, любуясь его рубанком, был поражен теми выгодами, которые можно получить от него. И вот он сказал Жаку:

— Ты должен оказать мне услугу.

— Какую?

— Одолжи мне этот рубанок на один год.

Понятно, что при таком предложении Жак не мог не воскликнуть:

— Да подумал ли ты, что говоришь, Гильом? Если я окажу тебе эту услугу, чем отплатишь ты мне за нее?

— Ничем! Разве ты не знаешь, что заем должен быть даровой? Разве тебе неизвестно, что капитал сам по себе непроизводителен? Разве ты не слыхал, что провозглашено общее братство? Если ты окажешь мне услугу только с тем, чтобы, в свою очередь, получить и с меня что-нибудь, то в чем же будет твоя заслуга?

— Гильом, друг мой, братство не значит еще, чтобы все пожертвования приходились только на одну сторону. Тогда почему бы и мне не требовать их от тебя? Я не знаю, должна ли быть ссуда даровая или нет, но знаю, что если отдам тебе мой рубанок даром на целый год, то, значит, я просто подарю его тебе. По совести же я не для этого сработал его.

— Ну так вот что: оставим новые истины всеобщего братства, изобретенные господами социалистами. Я прошу тебя оказать мне услугу. Какую же услугу хочешь ты получить с меня за нее?

— Во-первых, через год мой рубанок не будет никуда годен, и его придется бросить. Стало быть, справедливо, чтобы ты или вернул мне точно такой же другой рубанок, или дал мне денег на поправку моего рубанка, или же отработал мне 10 дней, которые я должен буду потратить на изготовление нового инструмента. Так или иначе, а я должен получить рубанок обратно в том самом виде, в каком его отдал.

— Да, это вполне справедливо, и я подчиняюсь этому условию. Я обязуюсь возвратить тебе или тот же самый рубанок, или другой, подобный ему, или ценность его, т.е. то, чего он стоит. Доволен ли ты этим? Чего же тебе еще требовать с меня?

— Совсем напротив. Я сработал этот рубанок для себя, а не для тебя. Я ждал от него большей выгоды, лучшей работы, большей платы за нее, а следовательно, вообще улучшения моего положения. Как же я уступлю тебе все это даром и почему именно я должен сработать рубанок, а ты будешь пользоваться им? Уж лучше я сам потребую у тебя пилу и топор. Какое, в самом деле, смешение понятий! Не проще ли, если каждый сохранит то, что сделал своими руками, как сохраняет теперь самые руки? Пользоваться даром руками другого называется рабством; пользоваться даром рубанком другого — разве это может называться братством?

— Да, если мы порешим, что я через год возвращу тебе твой рубанок таким же чистым и острым, каков он теперь.

— Но дело идет не о будущем, а о настоящем годе. Я сработал этот рубанок, чтобы улучшить свой труд и свое положение; если ты вернешь его мне через год, то, значит, не я, а ты в течение целого года будешь пользоваться его выгодами. Вот почему я вовсе не намерен оказывать тебе такую услугу, не получая от тебя ничего взамен ее. Итак, если ты хочешь иметь мой рубанок, то кроме возвращения его мне в целости, как мы уже условились с тобой, ты должен оказать мне еще услугу, о которой и будем теперь толковать: ты должен вознаградить меня за мою услугу.

И вот порешили они так: Гильом обязался в конце года принести Жаку совсем новый рубанок и, сверх того, еще одну доску в вознаграждение за те выгоды, которых он лишился, уступив их своему товарищу.

Не найдется человека, сколько-нибудь знакомого с делами этого рода, который усмотрел бы в этой сделке малейшую несправедливость или притеснение.

Удивительно же было только следующее: когда через год рубанок был возвращен Жаку, то он опять отдал его взаймы, опять получил его обратно и опять отдал его в третий и четвертый раз. Теперь же этот инструмент находится в руках его сына, который до сих пор все отдает его взаймы. Бедный рубанок! Сколько раз меняли в нем то нож, то ручку! Это уже не прежний рубанок, но это все та же ценность, по крайней мере, для потомства Жака!

Государство

Я бы очень желал, чтобы установили премию не 500, а 1 млн. франков с награждением еще крестами и лентами для выдачи их тому, кто дал бы хорошее, простое и вразумительное определение слова Государство.

