Либертарианцы и партии

Среди либертарианцев встречаются люди, которые критикуют либертарианские партии. Кто-то считает партии неэффективной формой организации. По мнению других, для достижения либертарных идеалов следует выбирать не партийную деятельность, а контроэкономические и прочие методы. Один из известных людей, отстаивающих такие позиции — основатель агоризма, Сэмюэль Эдвард Конкин Третий.

Спор между Конкином и Ротбардом о партийной деятельности и агоризме, хотя и происходил в другой стране и в других реалиях (так что не все отсылки легко понять), демонстрирует, что и проблема, и аргументы сторон не новы. За почти 40 лет, прошедших с тех пор, либертарианское движение пришло к тому, что либертарианские партии и другие либертарианские организации сосуществуют и сотрудничают.

Перевод сделан волонтерами из Либертарианской партии России.

Мюррей Ротбард: Конкин о либертарианской стратегии

Хорошо, что Конкин изложил свою позицию в «Новом либертарном манифесте» в более-менее упорядоченной форме, подходящей для оценки и критики. До настоящего момента она выражалась только в разрозненных нападках на оппонентов, зачастую на меня. Оказалось, что положение Конкина во многом похоже на марксистов. Как и марксисты, гораздо более убедительные в своей критике существующего общества, чем в изложении своих малореальных и даже абсурдных взглядов на коммунистическое будущее, Конкин намного более последователен в своей критике существующего либертарианского движения, чем в выражении своего собственного позитивного агористского видения. Это, разумеется, не случайно. Во-первых, гораздо проще искать изъяны в существующих институтах, чем предложить убедительную альтернативу, и, во-вторых, тактически выгоднее атаковать.

Конкинианская альтернатива

В данном случае Конкин пытается справиться с проблемой, которую я много лет назад поставил перед противниками Либертарианской партии [США]: «Хорошо, и какую же вы предлагаете стратегию для победы свободы?». Я убежден, что агоризм Конкина — полный провал, но он хотя бы попытался предложить альтернативу, что ставит его на голову выше своих антипартийных собратьев, которые обычно прибегают к молитвам, посту и попыткам самим стать лучше, но даже не пытаются решить проблему государственной власти и ответить на вопрос, что с ней делать. Так что, прежде чем ответить на критику существующих либертарианских институтов, я начну с агоризма — альтернативы, предлагаемой Конкином.

Прежде всего, существует ключевая ошибка, которая не только делает бессмысленной агористскую стратегию Конкина, но и позволяет ему избежать проблемы организации (см. ниже). Это удивительное мнение Конкина, что работа за зарплату является нерыночной и антилибертарианской, и что она исчезнет в свободном обществе. Конкин называет себя последователем австрийской экономической школы, и то, что он считает добровольный обмен труда на деньги антилибертарианским, остается выше моего понимания. Более того, абсурдно считать, что в условиях свободного рынка наемный труд исчезнет. Работа с независимыми подрядчиками, какой бы привлекательной она ни казалась некоторым, экономически нецелесообразна. Трансакционные издержки были бы слишком велики. Например, абсурдно думать о производстве автомобилей, на котором работают самозанятые независимые подрядчики. Кроме того, Конкин, очевидно, не знаком с тем фактом, что возникновение наемного труда стало огромным благом для многих тысяч бедных рабочих и спасло их от голода. Если не будет наемного труда, как его не было в большинстве сфер производства до промышленной революции, каждому рабочему потребуются деньги на приобретение собственных средств производства. Одним из важнейших последствий возникновения фабричного производства и наемного труда стало то, что бедным рабочим не надо было покупать собственное оборудование. Этим занялись капиталисты. (Подробнее это изложено во «Вступлении» из книги Ф. Хайека «Капитализм и историки»)

Ошибочное и антилибертарианское отрицание Конкином наемного труда позволяет ему, впрочем, сделать несколько вещей. Оно позволяет ему представить крайне оптимистичный взгляд на потенциальный масштаб черного рынка. Оно также объясняет его любопытное пренебрежение «белым рынком» и отвержение его как незначимого. На самом деле, несмотря на то, что черный рынок действительно важен в [Советской] России, Италии и т. д., он крайне малозначителен по сравнению с легальным, белым рынком. Так что идея Конкина, что за счет роста черного рынка может возникнуть свободное рыночное анархистское общество будущего, разваливается уже на этом основании. Отметим, что черный рынок сконцентрирован в сфере услуг и товаров, которые одновременно ценны и могут быть легко скрыты: драгоценности, золото, наркотики, сладости, чулки и т. д. Это все хорошо, но как это решит проблему производства автомобилей, стали, бетона и т. д.? Черный рынок этих задач решить не может, как не смогут их решить независимые подрядчики.

Дело в том, что эти ключевые пробелы в идее Конкина связаны между собой. Используя в качестве примера при описании своей концепции агоры такие вещи, как марихуана вместо автомобилей, стали или хлеба, Конкин пренебрегает подавляющей частью экономической жизни и концентрируется на маргинальном. Только с помощью такого рода пренебрежений он может постулировать мир независимых подрядчиков или мир черного рынка.

Есть и еще один важный момент. Вся теория Конкина учитывает интересы только небольшого слоя самозанятых. Основная масса людей работает по найму на полную ставку. Это люди с постоянной работой. Агоризм Конкина ничего не может предложить таким людям. Уже этого достаточно, чтобы понять, что стратегия Конкина заведет либертарианское движение в тупик. Мы не можем победить, если у нас не будет возможности достучаться до основной массы наемных работников в этой и других странах.

То же самое касается налогового бунта, который, очевидно, является частью агористской стратегии. Опять же, тому, кто не получает зарплату, намного легче скрыть свой доход. Это практически невозможно для наемных рабочих, часть зарплаты которых насильно удерживается в виде налогов. Невозможно склонить наемных рабочих к идее о неуплате налогов, потому что у них буквально нет выбора. Утверждение Конкина о том, что налоги в каком-то смысле добровольны, игнорирует положение наемных рабочих.

На самом деле, я боюсь, что существует только один способ борьбы с огромным подоходным налогом. Сказать, какой? Политическая деятельность.

Не случайно, опять же, что весь спектр сторонников черного рынка, от налоговых уклонистов до агористов-теоретиков, представлен почти исключительно самозанятыми. Пользуясь терминологией Конкина, сторонники черного рынка могут выиграть на микроуровне, но они не имеют веса в глобальной борьбе свободы против государства. На самом деле, они могут даже оказаться контрпродуктивны. Возможно, например, что советский черный рынок настолько производителен, что поддерживает на плаву весь чудовищный режим, и что без него советская система развалилась бы. Это, конечно, не значит, что я выступаю против черного рынка в России. Я просто показываю некоторые неприятные особенности реального мира.

