Разноцветные стёкла
Утомлённо вздохнув, Дэвид вытряхнулся из тяжёлой, насквозь вымокшей плащёвки и задвинул дверь на засов. Вода неумолимо колотила по ставням, дрожало, надламываясь, истерзанное электричеством серое небо.
Одежда липла к телу, словно вторая кожа. Зябко поёжившись, Дэвид скинул хлюпающую обувь и прошмыгнул в коридор. Взобрался по лестнице, расчётливо перешагнув скрипучую ступень — все меры предосторожности хороши, когда ты в бегах. Не обезопасит, так поставит в известность. Дэвид, по правде, видел в подобной осмотрительности мало целесообразного, но Рэй настоял, а он умел убеждать, когда старался.
В конце концов, если Благоразумие и решит пойти на сделку с честью, договорившись с Грехами поставить на паузу добрую семейную традицию резать друг друга с поводом и без, и спустит на Веру всю адскую псарню — что, конечно, даже звучало абсурдно, но Рэй имел весьма посредственное знакомство со здравым смыслом, — одна предательская ступенька едва ли сыграет большую роль. Слабо верилось, что поисковый отряд, реши наведаться, войдёт через дверь, вежливо всунет лапы в гостевые тапочки и проследует в дом по всем правилам этикета.
Сверкнула, раскалывая грозовой сумрак, белая молния, взревело небо. Прогрохотало, смолкло. Ветер рвал ставни. Дэвид наощупь набрёл на лужицу дрожащего свечного света, робко выплеснувшегося из-за угла, и толкнул дверь.
— Святые угодники, — тихая возня и шорох ткани.
Покуда новости о «чудесном воскрешении» Веры не просочились ни в один из миров, они пребывали в относительной безопасности.
Рэй, конечно, не преминул выразить своё категорическое несогласие, но Дэвид был старше, мудрее, Дэвид рассуждал здраво. Дэвид уважал его неправильное мнение, лениво соглашался и делал по-своему. И если это приводило к более печальным последствиям? Ну, что же. Пути Господни неисповедимы. Аминь.
— Не поминай всуе, — фыркнул Дэвид, рухнув на кушетку безвольной куклой. Рэй болезненно шикнул — кажется, локоть заехал ему под ребро.
Были все основания полагать, что Благоразумие сам пока не определился, что делать дальше, и только растерянно выжидал. Идиотом он не был, во всяком случае. И всё же располагая всей полнотой власти превратить жизнь Дэвида в настоящий — ха-ха! не смешно ни разу — ад, он только наводил жути возмутительным бездействием.
Его память — память Веры — изъеденное ржавчиной решето; ветошь, полотняная ткань — рваная, изрытая смыслами, словно червями, полная лишних, неуместных стежков. Песком сквозь пальцы, ручьём по камню, обглоданной гальке. Текучая вода. Живая, капризная. Дэвид был Верой. Обрывки смазанных воспоминаний, воспалённые и больные, игры воображения. Дэвид не был Верой, никогда им не являлся.
Бледные рисунки на обратной стороне век — тонкие, едва различимые очертания: Вера был Дэвидом. Вера был мёртв.
Дэвид моргнул, позволяя звуку выдернуть себя из топкого водоворота, вереницы картинок, глубин своей-чужой памяти. Сфокусировал взгляд на льдистых глазах и мягком прищуре, бархатной, почти невесомой улыбке.
Послышался шелест: Рэй заломил страницу, отложил книгу. Заёрзал, освобождая пространство, и Дэвид благодарно уронился тому на колени. В голове гудело.
— На Шкодову гору, раков отлавливать. Они, говорят, в это время года особенно крикливые…
Проворные пальцы впутались в волосы и мягко царапнули, массируя скальп. В горле щекотно заворочался смех; он бы мурлыкал, позволяй анатомия.
— Ну, ты смеёшься, — Рэй ощерился. — Будем считать началом моей блестящей комедийной карьеры.
За окном блеснула ещё одна молния. Притворно взвыв, Дэвид закатил глаза.
— Не поминай всуе, — передразнил Рэй и, выпростав свободную руку, стянул очки с его переносицы. Дэвид только сморщил нос.
В конце концов, его разморило. Голову затопило вязкой сонливостью, и он прикрыл глаза, отдаваясь усталости. Руки мёрзли. Волглая ткань липла к телу, выхолаживая кожу до колких мурашек, но свечи грели воздух. Было тепло.
— Эй-ей, — Рэй щёлкнул пальцами, вырывая из мягкой дремоты, — не спать. Простынешь.
— Одна ночь в мокрых трусах меня не убьёт.
— Не убьёт, — кивнул, соглашаясь. Пальцы, впутанные в волосы, поскребли и легко потянули, привлекая внимание. — Но я буду признателен, если ты воздержишься от проверки на практике.
Дэвид фыркнул, не открывая глаз:
— Уже представляю заголовки. Дезертировавший серафим позорно умер, захлебнувшись соплями. Погиб в неравной схватке с насморком. Трагедия!