Какую громадную услугу оказал бы он обществу!

Государство! Что это такое? Где оно? Что оно делает? Что должно делать?

То, что мы знаем теперь про него, это какая-то таинственная личность, которая, наверное, более всех на свете хлопочет, более всех тормошится, более всех завалена работой, с которой более всех советуются, которую более всех обвиняют, к которой чаще всех обращаются и взывают о помощи.

Я не имею чести знать вас, милостивый государь, но готов держать какое хотите пари — один против десяти, — что вы в течение уже 6 месяцев занимаетесь составлением утопий, а если это так, то бьюсь об заклад — один против десяти, — что исполнение ваших утопий вы возлагаете на Государство. А вы, милостивая государыня, я уверен в этом, от всего сердца желаете излечить все страдания бедного человечества и были бы очень рады, если бы Государство пришло вам на помощь.

Но увы, несчастное Государство, подобно Фигаро, не знает, кого слушать, в какую сторону повернуться. Сто тысяч голосов из печати и с трибуны кричат ему все разом:

"Организуйте труд рабочих!",

"Искорените эгоизм",

"Подавите нахальство и тиранию капитала",

"Сделайте опыты с навозом и яйцами",

"Избороздите страну железными дорогами",

"Оросите равнины",

"Посадите лес в горах",

"Постройте образцовые фермы",

"Откройте благоустроенные мастерские",

"Населите Алжир",

"Выкормите детей",

"Обучите юношество"', [Эта фраза принадлежит Ламартину]

"Поддержите старость",

"Разошлите жителей городов по деревням",

"Уравновесьте выгоды всех отраслей промышленности",

"Дайте взаймы деньги без процентов всякому, кто желает получить",

"Освободите Италию, Польшу и Венгрию",

"Обучите верховую лошадь",

"Поощряйте искусство, дайте нам музыкантов и танцовщиц",

"Запретите торговлю и заодно создайте нам торговый флот",

"Отдайте истину и зароните в наши головы семена разума. Назначение Государства — просвещать, развивать, расширять, укреплять, одухотворять и освящать душу народов".

"Но, господа, минуту терпения, — жалостливо отвечает Государство. — Я постараюсь удовлетворить вас, но для этого мне необходимы некоторые средства. Я заготовило проекты пяти или шести налогов, совсем новых и самых благословенных в мире. Вы увидите сами, с каким удовольствием будут платить их".

Но тут поднялся страшный крик: "У-у! Нечего сказать, невелика заслуга сделать что-нибудь на такие средства! К чему же тогда и называться Государством? Нет, вы бросьте ваши новые налоги, мы же требуем еще отмены старых налогов. Уничтожьте налог на соль, на напитки, на литературу, патенты, а также поборы".

Среди этого гвалта, после того как страна 2 или 3 раза меняла свое Государство за то, что оно не удовлетворяло всех ее требований, я хотел бы заметить, что она страдает противоречием. Но, Боже мой, на что я отваживаюсь?! Лучше было бы сохранить мне это замечание про себя.

И вот я навсегда скомпрометирован, теперь все считают меня человеком без сердца, без души, сухим философом, индивидуалистом, буржуа — одним словом, экономистом английской или американской школы.

О, простите меня, великие писатели, которые ни перед чем не останавливаются, даже перед противоречиями. Я, конечно, не прав, я охотно отступаю. Я ничего так не желаю, будьте уверены в этом, как если бы вы действительно открыли вне нас существующее благотворительное и неистощимое в своих благодеяниях существо, называемое Государством, которое имело бы наготове хлеб для всех ртов, работу для всех рук, капиталы для всех предприятий, кредит для исправления всех проектов, масло для всех ран, целебный бальзам для всех страданий, советы на случай всяких затруднений, решения по всем сомнениям, истину для всех умов, развлечения от всякой скуки, молоко для детей, вино для старцев, которое предусматривало бы все наши нужды, предупреждало бы все наши желания, удовлетворяло бы нашу любознательность, исправляло бы все наши промахи, все наши ошибки и избавляло бы нас от всякой предусмотрительности, осторожности, проницательности, опытности, порядка, экономии, воздержания и всякого труда.