Есть и другие проблемы с агористской концепцией. Я согласен с Пиро Эгоном в его споре с Конкином. Если черный рынок и будет развиваться, то это будет происходить само по себе. Я не вижу в этом никакой роли Конкина и Нового Либертарного Альянса или влияния Левых Либертарианцев. Конкин верно говорит о разделении труда. Но нигде разделение труда не проявляется так явно, как среди успешных предпринимателей. При предполагаемом развитии черного рынка, успешные предприниматели будут не агористами-теоретиками, наподобие Конкина, а просто успешными предпринимателями. Что им понадобится от Конкина и его движения? Я полагаю, что ничего. В «Новом либертарном манифесте» есть намек на то, что либертарианцы априори будут лучшими предпринимателями, чем все остальные, потому что они более надежны и рациональны, но этот бред давно опровергнут горьким опытом. Преуспевающим на черном рынке людям не нужен Конкин и его коллеги для поддержания духа и освобождения от чувства вины. Опыт показывает, что они отлично справляются сами по себе, и подталкивать их к работе на черном рынке — все равно, что призывать уток плавать.

Когда мы, таким образом, убеждаемся в ключевой роли наемного труда, возможности черного рынка уже становятся значительно ограничены, и агористский сценарий достижения либертарианской цели разваливается. А еще есть последний этап, на котором агентства с черного рынка используют силу для защиты нелегальных операций, налоговых уклонистов и т. д. от государства. Хотя Конкин этого не признает, он описывает насильственную революцию. Однако в истории не было ни одной успешной насильственной революции в демократической стране со свободными выборами. Так что этот путь тоже закрыт. Даже в диктатурах успешные революции случаются не часто. Советская власть притесняет своих граждан уже шестьдесят лет, и все это время там существует обширный черный рынок. Несмотря на это, ГУЛаг до сих пор существует. Почему же не было даже намека на то, что черный рынок разовьется в конкианскую агору?

Нет. Как бы я ни любил свободный рынок, я отказываюсь верить в то, что, участвуя в обычной рыночной сделке (например, покупая сэндвич) или действиях на черном рынке (например, превышая скорость), я хоть на йоту приближаюсь к либертарианской революции. Черный рынок не станет дорогой к свободе, и либертарианские теоретики и активисты не несут для него никакой пользы. Я думаю, именно поэтому все, чем на самом деле занимаются Конкин и его единомышленники — досаждение членам Либертарианской партии. Такое запугивание, может быть, бодрит дух некоторых членов партии, но вряд ли помогает сторонникам Конкина приблизиться к свободе. Нет, агоризм — это тупик, и, выражаясь языком сталинистов, он «объективно контрреволюционен».

Проблема организации

Теперь обратимся к критике Конкином существующего либертарианского движения в «Новом либертарном манифесте» и других работах. В этой критике можно выделить три обособленных темы, которые Конкин обычно путает и смешивает. Это проблема иерархичной организации, проблема «ОсьмиКоха» [kochtopus, так прозвали сеть некоммерческих организаций, спонсируемых крупными предпринимателями и миллионерами, братьями Кох — прим. перев.] и Либертарианская партия. Обычно Конкин сваливает их в кучу, тем самым путая эти вопросы. Нам надо рассортировать их. Предположим, что Либертарианской партии не существует, но есть другие либертарианские организации, институты, журналы, и так далее.

Исчезли бы претензии Конкина в отсутствие Либертарианской партии? Очевидно, что нет. В своих работах Конкин нападает не только на иерархичные организации, но на организации как таковые. Он против акционерных компаний, потому что они имеют иерархичную структуру, и, судя по всему, выступает против других добровольных организаций по схожим причинам. Он не только противостоит работе за зарплату, но и хочет исключительно индивидуальных союзов вместо любых объединений.

Нет ничего нерыночного или нелибертарианского в добровольной организации, будь то акционерное общество или что-то еще. Люди объединяются, потому что считают, что таким образом смогут достичь целей эффективнее, чем используя независимых подрядчиков и временные союзы. И это действительно так. Поэтому:

1. Они не являются аморальными или нелибертарианскими.
2. Они являются единственным способом достигнуть большинства целей, будь то производство автомобилей, строительство моста или организация шахматного турнира.

Предлагаемые Конкином временные альянсы могут достичь очень малого, и то при условии, что участников будет не слишком много. Если большое количество людей хочет работать над общими задачами, организация необходима.

Естественно, организации создают проблемы, и о них бессмысленно распространяться. Если больше трех или четырех человек хотят заняться общей задачей, желания одних будут брать верх над желаниями других (например, покрасить ли нам офис в синий или в бежевый?), и не могут не возникнуть борьба за власть, противостояние фракций и все остальное. Даже у корпораций, которые вынуждены постоянно проходить проверку рынком на способность извлекать прибыль, возникают такие проблемы, и они будут только сильнее в некоммерческих организациях, не получающих сигналов от прибылей и убытков. Итак, организации создают проблемы, и что? Точно так же их создает жизнь сама по себе, как и дружба, романтические отношения и что угодно. Большинство людей считает, что сложности того стоят и компенсируются выгодой от достижения общих целей. В противном случае, всегда можно выйти из организации. В свободном обществе всегда будет такая возможность. Естественно, здесь мы говорим о добровольных организациях. Я подозреваю, что Конкину и его единомышленникам не нравится участвовать в организациях. Это их дело. Но те из нас, которые хотят достигать различных целей, продолжат делать это. И мне кажется, нам следует признать, что нет ничего нелибертарианского в организациях, иерархии, лидерах и последователях, и так далее, если это происходит добровольно. Если конкинианцы не смогут понять этой исконно либертарианской идеи, их либертарианская добросовестность окажется под большим вопросом.

Проблема «ОсьмиКоха»

Конкин также ругает благотворительность Чарльза Коха, не только за его поддержку Либертарианской партии, но и за его стремление получить «монополию» над всем движением.

По-прежнему абстрагируясь от Либертарианской партии, давайте попробуем поставить себя на место Коха. Представьте, что вы мультимиллионер и становитесь либертарианцем. Вы вдохновлены, и вам хочется сделать что-то для продвижения дела. Обстоятельства таковы, что лучшее, что вы можете сделать — вложить свои деньги. Что вам следует сделать? Проблема здесь в том, что нам сложно представить себя мультимиллионерами, и слишком многие находятся под влиянием примитивного популистского взгляда, будто миллионеры — злобные гении, помешанные на эксплуатации. Но вернемся к нашему случаю мультимиллионера. Действительно ли Конкин хочет сказать, что мультимиллионеру ничего не следует делать, потому что это может создать «монополию» над движением? Мы что, не хотим привлекать на свою сторону мультимиллионеров и не считаем, что деньги важны для продвижения нашего дела? Так что совершенно нелепо отвергать помощь мультимиллионера. Очевидно, нам следует приветствовать его вклад в дело и надеяться на большее. Итак, вы мультимиллионер, ставший либертарианцем. Кому же вам стоит жертвовать деньги? Конечно, это большая ответственность, и, так как никто не в силах предвидеть будущее, наш миллионер будет совершать ошибки. Но все, о чем мы можем просить его или себя — поступать так, как он считает правильным, основываясь на своих убеждениях.