— Заголовки? — прыснул Рэй скептически. — У вас там что, и пресса своя есть? Журналы по подписке? Транспаранты с горячими новостями? Маленькие голозадые почтальоны с крылышками?
— Голозадые?.. — Дэвид выгнул бровь. — Использование этой характеристики определённо было выбором.
— Вы, ребята, не слишком жалуете приличия.
— Нам просто нечего скрывать, — безмятежно усмехнулся Дэвид, хотя «нам» в этом утверждении, безусловно, было грубым допущением. — Что естественно, то не безобразно.
— И всё же над стилем ещё предстоит поработать, — рука, вплетённая в Дэвидовы волосы, возобновила движение, заскребла по затылку. — А тебе принять ванну, пока мне не пришлось объясняться перед небесным трибуналом, как труп этого «дезертировавшего» серафима оказался у меня в гостиной. Боюсь, Большой брат не поймёт.
Говоря откровенно, «небесному трибуналу» было бы куда проще утрамбовать в головы факт его безвременной кончины, чем придумать вменяемое объяснение обратному. Укрывательство бежавшего Благодетеля ещё ни одному Греху не шло на пользу карьеры; впрочем, в последний раз, когда Дэвид наводил справки, история подобных прецедентов не знала. Пока.
— Скажешь, я держал тебя в заложниках.
— Пока не убился, подавившись соплями? Воистину преступление.
— Карма, — пожал плечами Дэвид.
Рэй улыбнулся, но улыбка эта не тронула глаз.
Когда-то его терзали сомнения. Вопрос, точивший разум со дня первой встречи, тревожный и неотвязный: сколько правды было в том, что Рэй оставлял на поверхности?
Рэй был Грехом лицемерия, в конце концов. Отмечен им, проклят носить на себе, подобно человеческим душам. До чего же, вероятно, отчаянно было верить существу, на чьей судьбе писано лгать. Рэй предостерегал — шутливо, с насмешливостью, беззлобной, но колкой, ехидно журил, кривя губы в холодной улыбке. Он не собирался ничего обещать.
«Любому разочарованию предшествует этап очарования», — доверительно поделился, понизив голос на полутон, — «не думай лишнего, и будет тебе счастье».
Шатался, как неприкаянный, тяни-толкай: то ближе подастся, качнётся и горячо надышит в ухо, шею, куда дотянется, то отпрянет, словно вспомнив, за чем шёл. И дистанции как бы даже уважительной не сокращал, и в личное пространство почти лез, неуёмный. Определился бы уже, чего хочет.
Что-то про очарование говорил, смешной. Так, будто не к этому сводилась вся его работа. Глупости говорил, но Дэвид и слушал вполуха.
Помнил, однако, тот разговор, хорошо помнил. Помнил и другие: в полумраке развалин осквернённого храма, на отравленных землях, среди греха и зелёных руин. Они бывали здесь раньше, при других обстоятельствах, но тогда всё казалось иным, более существенным, что ли. Оба в то время придавали слишком много значения вещам и явлениям, не стоившим того совершенно. Молодые были, глупые. Какая-то пара тысяч лет, что в масштабе трагедии?
Помнил голос — шелестящий, задушенный. Мольбу, обглоданную полубезумным смехом, вымоченный в горечи шёпот. Глухой удар о дощатый пол, тяжесть на бёдрах; оттенённый рыхлым сумраком силуэт покачнулся и рухнул, словно подкошенный, спрятал лицо в его коленях и зашелестел горячечно, глотая звуки. Помнил, как трескался лёд в невозможно светлых глазах, плавился, собираясь мокрым, солёным. Влажный, воспалённый взгляд, смиренная обречённость. Помнил руку, вплетённые в волосы пальцы. Густая смоль, обрамлённая ржавчиной заходящего солнца, прикосновение ночи. Черты-контуры, неровная тушёвка линий; обтёсанный полутенью, которая всё делала мягче, он тоже как-то делался мягче.
Ломкое благоговение в невесомых касаниях, холод церковной лавки. Дэвид был Верой. Его верой.
Рэй предостерегал — и, вероятно, был прав. Но Дэвид был Верой. Он признавал за жестокой быстротечностью времени право расставлять всё по своим местам. И потому делал то, что получалось у него лучше всего: Дэвид верил. Безотчётно и слепо, не подвергая сомнению — таковым было его проклятие.
— Пойдём, — шепнул Рэй, прижимаясь губами к влажным волосам. — Я согрею воду.
Из горла вырвался только неосмысленный хрип. Говорить не хотелось, двигаться тоже. Рэй, похоже, интерпретировал эти инфернальные звуки по-своему, юрко выкарабкался из-под обмякшей туши и выскользнул за дверь. Ну и поделом.
Тело прошибло волной зябкой дрожи. Дэвид подобрал колени, свернулся в беспомощный клубок и затих. Жалкое зрелище. В спину ткнулось что-то колючее; неловко извернувшись, он пошарил рукой и выудил из-под бока потрёпанный томик в тканевом переплёте. Распахнул, подцепив заломленную страницу. Никакой бережливости.