И почему же мне не желать этого? Ей Богу, чем больше я размышляю об этом, тем больше убеждаюсь, как это было бы удобно для всех, мне же самому хочется поскорее воспользоваться этим неисчерпаемым источником богатства и света, этим универсальным целителем, этой неисчерпаемой сокровищницей, этим непогрешимым советником, которого вы зовете Государством.

Вот почему я и прошу, чтобы мне показали, определили его, и вот почему я предлагаю учредить премию для того, кто первый откроет этого Феникса. Согласитесь же со мной, что это драгоценное открытие еще не сделано, потому что до сих пор все, что являлось под именем Государства, народ тотчас же опрокидывал именно за то, что оно не выполняло нескольких противоречивых требований программы.

Говорить ли? Я боюсь, чтобы в этом отношении мы не сделались игрушкой самой странной иллюзии, которая когда-либо овладевала умом человека.

Человеку свойственно иметь отвращение к труду и страданиям, а между тем он обречен самой природой страдать от лишений, если не возьмет на свои плечи всю тягость труда, ему остается только выбрать одно из этих двух зол. Но что надо сделать, чтобы избегнуть и того, и другого? До сих пор он находил для этого только одно средство — пользоваться трудом своего ближнего и никогда не найдет другого. Надо сделать так, чтобы труд и удовольствие не распределялись между всеми в естественной пропорции, но чтобы весь труд падал на долю одних, а все удовольствия жизни приходились на долю других. Отсюда рабство и хищение, в каком бы виде они ни проявлялись: в виде ли войн, лицемерия, насилия, стеснений, обманов, чудовищных злоупотреблений и т.д., — вполне согласны с породившей их мыслью. Должно ненавидеть и бороться с притеснителями, но все-таки нельзя упрекнуть их в том, что они непоследовательны.

С одной стороны, рабство благодаря Богу отживает свой век. С другой стороны, хотя существующая теперь возможность для каждого защищать свое добро затрудняет всякое прямое и открытое хищение, однако сохраняется еще несчастная первоначальная склонность, присущая всем людям, — делить сложные дары жизни на две части, на одних валить всю тяжесть труда и страданий, а для себя самих сохранять только удовольствия этой жизни. Посмотрим, в какой новой форме проявляется это печальное направление.

Притеснитель не давит теперь притесняемого прямо собственными руками — наша совесть стала к этому слишком чувствительна. Тиран и его жертва еще существуют, но между ними поместился посредник — Государство, т.е. сам закон. Чем, спрашивается, лучше всего можно заглушить укоры совести, а что еще дороже — преодолеть сопротивление? И вот все мы по тому или другому праву, под тем или другим предлогом обращаемся к Государству. Мы говорим ему: "Я нахожу, что соотношение между моими радостями жизни и трудом не удовлетворяет меня, и я хотел бы для восстановления желаемого равновесия между ними попользоваться чем-нибудь от благ моего ближнего. Но это небезопасно для меня. Не можете ли вы помочь мне в этом? Не можете ли вы дать мне хорошее место? Или побольше стеснить промышленность моих конкурентов? Или даром ссудить меня капиталами, которые вы отобрали у их владельцев? Или воспитать детей моих на казенный счет? Или выдать мне премию в виде поощрения? Или обеспечить меня, когда мне исполнится 50 лет? Тогда со спокойной совестью я достигну своей цели, потому что за меня будет действовать сам закон, а я буду пользоваться всеми выгодами хищения, ничем не рискуя и не возбуждая ничьего негодования!

Так как, с одной стороны, очевидно, что все мы обращаемся к Государству с подобными требованиями, а с другой стороны, доказано, что Государство не может удовлетворить одних, не усилив тягостей других, то в ожидании иного определения Государства я позволю себе привести здесь мое мнение. Почем знать, может быть, оно и удостоится премии? Вот оно.

Государство — это громадная фикция, посредством которой все стараются жить за счет всех.