Таким образом, миллионер заслуживает нашего одобрения и приветствия. Вместо этого он получает (такова уж человеческая природа) бесконечные жалобы и нападки. Ведь если А, Б и В (будь то люди или организации) получат от него щедрый дар, это неизбежно оставит Г, Д и Е на морозе, и, руководствуясь завистью или праведным возмущением, Г, Д и Е будут кричать о несправедливости.

Нам, простому народу, может показаться абсурдной мысль о том, что жизнь мультимиллионера тяжела и неблагодарна, но это важно помнить.

Но и это еще не все. Критики миллионера могут сказать: ладно, замечательно, что он отдает деньги на дело, но зачем ему все контролировать? Но опять же, если вы миллионер и хотите принести наибольшую пользу свободе с помощью вложенных вами денег, не хотели бы вы получить контроль над тем, как тратятся ваши собственные деньги? Конечно, хотели бы. Надо быть идиотом, чтобы не хотеть этого, и при этом не особо заботиться либо о деньгах, либо о либертарианстве. Миллионеров-идиотов не так уж много.

Но что насчет «монополии» Коха? Тут Конкину следовало бы прибегнуть к австрийской экономической школе. Представьте, что только одна фирма производит алюминий. Стоит ли нам кричать, что она «монополист», или лучше надеяться, что в этой отрасли появится больше фирм? Очевидно, последнее, только если «монополист» не использует государство для ограничения конкуренции, чего Кох, разумеется, не делает. Как раз наоборот. Кох бы обрадовался, если бы другие миллионеры стали либертарианцами и начали спонсировать движение, как и все мы. Так что решение проблемы «монополии» Коха — найти еще дюжину миллионеров-либертарианцев. Крайне нечестно и ошибочно в такой ситуации обвинять монополиста.

Я утверждаю, что Конкин вопиющим образом несправедлив по отношению к Чарльзу Коху. Единственной справедливой критикой Коха может быть не существование «ОсьмиКоха», а то, что он выбирает неправильный путь. С антипартийной позиции Конкина, например, совершенно справедлива критика Коха за его тесную связь с Либертарианской партией, но не за его благотворительность как таковую.

По многим работам Конкина, однако, складывается впечатление, что получение гранта от Коха или работа с ним является злом, как, собственно, и любая постоянная работа.

Но, хотя нет ничего аморального или нечестного в существовании монополии Коха, оно связано с социологическими проблемами. Ведь, если один человек или организация контролирует все движение, любая ошибка в идеологии, стратегии или тактике несет последствия для всего движения. Если же ошибку совершает небольшая организация, последствия оказываются не такими катастрофическими. В этом и есть настоящая проблема, и не ясно, как ее решить, не имея дюжины таких людей, как Кох. (Очевидно, предлагаемое Конкином решение, заключающееся в уходе Коха из либертарианского движения — это «лекарство», которое хуже самой болезни). Единственное, что мне приходит в голову — это попытаться убедить Коха создать разнообразные «соревнующиеся» организации внутри движения, как корпорации создают подразделения, соревнующиеся за прибыль. (В какой-то степени это уже происходит, как в случае такой достойной уважения организации, как Совет по Конкурентной Экономике)

Проблема Либертарианской партии

Значительная часть критики Либертарианской партии Конкином связана с нападками на организацию и монополию как таковые, и я думаю, что показал, что такая критика является ошибочной и не учитывает сути — того, что эти организации являются добровольными и сто́ят неизбежно возникающих проблем, по крайней мере для тех, кто в них участвует. Ни одна из таких организаций не является нелибертарианской, и затруднения, которые они влекут за собой, могут возникать в любом случае.

Вернемся к предмету особой ненависти Конкина — Либертарианской партии. К ней есть два основных вопроса:

1. Является ли она злом как таковая?
2. Предполагая, что не является, можно ли считать ее правильной или даже обязательной стратегией, которую надо принять либертарианцам?

Предположим на время, что либертарианская политическая партия (или другие формы политической активности, такие как лоббизм) не являются злом сами по себе. Но если это так, то все аргументы Конкина, касающиеся иерархичной природы Либертарианской партии, ее борьбы за власть, стычек между фракциями и т. д. — не более чем проблемы, возникающие в любой организации. И с этим мы уже разобрались.

Но еще важнее, что я не вижу другой возможной стратегии для достижения свободы, кроме политического действия. Убеждение каждого человека с помощью религии или философии просто не сработает. Такая стратегия не учитывает проблему власти — тот факт, что миллионы людей имеют личный интерес в этатизме и не собираются от него отказываться. Насильственная революция не сработает в демократической политической системе. Агоризм Конкина, как я показал выше, также не реализуем. Продвижение идей свободы, конечно, важно, но этого недостаточно. Необходимо предпринимать действия для сдерживания государства, в особенности для отмены государственных законов, таких как контроль за ценами и подоходный налог. Или законов, криминализирующих марихуану. Несмотря на их повсеместное несоблюдение, всегда есть люди, которых наказывают за это, особенно если полиция хочет посадить их за что-то еще. Уклонение от уплаты налогов — замечательная идея, но только на микроуровне. Налоги все равно существуют, и наемные рабочие платят их. Налоговый бунт — не победная стратегия. Организации, ориентированные на решение одной задачи (например, на отмену обязательного призыва в армию, снижение налогов или введение золотого стандарта) — это замечательно, но они не сделают всей работы. Для этого есть две основные причины: во-первых, они нацелены на решение конкретной проблемы, и поэтому не могут способствовать широкому распространению либертарианства. Во-вторых, они не могут выполнить важной работы по отмене этатистских законов. Они могут только требовать, например, отмены призыва, но не могут сами его отменить. Зачем отказываться от этого жизненно важного шага? Конечно, если вы согласны с Робертом Лефевром, что отменять законы так же аморально, как и вводить их, то отмена хоть чего-либо не обсуждается. Но я готов молиться за отмену любых этатистских норм и не задумываюсь о «принуждении» тех, кто хотел бы, например, сохранить призыв.