В наше время, как и прежде, каждый в большей или меньшей степени хочет пользоваться трудами ближнего. Никто не позволяет себе явно выражать это чувство, и всякий скрывает его даже от самого себя. Но как же поступают тогда? Выдумывают посредника и обращаются к Государству, которому каждый класс общества по очереди говорит так: "Вы, которые законно и честно можете брать, берите у общества, а мы уж поделим". Увы! Государство всегда слишком склонно следовать такому адскому совету, так как оно состоит из министров, чиновников и вообще людей, сердцу которых никогда не чуждо желание и которые готовы всегда как можно скорее ухватиться за него, умножить свои богатства и усилить свое влияние. Государство быстро соображает, какую выгоду оно может извлечь из возложенной на него обществом роли. Оно станет господином, распорядителем судеб всех и каждого; оно будет много брать, но зато ему и самому много останется: оно умножит число своих агентов, расширит область своих прав и преимуществ, и дело кончится тем, что оно дорастет до подавляющих размеров.

Но что следует хорошенько заметить себе, это поразительное ослепление общества на этот счет. Когда солдаты победоносно и радостно обращали в рабство побежденных, они бы- ли, правда, варварами, но не были непоследовательны. Цель их, как и наша, состояла в том, чтобы жить за счет других, но они ни в чем не противоречили ей. А что мы должны думать о народе, который и не подозревает, что взаимный грабеж есть все-таки грабеж, хотя он и взаимный; что он не стал менее преступен потому, что совершается законно и в порядке; что он ничего не прибавляет к общему благосостоянию, а, напротив, еще умаляет его на всю ту сумму, которой стоит ему разорительный посредник, называемый Государством"!

И эту великую химеру мы начертали в назидание народу на фронтоне нашей Конституции. Вот первые слова, которыми начинается ее вступление:

"Франция учредила республику для того, чтобы... поднять всех граждан на все возвышающуюся ступень нравственности, света и благосостояния".

Следовательно, по этим словам, Франция, т.е. понятие отвлеченное, призывает французов, т.е. действительно существующих людей, к нравственности, благосостоянию и т.д.

Не значит ли это по смыслу этой странной иллюзии ожидать всякого блага не от самих себя, а от чьей-то сторонней энергии? Не указывает ли это на то, что рядом и независимо от французов существует еще какое-то добродетельное, просвещенное и богатое существо, которое может и должно изливать на них свои благодеяния? Не дает ли это право предполагать, и притом без всякой надобности, что между Францией и французами, т.е. между простым, сокращенным и отвлеченным понятием о всех личностях в совокупности и между этими самыми личностями существуют еще какие-то отношения отца к сыну, опекуна к опекаемому, учителя к ученику? Кто не знает, что иногда выражаются метафорически и называют отечество нежной матерью. Но чтобы доказать воочию всю бессодержательность приведенного положения нашей конституции, достаточно показать, что оно не только легко, но и с выгодой для здравого смысла может быть выражено в обратной форме. Так, пострадала ли бы точность выражения, если бы во вступлении было сказано: "Французы устроились в республику, чтобы призвать Францию на всевозрастающую ступень нравственности, света и благосостояния"?

Какое же значение имеет аксиома, в которой подлежащее и дополнение могут свободно переставляться без ущерба смыслу? Всякий понимает, когда говорят: мать выкормит ребенка, но странно было бы сказать: ребенок выкормит мать.

Американцы иначе понимали отношение граждан к Государству, когда в заголовке своей Конституции начертали следующие простые слова:

"Мы, народ Соединенных Штатов, желая образовать более совершенный союз, установить справедливость, обеспечить внутреннее спокойствие, оградить, умножить общее благосостояние и обеспечить блага свободы себе и нашему потомству, постановляем...".

Тут нет ничего химерического, нет никакой абстракции, от которой граждане требовали бы себе всего. Они надеются только на себя, на свою собственную энергию.

Если я позволил себе критически отнестись к первым словам нашей Конституции, то не из-за метафизической тонкости, как это можно подумать, а просто потому, что, по моему убеждению, это олицетворение Государства служило в прошлом и послужит в будущем обильным источником для всяких бедствий и революций.

И точно, общество, с одной стороны, Государство — с другой, стоят как два различных существа; последнее должно изливать на первое целый поток человеческих радостей, а первое имеет право в изобилии требовать их от последнего. Что должно произойти при этом?