До появления Либертарианской партии отменять законы могли только Демократы и Республиканцы, поэтому либертарианцам, вовлеченным в эту форму политической активности, приходилось выбирать более либертарианского, или, скорее, менее антилибертарианского кандидата. Вопреки мнению Конкина, в прошлом, особенно в восемнадцатом и девятнадцатом веках, существовали партии, которые, хотя и не были анархистскими, боролись за свободный рынок. Они не сокрушили государство (что и не было их целью), но они добились невиданных ранее свобод, они стояли у истоков промышленной революции, и мы все у них в долгу. Я говорю о Демократической партии США, Либеральной партии Великобритании, Германской прогрессистской партии и т.д. Исторически, классические либеральные партии добились гораздо больших человеческих свобод, чем любой черный рынок.

Но очевидно, что обе современные большие партии ничего не стоят, в то время как Либертарианская партия предоставляет реальную возможность участвовать в либертарианской политической активности.

Существование партии либертарианцев влечет за собой множество трудностей. Для начала, существует постоянный соблазн подменить политическую выгоду количеством голосов в качестве показателя успеха, что приводит к ослаблению принципов ради привлечения наиболее массового избирателя. В особенности этому искушению была подвержена президентская кампания Кларка. Но постоянная бдительность — цена свободы, и особенно это справедливо для либертарианской политической партии. Либертарианская партия нуждается в постоянной самокритике, как и в критике Конкина. К счастью, у нее есть замечательная платформа. Сейчас необходимо приложить усилия к тому, чтобы партийные кандидаты этой платформе следовали. Борьба с оппортунизмом не будет легкой, а может и вообще оказаться безуспешной. Но Либертарианская партия — достаточно ценная организация, чтобы за нее бороться. Поэтому ей нужен Радикальный Совет.

И поэтому партии нужны либертарианцы, осведомленные о либертарианских принципах и стремящиеся их соблюдать. Проблема Либертарианской партии в том, что она была основана в каком-то смысле преждевременно: пока еще не было достаточного количества активистов для поддержания работоспособности партии и для обучения новичков. Партия выросла очень быстро, в результате, что очень необычно для идеологической партии, в партии нет структур (кроме Радикального Совета), вовлеченных в обучение или обсуждение принципов и политических проблем. Либертарианская партия — одна из самых странных идеологических партий в истории. Это идеологическая партия, большинству членов которой нет дела либо до политики, либо до идеологии. Марксисты в основном основывают партии только через довольно долгое время. Сначала они организуют «предпартийные формирования», которые набираются сил и знаний, чтобы создать полноценную партию. У нас такой организации никогда не было, отчего мы сейчас и страдаем. Но партия существует, и нам надо работать с тем, что есть.

Таким образом, Либертарианская партия важна, если не обязательна, для победы над этатизмом. И, вопреки прогнозу Конкина, Либертарианская партия могла бы отменить все законы за ночь, окажись она во главе Конгресса. Для этого понадобится только желание. Ни одна другая стратегия не приведет к свободе. Но все это неважно, если не решить главную проблему: является ли Либертарианская партия злом сама по себе? Является ли злом голосование? Мой ответ — нет. Государство — это Молох, окружающий нас, и было бы глупо и просто невозможно существовать, если бы мы во всем отказывались ему подчиняться. Я не считаю, что совершаю агрессию, когда иду по государственной улице, еду по государственному шоссе или лечу на самолете авиакомпании, подчиняющейся государственным регуляциям. Я участвовал бы в агрессии, если бы выступал за сохранение этих институтов. Но я, черт возьми, никогда о них не просил, и поэтому не считаю себя ответственным, когда вынужден их использовать. Точно так же, если государство, чем бы оно ни руководствовалось, позволяет нам периодически выбирать между двумя или более властителями, я не думаю, что мы становимся агрессорами, когда пытаемся выбрать лучшего из них или голосуем за людей, которые прекратят угнетение. На самом деле, я считаю нашим долгом перед собственной свободой использовать такие возможности во благо. Поставим вопрос так: предположим, что мы все — рабы на Старом [американском] Юге, и, в силу каких-то причин, рабы на каждой плантации могут каждые четыре года выбирать между двумя хозяевами. Было бы насилием и одобрением рабовладения участвовать в таком выборе? Предположим, один из хозяев — чудовище, систематически пытающее всех рабов, а другой — добр, почти не следит за выполнением работ и освобождает по одному рабу каждый год. Я не только считаю, что не было бы агрессией проголосовать за доброго хозяина, но и что не сделать этого было бы глупо. Конечно, могут быть обстоятельства (например, если хозяева одинаковые), в которых рабам было бы лучше не голосовать для выражения своего протеста, но это вопрос тактики, а не морали. Голосование не было бы злом, просто в таких условиях оно было бы менее эффективно, чем протест.

Но если рабы не совершают агрессии, выбирая себе хозяина, то и мы не совершаем ничего аморального, голосуя за то, что считаем меньшим из двух зол, и нам выгоднее всего голосовать за кандидатов-либертарианцев.

Итак, стратегия Конкина на поверку оказывается не стратегией вовсе. Конкин лишает либертарианцев эффективности, создавая моральные дилеммы там, где их нет: называя нелибертарианскими и нерыночными целый ряд институтов, необходимых для триумфа свободы: организацию, иерархию, наемный труд, жертвование денег миллионерами-либертарианцами и либертарианскую политическую партию. Конкин — тот, кого называют вредителями. Если какая-либо организация где-то хорошо проявит себя в борьбе за свободу, Сэм Конкин тут же объявится с моральным обвинением. Тем не менее, работы Конкина следует приветствовать. Потому что нашему движению нужно больше полицентризма. Потому что он встряхивает партократов, склонных к бездумному самодовольству. И особенно потому что он глубоко переживает за свободу и умеет читать и писать — эти качества, кажется, выходят из моды в либертарианском движении. По крайней мере, мы можем быть уверены, что Конкин не присоединится к безумным кретинам из телевизионной рекламы Кларка, поющим «Новое начало, Амер-и-ка». А это дорогого стоит.

Сэмюэль Эдвард Конкин Третий: Ответ Ротбарду

Решительная атака Мюррея Ротбарда на «Новый либертарный манифест» освежает. Я даже не уверен, что серьезно воспринял бы свою первую попытку написать теоретическую работу, не вызови она у доктора Ротбарда такой язвительности. В конце концов, Ротбард со своим неоромантическим взглядом на идеи, почти как на супергероев, сражающихся со злодеями, вдохновил многих из либертарианских активистов, в том числе и меня.

Получив возможность сразиться, Ротбард сразу бросает мне перчатку: «Я убежден, что агоризм Конкина — полный провал». Далее его статья состоит из выпадов, блоков и ударов.

Будучи в хорошей форме, Ротбард, увы, испытывает нехватку настоящего оружия. «Роковая ошибка», в которой Ротбард обвиняет агоризм, имеет так мало отношения к сути последнего, что лишь вскользь упомянута в сноске в конце третьей главы «Нового либертарного манифеста».