Ведь Государство не об одной руке и не может быть таковым. У него две руки — одной брать, а другой раздавать, или, иначе, одна тяжелая, а другая легкая рука. Деятельность второй по необходимости подчинена деятельности первой. Строго говоря, Государство может брать и не отдавать, что и случалось иногда. Это объясняется пористым и липким свойством обеих рук, в которых всегда удерживается какая-нибудь часть, а иногда и все сполна, до чего только они прикасаются. Но чего никогда не видели, чего никогда никто не увидит и чего даже предположить нельзя — чтобы Государство возвращало обществу более, чем сколько оно получило с него. Совершенно безрассудно с нашей стороны то, что мы становимся к нему в положение каких-то смиренных нищих. Для Государства, безусловно, невозможно предоставлять частные выгоды некоторым лицам без того, чтобы не нанести большого вреда целому обществу.

Очевидно, стало быть, что Государство оказывается вследствие наших обращаемых к нему требований в заколдованном кругу.

Если оно отказывается делать добро, которого от него требуют, то его обвиняют в слабости, нежелании, неспособности. Если оно хочет исполнить это требование, то принуждено давить народ двойными налогами, т.е. делать больше зла, чем добра, и навлечь на себя общее нерасположение с другого конца.

Таким образом, у общества две надежды, у правительства два обещания: много благ и никаких налогов. Так как надежды и обещания противоречат друг другу, то они никогда и не осуществляются.

Не в этом ли причина всех наших революций? Между Государством, раздающим неисполнимые обещания, и обществом, преисполненным неосуществимых надежд, становятся два класса людей: честолюбцы и утописты. Роль их вполне определяется их положением. Достаточно этим искателям популярности крикнуть народу: "Правительство обманывает тебя; если бы мы были на его месте, то осыпали бы тебя благодеяниями и освободили бы от налогов!" — и народ верит, надеется, делает революцию.

И лишь только друзья его заберут власть в свои руки, как их уже заваливают бесчисленными требованиями об уступках. "Дайте же мне работы, хлеба, пособия, денег, образования, колоний, — кричит народ, — и освободите меня, как вы обещали мне, из когтей казны".

Новое Государство смущается не менее прежнего, потому что в отношении невозможного очень легко давать обещания, но нелегко исполнять их. Оно старается выгадать время, которое нужно ему, чтобы вызрели его широкие проекты. Сначала оно робко делает опыты: с одной стороны, слегка расширяет начальное обучение, с другой — слегка изменяет питейный акциз (1830 г.). Но роковое противоречие всегда стоит перед ним лицом к лицу: коли оно хочет быть филантропом, то поневоле заботится о пополнении казны, а если отказывается от нее, то поневоле отказывается и от филантропии.

Эти два обещания всегда и неизбежно сталкиваются одно с другим. Прибегать к кредиту, т.е. пожирать будущее, составляет теперь единственное действенное средство помирить эти обещания, и вот стараются сделать немного добра в настоящем за счет большого зла в будущем. Но такой прием вызывает призрак банкротства, которое губит кредит. Что же остается делать? Новое Государство отважно берется за дело: собирает силы вокруг себя, душит общественное мнение, обращается к произволу, надсмеивается над своими же прежними принципами, объявляет во всеуслышание, что управлять можно только при условии быть непопулярным, короче говоря, оно объявляет себя всеуправляющим.

Здесь-то и ждут его другие искатели популярности: они эксплуатируют ту же иллюзию, идут тем же проторенным путем, достигают тех же успехов и вскоре затем поглощаются той же пропастью...

Прочитайте последний манифест монтаньяров, выпущенный ими по поводу выбора президента. Он, правда, длинноват, но в общем может быть выражен в таких словах: Государство должно давать гражданам много и брать с них мало. Это все та же тактика или, если хотите, то же заблуждение.

Государство обязано даром "обучать и воспитывать всех граждан".

Оно обязано:

"Давать общее и профессиональное образование, приноровленное по возможности к нуждам, призванию и способностям гражданина";

"Вселить в него сознание о его обязанностях к Богу, к людям и к самому себе; развить его чувства, склонности и способности, наконец, научить его знать свое собственное дело, понимать свои интересы и знать свои права";

"Сделать для всех доступными науку и искусства, продукты мысли, сокровища ума, все умственные наслаждения, возвышающие и укрепляющие душу";

"Исправлять всякий вред, претерпеваемый гражданами от пожара, наводнения и проч.";

"Быть посредником между капиталом и трудом и регулятором кредита";

"Оказывать серьезное поощрение и действительное покровительство земледелию";

"Выкупать железные дороги, каналы, рудники" (и, без сомнения, управлять ими с той промышленной способностью, которой оно отличается);

"Вызывать великодушные начинания, поощрять их и всеми зависящими от него средствами содействовать их исполнению.

Как регулятор кредита, оно будет в широких размерах заправлять промышленными и земледельческими ассоциациями ради обеспечения их успехов".

Все это Государство должно исполнить, однако, без ущерба тем обязанностям, которые теперь лежат на нем. Так, например, оно должно всегда сохранять угрожающий вид перед иностранцами, потому что "мы, — говорят подписавшиеся под этой программой, — связанные этой святой солидарностью и прошлым республиканской Франции, несем наши обеты и наши надежды за преграды, воздвигаемые деспотизмом между народами; прав же, которых мы желаем для себя, желаем мы и для всех, кто страдает под гнетом тиранов; мы хотим, чтобы наша славная армия была в случае надобности также и армией свободы".

Вы видите, что "мягкая рука" Государства, эта "добрая" рука, всем дающая и все распределяющая, будет слишком занята во время правления монтаньяров. Вы думаете, может быть, что столько же работы будет и для жесткой руки, которая просовывается в наши карманы и опорожняет их?

Разочаруйтесь. Искатели популярности дурно знали бы свое дело, если бы не умели выставлять напоказ только "мягкую" руку и прятать другую — "жесткую". Управление их будет сплошным праздником для всех плательщиков.

"Налог, — говорят эти люди, — должен падать только на излишек, а не на предметы необходимости".

Разве не настанет чудное время, когда казна, для того чтобы осыпать нас своими благодеяниями, будет довольствоваться тем, что сократит наши избытки?

Но это еще не все. Монтаньяры помышляют еще и о том, чтобы "налог потерял свой притеснительный характер и был только делом братства".

Силы небесные! Я знал, что теперь в моде всюду совать братство, но я и не подозревал, что его можно поставить в заголовке окладного листа сборщика податей.

Расписывая подробности дела, подписавшиеся под программой возвещают:

"Мы хотим немедленного уничтожения налогов на предметы первой необходимости, как-то соль, напитки и пр.; преобразования поземельного налога, октруа, патентного сбора; дарового правосудия, т.е. упрощения формы и сокращения расходов" (здесь подразумеваются, вероятно, гербовые пошлины).

Итак, поземельный налог, октруа, патентный сбор, гербовые пошлины, соль, напитки, почта — тут ничего не позабыто. Эти господа открыли секрет, как дать горячую работу одной "мягкой" руке государства и парализовать его "жесткую" руку.

К вам обращаюсь я теперь, мой беспристрастный читатель, с таким вопросом: разве все это не ребячество, да еще опасное ребячество? Как же народу не делать революций на революциях, когда уже решено не останавливаться до тех пор, пока не осуществится это противоречие — "ничего не давать Государству, но получать от него как можно больше"?

Не думают ли, пожалуй, что монтаньяры, достигнув власти, не сделаются жертвами тех же самых способов, которые они употребляют, чтобы овладеть ею?

Граждане! Во все времена были известны две политические системы и обе они опираются на уважительные основания. По одной системе Государство должно много давать, но оно должно и много брать. По другой эта его двойственная деятельность должна давать себя чувствовать. Приходится выбирать одну из этих двух систем. Что же касается третьей системы, состоящей в том, чтобы требовать всего от Государства, но ничего не давать ему, то согласитесь, что это химера, нелепость, ребячество, опасное противоречие. Те, кто прикрывается этой системой, чтобы доставить себе удовольствие обвинять все правительства в бессилии и таким образом ставить их прямо под ваши удары, только льстят вам и обманывают вас или, на худой конец, самих себя.

Что касается нас, то мы думаем, что Государство есть не что иное (да и не должно быть ничем иным), как

общественная сила, установленная не для того, чтобы служить гражданам орудием притеснения и взаимного грабежа, а, напротив, для того, чтобы облегчить каждому свое и способствовать царству справедливости и безопасности.