Прежде чем отвергнуть эту критику агоризма, я должен отметить, что спор между Ротбардом (и многими, многими другими) и мной (и еще кое-кем) о том, насколько правильно работать по найму, вполне оправдан. Необходимость наемного труда сомнительна (кибернетика и робототехника все больше заменяют тяжелый и нудный труд, включая работу менеджеров). Психологическая составляющая также находится под вопросом (продажа деятельности одного человека под надзор и управление другого поощряет зависимость и авторитарные взаимоотношения). Наконец, вызывает сомнения выгода от наемного труда (только редчайшие умения — актерское мастерство, искусство, наука — оплачиваются на уровне доходов хотя бы мелких предпринимателей).

В любом случае, эта дискуссия не имеет отношения к вопросу об обоснованности агоризма. Безусловно, Ротбард согласился бы со мной, что увеличение количества предпринимателей в обществе является желательным. И конечно, мы оба хотели бы видеть больше предпринимателей-либертарианцев. Ротбард бы просто «дал этому произойти», находя природу предпринимателей загадочной. Мой же опыт говорит, что предпринимателями становятся, а не рождаются, причем без особых затруднений, так что «производство предпринимателей» — выгодная деятельность.

Но представим, что количество предпринимателей будет оставаться постоянным. Как это повлияет на агоризм? Будет трудно превратить либертарианцев в предпринимателей-контрэкономистов, но они все равно смогут (и должны будут) стать контрэкономическими капиталистами, рабочими, и даже учеными. (Джордж Г. Смит показал, как можно стать значимым контрэкономическим философом.) Но когда мы говорим о превращении двух миллионов (на настоящий момент) либертарианцев в контрэкономистов или примерно сорока миллионов контрэкономистов, уже доказавших свои предпринимательские способности, в либертарианцев, потеря нескольких тысяч предпринимателей кажется не такой уж и значимой. Более того, между либертарианцами и контрэкономистами существует определенная степень пересечения. (Среди моих знакомых она довольно высока.)

Также замечу, что, по моим наблюдениям, работа с частными подрядчиками снижает трансакционные издержки, и даже почти устраняет их по сравнению с взаимоотношениями начальник-работник, начиная с рутинной бумажной работы и заканчивая полномасштабной программой социального обеспечения рабочих Круппов. Но это эмпирический вопрос, как сказал бы Мизес, не для экономистов, а для историков. Непонятно, почему моя компетенция в австрийской экономической теории вызывает вопросы из-за такого наблюдения, если только это не акт морального устрашения. Что же, в таком случае en garde! [к оружию! (фр.) — прим. перев.]

И наемный труд, возможно, принес не меньше пользы, чем изобретение подгузника, но приучение к туалету (в нашем случае, к предпринимательству), безусловно, является еще бо́льшим рывком вперед.

Окончив нашу обзорную экскурсию, вернемся к контрэкономике, являющейся основой агоризма и Новой Либертарной Стратегии. Ротбард считает, что в «Новом либертарном манифесте» я пренебрегаю белым рынком. Тем не менее, есть критически важный вопрос, которым я не пренебрегаю ни здесь, ни в других моих работах по контрэкономике. Намерение агористов — превратить белый рынок в черный. Нет ничего понятнее. Сделать это — значит построить либертарианское общество. Как еще можно определить в экономическом смысле либертарианское общество, если не через освобождение рыночной деятельности от контроля государства? А рынок, не подконтрольный государству — это черный рынок. Рынок же, находящийся под государственным контролем — белый, и мы против него.

Для иллюстрации, рабы, строящие пирамиды, — это белый рынок. Рабы же, которые сбегают, продают украденные инструменты и материалы и участвуют в любой другой нерабской деятельности являются частью черного рынка и, в этом смысле, свободными людьми. Какой должна быть либертарианская позиция по поводу белого рынка, при котором рабы строят пирамиды? Или, если вы считаете, что в свободном обществе не существовало бы пирамид, но существовали бы акведуки, что мы должны выбрать? Строительство акведуков на белом рынке, или контрабанда воды на черном? Новые Либертарианцы призывают рабов бросить акведуки и использовать свои собственные ведра до той поры, пока акведуки не будут строиться на добровольных началах. Предложил бы Ротбард что-то иное? Постепенный отказ от строительства акведуков и, таким образом, постепенное освобождение от рабства?

Компетенцию Ротбарда в аболиционизме [аболиционизм — движение за отмену рабства; в переносном смысле — борьба за свободу. — прим. перев.] никто не подвергает сомнению, хотя моя позиция и подталкивает меня к обратному. Тем не менее, законопослушный бизнесмен несвободен в той степени, в какой он согласен платить налоги, и его переход к черному рынку через уклонение или открытый отказ от уплаты налогов, определенно, немедленно освобождает его от рабства. Как Ротбард может, не ставя под сомнение свою аболиционистскую добросовестность, отвергать контрэкономические действия, не несущие стопроцентного риска уголовного преследования?

Перечисление Ротбардом услуг и товаров, доступных на черном рынке, интересно в одном отношении: среди «драгоценностей, золота, наркотиков, сладостей и чулок» только наркотики были упомянуты в «Новом либертарном манифесте». Действительно, моя книга «Контрэкономика» только сейчас выпускается глава за главой, но приведенные мной примеры в любом случае были чем угодно, но не «некоторыми услугами и товарами, которые легко скрыть». Вот список того, что я упоминал на страницах 16 и 17: спектр услуг «от еды до ремонта телевизоров»; целую страну Бирму — «практически один сплошной черный рынок» — что включает в себя и тяжелую промышленность, хотя в Бирме ее меньше, чем в Индии, где она тоже в основном существует на черном рынке; многочисленную «черную рабочую силу» в Западной Европе; жилье в Нидерландах; уклонение от налогов в Дании; уклонение от контроля над обменом валюты во Франции; «подпольную экономику», свободную от налогов в США; «наркотики и запрещенные медицинские препараты»; «проституцию, порнографию, бутлегерство, поддельные документы, азартные игры, запрещенные сексуальные связи между согласными взрослыми людьми»; контрабанда всех видов; и, наконец, уход от государственных регуляций. Все это не мелочи, а, осознаем мы это или нет, составляющие части большого бизнеса.

При производстве автомобилей контрэкономика используется много в чем: пересылка их через границу и уклонение от налогов и проверок — физически или на бумаге; использование труда нелегальных мигрантов при сборке; кража деталей менеджерами, рабочими или даже с позволения начальства для производства автомобилей на заказ; руководители автомобильных фабрик, нанятые как «независимые консультанты»; «консультанты» по дизайну, исследованиям, инженерии, компьютерам и управлению, получающие черную или серую зарплату; подкуп профсоюзов для уклонения от государственного регулирования трудовых отношений; обман или подкуп проверяющих органов; «непроданная продукция», списанная со складов и проданная затем без уплаты налогов… Забудьте, перечислить все невозможно. И производство стали и бетона не отстает от автомобилей по количеству преступлений «белых воротничков».

Но здесь есть проблема масштаба. Большие, картелизованные сферы промышленности могут покупать политиков и получать преимущества от государства напрямую. Действительно, каждый, кто опасается государственной агрессии, может и должен откупиться от силовиков. Но какая высококонкурентная сфера промышленности с большим количеством производителей может эффективно покупать голоса и политиков, таким образом поддаваясь искушению активно использовать свое политическое влияние? Крупная промышленность, под которой я понимаю картели, не является плодородной почвой для поддержки либертарианства. Она скорее удовлетворяет корыстные интересы государства. Несмотря на это, не стоит путать большой масштаб производства с характерными чертами олигополий, как это делает Ротбард.

Наконец, Ротбард обвиняет меня в игнорировании рабочего класса. Но что из себя представляют сантехники, механики, столяры, сварщики, водители, фермеры, пилоты, актеры, бухгалтеры, инженеры, техники, лабораторные работники, программисты, медсестры, акушерки, медики, моряки, рекламщики, бармены, официантки, писатели, фабричные рабочие, юристы, администраторы, ремонтники и все остальные представители пролетариата?

Во всех этих профессиях 20% работников трудятся на черном рынке, а в некоторых из них – и все 50%. Если они не сделают первый шаг к экономической свободе, став независимыми подрядчиками, за них это сделают работодатели (необлагаемые налогом чаевые для официанток, черная зарплата иностранным рабочим на фабриках, агенты, помогающие обойти налоговое законодательство актерам, писателям и так далее). Я сомневаюсь, что доктор Ротбард сможет найти хотя бы одну легальную отрасль экономики (кроме государственной службы), которая не может быть переведена на черный рынок, хотя бы десять отраслей, которым для этого потребуются организационные или технологические нововведения, и сто отраслей, которым переход к контрэкономике не принесет значительного увеличения эффективности и выгоды. «Конкинизм» подходит буквально всем, кроме этатистов.

Утверждение Ротбарда, что для облегчения налогового бремени политическая деятельность важнее и предпочтительнее, чем гражданское неповиновение, является невероятным искажением истории, исходящим от того, кто склонил меня к ревизионизму. Не было еще ни одной отмены налогов или их значительного сокращения (не будем учитывать имевшее место в последнее время незначительное снижение некоторых налогов, обусловленное влиянием кейнсианства и концепции Лаффера о том, что «меньшее дает большее»), которые не были бы вызванными массовым отказом платить или угрозой подобного неповиновения. Более того, политическая активность приводила к изменениям налоговой базы и увеличению суммарного бремени, как в случае с оглушительным провалом инициативы об ограничении налога на имущество в Калифорнии.

Согласие Ротбарда с Пиро Эгоном было неприветливо встречено мистером Эгоном, который сообщил мне, что моя «околополитическая писанина» не произведет на свет больше предпринимателей, но что их действительно можно создавать. Ротбард же в последовавшей переписке добавил, что считает, что предпринимателями рождаются а не становятся — по крайней мере, создать предпринимателя, по его словам, нельзя.

«Успешные предприниматели будут не агористами-теоретиками как мистер Конкин, а просто успешными предпринимателями. Что им может дать Конкин и его единомышленники?» Как насчет такого: «Успешные бизнесмены будут не экономистами-теоретиками как доктор Ротбард, а просто успешными бизнесменами. Что им может дать Ротбард?» Или «Успешные инженеры будут не физиками-теоретиками как Эйнштейн…» Или «Успешные писатели будут не преподавателями английского, как профессор Странк…» Надо ли мне объяснять, в чем не прав Ротбард?

Позиция Ротбарда, отделяющего либертарианцев от предпринимателей кажется мне совершенно чудовищной. «Либертарианство» определяется не словами, а действиями. Поскольку либертарианец должен быть более надежным и иметь более рациональное представление о рынке, иначе он не является либертарианцем независимо от того, что он заявляет. Это основа моей дотошности, за которую Ротбард хвалит меня. И я считаю, что ему самому недостает этих черных очков.

И какой личный опыт или научное исследование приводит Ротбарда к заключению, что нелибертарианские контрэкономисты прекрасно себя чувствуют без агористов, «поддерживающих их моральный дух и освобождающих от чувства вины»? Мой опыт приводит меня к диаметрально противоположному выводу, и у меня на руках есть письма благодарности, чтобы подтвердить это.

Короче говоря, какую бы планету Ротбард ни описывал в противопоставление моей контрэкономике, это точно не Земля.

Утверждение Ротбарда, что насильственная революция (как будто возможна какая-то другая — может ли Ротбард назвать хотя бы одно правительство, ушедшее в отставку добровольно?) никогда в истории не имела успеха, извращает либо язык, либо историю.

Либо он утверждает, что ни одна революция не была достаточно либертарианской, чтобы одержать победу без дискредитирующих ее противоречий (это правда, но к делу отношения не имеет), либо говорит, что никто не свергал правящий класс, использующий демократические средства принуждения. Последнее является не просто ложью, а попыткой перевернуть историю вспять. Почти все хоть сколько-либо успешные революции в недавней истории свергали именно власть, использовавшую атрибуты демократии: американские революционеры против демократической Великобритании, якобинцы против буржуазной ассамблеи, либеральные революционеры против царской думы (в феврале 1917-го) и большевистская революция против либералов и социал-демократов (в октябре 1917-го), Испанская Фаланга против Республики (в 1936), безрубашечники Перона против аргентинского парламента, Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама против парламента, падение демократически избранного режима Альенде (с последующей передачей власти армии Пиночетом) и недавнее свержение демократически избранного, но крайне правого президента Сальвадора центристской «народной» хунтой. И это не полный список. Утверждение, что «насильственные революции» добивались успеха только в «демократических странах со свободными выборами» было бы гораздо ближе к правде и часто используется в Латинской Америке для оправдания превентивных переворотов.

С точки зрения либертарианства, все вышеперечисленные революционные группировки далеки от добропорядочности, но когда это было не так? Короче говоря, либо Ротбард считает, что все «насильственные» государственные перевороты не были революциями, потому что они не были либертарианскими, либо он исторически не прав.

Ротбард имеет наглость требовать, чтобы я отделял либертарианство от контрэкономистов, потому что последние в нем не нуждаются, а потом делает разворот и спрашивает, почему контрэкономика в России не развилась в агору. Человеческие действия – это волевые действия. Без предпринимателей, «продающих» либертарианство, последнее никто не купит. Несмотря на это, моя оценка ситуации в Советском Союзе совпадает с оценкой русских диссидентов: Россия — бочка с порохом, готовая в любой момент взлететь на воздух. А ситуация в Польше, где даже контрэкономические рабочие вошли в «Солидарность», отлично вписывается в парадигму агоризма.

Таким образом, Ротбард не сумел привести ни одного состоятельного аргумента против контрэкономики, и, следовательно, против стратегии агоризма. Он рассуждает о малозначимых вещах и искажает то ли язык, то ли историю для доказательства своей позиции. Тем не менее, наш спор кажется мне в основном плодом недопонимания, причем недопонимания подтверждаемых фактов, а не спекулятивных теорий. Меня это вовсе не удивляет, потому что мы оба, насколько мне известно, используем одни и те же предпосылки и аналитические методы. Учитывая, что я сам перенял их у Ротбарда, это становится еще менее удивительным.

Критика Ротбардом «Нового либертарного манифеста», судя по всему, основана на том, что он видит только верхушки айсбергов, не замечая их основной части. Он видит только один процент экономики, считающийся «черным рынком», и не замечает 20—40% экономики, которую Налоговое Управление США (!) называет «подпольной». Удвойте эти значения, чтобы получить всю контрэкономику, которую Налоговое Управление считает незначительной для налогообложения. Либертарианцам, воспитанным Ротбардом и его единомышленниками, остается осознать свое родство с контрэкономистами и объединиться с ними против этатизма.

То же самое можно сказать о взгляде Ротбарда на мою деятельность и деятельность сотен других Новых Либертарианцев по всему миру. Небольшое, но гарантированное внимание, которое мы уделяем его редким отступлениям от истины, кажется ему значительным, и это понятно. Несколько больший объем открытой критики, которую мы высказываем в публикациях или на общественных мероприятиях по отношению к Либертарианской партии и другой его деятельности — это то, что интересует его больше всего. По меньшей мере 10000 человек стали называть себя либертарианцами после первого или второго контакта со мной и моими убежденными союзниками, но Ротбард никогда не встречался с ними, и потому они остаются для него невидимыми. Сеть контрэкономических предприятий, которые мы тщательно взращиваем и миллионы долларов, обращающиеся на «невидимом» рынке, опять же по понятным причинам остаются им не замечены.

Я лично не вижу никаких реальных препятствий для воссоединения («перегруппировки», как сказали бы марксисты) Ротбарда и его «здравого, трезвого, анархистского центра» с нами, «ультралевыми отступниками». Оставшаяся критика Ротбарда на самом деле относится не к самому манифесту, хотя и составляет основную часть его статьи. Это скорее критика лично меня. Особенно это касается комплимента в адрес моих писательских способностей, ведь я, очевидно, не смог эффективно донести свои идеи. Большая часть его критических высказываний в мой адрес из последней части статьи основана на недопонимании, и я перечислю их и опровергну по мере необходимости. Естественно, проблема партии – совершенно отдельный вопрос.

Новое Либертарианство имеет свои организационные предпочтения. Другие формы организаций могут быть сочтены не новолибертарианскими, но не обязательно нелибертарианскими или неагористскими. Новая Либертарианская Стратегия заключается в оптимизации действий для достижения общества Нового Либертарианства как можно скорее и проще. Действия, ведущие к авторитарной зависимости и пассивному принятию государства, являются неоптимальными и отбрасываются. Оптимальными нам видятся действия, являющиеся индивидуалистическими, предпринимательскими и рыночными.

Если читатель принимает это во внимание (а первые страницы четвёртой главы «Нового либертарного манифеста» посвящены как раз этому вопросу), для него является очевидным, что моральные вопросы (кроме самоценности индивида) не имеют отношения к проблеме организации и иерархии. (Мое «сваливание их в одну кучу», порицаемое Ротбардом, другими людьми может быть сочтено объединением идей.)

Я нигде не высказывался против акционерных компаний. После написания «Нового либертарного манифеста» я открыл именно такую кампанию для издания Нового Либертарного журнала. Я думаю, что мы оба по-прежнему против этатистского превращения акционерных компаний в общества с ограниченной ответственностью.

Я никогда не предлагал «временных альянсов». Если доктор Ротбард организует всеобщий Либертарианский Альянс, не выдвигающий кандидатов и не участвующий в других проявлениях этатизма, я тут же приму в нем столетнее членство, если Ротбард меня пригласит.

Я вижу меньше проблем в организациях, чем Ротбард, и могу с легкостью назвать несколько организаций, у которых проблем нет вовсе.

Несколько иронично, что Ротбард защищает «ОсьмиКоха» после собственного ухода, но я не буду акцентировать на этом внимание. Я должен упомянуть о его выходе из «ОсьмиКоха» и их последующем противостоянии, потому что это снимает мою главную претензию к «ОсьмиКоху», который мне теперь кажется относительно безобидным. Возможно, в ближайшем будущем, c нарастанием недовольства, ему даже потребуется моя защита. Я рад, что моя ранняя критика в определенной степени привела к демонополизации движения.

Для справки, я так активно привлекал внимание к моноцентризму вокруг денег Коха в качестве предупреждения. Слишком много либертарианцов считают, что только получение денег от государства ведет к зависимости и подконтрольности. На самом деле, нет ничего аморального с либертарианской точки зрения в том, чтобы стать карманным писателем или активистом миллиардера, но это вряд ли пойдет на пользу движению, и потому такие действия являются не новолибертарианскими. Я знаю, что другие левые (например, Mother Jones [американский прогрессивный журнал —прим. перев.]) называют либертарианство инструментом плутократов, и предпринял попытку показать существование разнообразия и независимости. Я бы сказал, что это сработало.

Я полностью согласен с тем, как Ротбард защищает либертарианцев-миллионеров, и некоторые из них (не мультимиллионеры, конечно) находятся со мной в союзе. Его решение — увеличить конкуренцию в движении — было и остается моим решением. Я, однако, сомневаюсь, что Кох, конкурирующий сам с собой — это жизнеспособный ответ. Даже Ротбард, кажется, сомневается, предлагая его.

Предположение, что я «нечестен по отношению к Чарльзу Коху» неверно по смыслу. Я никогда не утверждал, что лично Кох лично хочет сделать что-либо плохое. Любой, кто вливает миллионы долларов в движение, не стесняясь покупать организации, произвел бы такой же результат.

Я поверю на слово Ротбарду и Лефевру, которые знакомы с Кохом лично, что он отличный парень. Желаю ему получать высокую прибыль и избегать государства. (Только пусть он больше не покупает политиков.) И пусть жертвует деньги любым либертарианцам и либертарианским организациям (кроме Либертарианской партии) сколько ему годно. Здорово, когда бедный активист вроде меня может быть так великодушен к нефтяному магнату.

Но я пойду дальше Ротбарда в желании видеть позитивные личные качества участников «ОсьмиКоха». Рой Чайлдз иногда бывает капризным и злопамятным, но он веселый, эрудированный человек с отличным вкусом, и не больший отступник, чем доктор Ротбард. Джефф Ригенбах остается для меня другом, коллегой и иногда союзником, даже работая в Libertarian Review [либертарианский журнал, издававшийся Чарльзом Кохом — прим. перев.]. Джоан Кеннеди Тейлор, Виктория Варгас, Мильтон Мюллер (не забыл ли я кого-то?) — от общения с ними я получал только удовольствие. Даже Эд Крейн (которого так не любит Ротбард) — приветливый весельчак, служащий свободе так, как он считает лучшим для себя и всего движения.

Давайте не будем скатываться к переходу на личности.

Наконец, Либертарианская партия. Ротбард предлагает «предположить, что либертарианская политическая партия … не является злом сама по себе». Интересно, был бы ли он так же готов предположить, что государство не является злом само по себе при обсуждении возможности установления какой-либо власти. Судя по всему, именно такие рассуждения приводят Ротбарда к вере в чудесную возможность отмены законов.

Похоже, знание истории опять подводит Ротбарда. Когда государства отменяли хоть что-нибудь, начиная «хлебными законами» [законы о госпошлине на ввозимое зерно, действовавшие в Великобритании с 1815 по 1846 год — прим. перев.], и заканчивая налогом на загородную недвижимость, пока у них была возможность эти законы сохранить? Сначала идут отдельные контрэкономические действия, потом — массовое гражданское неповиновение, затем — угроза восстания, и только после этого — отмена закона. Нет, я не согласен с Лефевром, что аморально отменять обязательный призыв (предполагая, что Лефевр имел в виду именно это), но аморально поддерживать политиков, угнетающих нас, ради возможности ослабления одного из инструментов угнетения. Сколько людей можно было бы освободить и оградить от риска быть арестованными за уклонение от налогов, призыва, регуляций и т. д., используя деньги, время и усилия, необходимые для выдвижения политика, поддерживающего нас по одному или нескольким вопросам? При этом вам не нужно будет убеждать уклонистов вкладываться в благую цель — достаточно просто предложить (а ведь некоторые продают эту услугу по непомерным ценам) инструкцию, как избежать преследования, и смотреть, как они освобождают себя сами, без чьего-либо руководства.

Голоса — это «прибыль» партии. Партия – это государственный орган, чья постулируемая цель — борьба за государственную власть, а скрытая — получать в виде поддержки санкцию жертвы. Количеством голосов определяется количество успешно выбранных чиновников и их долю власти и награбленного ей, а также количество людей, по-прежнему верящих в легитимность и возможную полезность государства. Кампании Крейна и Кларка велись в полном соответствии со своей партократийной природой. Как сказал бы Франк Чодоров, «Единственный способ избежать предательства в работе Либертарианской Партии — прекратить ее работу.»

Давайте рассмотрим партии, которые Ротбард считает достойными. Очевидно, что в Conceived in Liberty [книга М. Ротбарда, посвященная истории США — прим. перев.] Демократы представлены не так привлекательно: они вместе с Республиканцами Джефферсона боролись против анти-федералистов и присоединились к оппозиции, выступавшей против Конституции. Искупили ли вину за такое начало Джексон, пособник провала идеи нуллификации, Ван Бюрен, прообраз политических боссов, Полк, анти-мексиканский империалист, или Пирс и Бьюкенен, защитники рабства?

А британских Либералов Ротбард осуждал за то, что они повели заступников свободы на защиту Империи в Мировой Войне. Умеренным минархистам того времени (не говоря о уже тогда довольно многочисленных анархистах) Демократы и Либералы не принесли никакой пользы. Эти реформаторы-минархисты были в то время представлены Партией Свободной Земли в США и Философской Радикальной Партией в Великобритании.

Было бы бестактно с моей стороны напоминать доктору Ротбарду, который придумал Радикальный Совет и сам же его дискредитировал, как это привело к «объективно контрреволюционным» результатам, поэтому я пропущу эту часть.

«Либертарианская партия во главе Конгресса, решительно настроенная на отмену законов» вызывает вопрос: «Как она там оказалась?» Гораздо более правдоподобным кажется сценарий Джорджа Смита. На самом деле, Либертарианская партия действительно будет у власти на последних этапах агористской революции, переманивая наших союзников на свою сторону с помощью псевдолибертарианской пропаганды. Либертарианская партия получит власть, как только этого захотят в высших кругах. Нет никаких сомнений, что доктор Ротбард первым заметит и осудит такое предательское сотрудничество.

Можете ли вы представить себе рабов на плантации, голосующих за хозяев и тратящих свою энергию на кампании и кандидатов, в то время как они могли бы организовать «подземную железную дорогу» [название существовавшей в США тайной системы для организации побега рабов — прим. перев.]? Естественно, они выбрали бы контрэкономическую альтернативу. И Ротбард, безусловно, побуждал бы их сделать это, а не надеяться на приход ко власти Аболиционистской Рабовладельческой Партии после выборов.

То, что Ротбард характеризует меня как «вредителя», меня поистине удивляет, учитывая все либертарианские организации и издания, которые я создал и поддерживал от Висконсина до Нью-Йорка и Калифорнии, почти в каждом штате, провинции и стране на Земле — больше чем кто-либо другой, не считая самого Ротбарда. Надо ли мне перечислять все либертарианские группы, никогда не подвергавшиеся моральным атакам с моей стороны? Как насчет любого либертарианского клуба поддержки в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке? Общества за личные свободы, Общества за либертарианскую жизнь, старых Либертарианского Альянса Калифорнии и Либертарианского Альянса Техаса, Британского Либертарианского Альянса, ежегодной конференции «Будущее свободы», Южной Либертарианской Конференции. Это просто смешно. […]

Единственные, кому я приносил вред — это вредители из нашего беспартийного когда-то движения, защитники партократии и сторонники компромиссов в либертарианстве в целом. […]

В заключение, мы с Ротбардом продолжаем бороться за одни и те же вещи и против одних и тех же вещей. Надеюсь, мы продолжим эту борьбу разными способами, достигая того, чего другой достичь не смог. И больше всего я надеюсь, что мы сможем уменьшить затраты времени и энергии на борьбу друг с другом и освободить ресурсы для борьбы с общим врагом. Мы не должны отказываться от сотрудничества.

Если Новым Либертарианцам и центристам Ротбарда нужно уделить время разногласиям («включиться в революционный диалог»), пусть это время будет посвящено в первую очередь пониманию друг друга (на что и направлена эта переписка), и затем разрешению разногласий. И пусть задрожит государство и его властная элита!