Книги Рэй любил, но странною любовью: он с большим интересом относился ко всему, что было в них изложено, но, похоже, совершенно не ценил носитель. Он мог в них писать, рисовать, использовать их как подставки под горячее, строительный материал или растопку. Складывал бы журавликов да запускал в окошко, ей-Богу. Скучая, чертил карикатуры, находя поводы поспорить — ругался с автором внахлёст.
Перечитывать за ним это безобразие, конечно, было весело, но ужасно утомительно, даже Дэвид, существо, в общем-то, необычайно незлобивое, не мог похвастаться таким запасом терпения. Однако же, вопреки всему на свете, здравому смыслу в частности, в этом даже находилось какое-то очарование. Если закрывать глаза на святотатство.
Дэвид разгладил страницу, перехватил удобнее. Взгляд невольно заскользил по колонкам строк.
Из праведной любви, как из дурной
Дэвид помнил. Эмпирей, сияние Перводвигателя. Помнил — больше, чем ему полагалось; больше, чем сам бы хотел. Сонм огней, чистые своды девятого, кристального неба. Он помнил, и память эта, подобно адскому штемпелю, выжегшему на Рэе клеймо принадлежности греху, который он воплощал, клеймила Дэвида как преемника Веры.
«Возможно ль о благом простить напрасно
Эмпирей был пуст. Первая мысль Дэвида — последнее воспоминание Веры. Свет, прорезающийся сквозь простёртые пальцы, болезненный, слепящий. Светило, объятое кольцами небесных чинов, пламенеющий бег Перводвигателя. Скрежет вращения, прежде неслышимый за хором одухотворённого трёпа, но оглушительный в одиночку, отчётливо резкий. Тяжёлая тишина. Он помнил тревогу на меловом лице, беспокойно сведённые брови, страх. Благоразумие, подумать только, боялся.
«По праву должен без конца страдать
Память горела, охваченная агонией, жглась и плавилась, ритмично пульсируя за сочленением черепных пластин, перемежением костной ткани, эпителия и кровеносных сосудов. Плоть и кровь. Сухожилия, мышцы. Бегущий по венам эфир. Его сердце билось, разгоняя жизнь, разливая в артерии, но Вера…
— Может быть, фигурально, но… — Рэй тяжело вздохнул, растирая переносицу, — это всё ещё ты.
Рэй хмыкнул, презрительно покосился на книгу. Подобравшись ближе, выдернул из рук и не глядя отшвырнул в сторону — с такой брезгливостью, словно та нанесла ему личное оскорбление. Дэвид моргнул: всё уместилось в одно смежение век.
Проклятье. Вот почему, когда нужно, он не может держать язык за зубами?..
— Даже не знаю, — раздалось над ухом как-то подчёркнуто беззаботно. — Да, и это тоже.
Из глотки вырвался досадливый рык. Невесело усмехнувшись, Рэй загрёб волосы назад и облокотился о спинку кушетки. Качнул головой.
— Вера… Он — часть тебя, прекрасная часть. Твоё прошлое, — Дэвид не видел лица, но мог сказать по голосу, что он улыбался. — И ты никому не сделаешь лучше, если продолжишь убегать.
После всего — и всё ещё он? Звучало отвратительно. Звучало, как приговор. Клеймо благодетели, божественный штемпель. Дэвид не хотел об этом думать.
Когда-то Лицемерие посодействовал свержению Веры. Когда-то, когда всё, что лежало между ними, укладывалось в один день, одну встречу в еретическом храме, один короткий спор; и отчаянное откровение, молитву отступника ложному богу. Лицемерие бессовестно жевал виноград, стащив охапку с алтарного камня, губы кривил, улыбался зубасто и колко, враждебно-вежливо обнажая резцы. Спорил, да, ругался, но как-то ненавязчиво, без энтузиазма.
Дэвид потом понял: осторожничал. Опасался, не решаясь вступать в безвыигрышную конфронтацию. Потом — зарывшись до боли в наследие Веры, вмяв пальцы в трухлявую, квёлую память, — увидел. Угроза, облачённая в лоскуты неуместной любезности, тщетно-тщательно сцеженный яд. Конфликт интересов. Может, то и вовсе до переворота было, а он тогда Грехом ещё не назывался даже: так, пороком. Принеси-подай.
И вот ведь ирония: Лицемерие посодействовал свержению Веры, а Рэй собрал его по кускам. Что осталось, то и собрал. Так себе достижение.
Дэвид, по правде, не был уверен, действительно ли он тогда его не узнал, в ту, вторую их встречу, или только придуривался. Может, никакая это не случайность, и всё шло чётко по плану: куда там пороку было тягаться с Первым на равных. С неба, вон, спихнул. Надломил, ослабил. Низверг в пучину беспамятства. Теперь вот носился с ним, как курица наседка, пылинки сдувал. Подле себя держал, изувеченного, делать ему больше нечего.
Когда-то Дэвид ещё прикидывал варианты: это благотворительность у него такая интересная, или просто совесть замучила? А потом… Потом стало неважно. Абсолютно без разницы. Если Рэй и следовал своим каким-то корыстным помыслам, тасуя личинами как разменной монетой, делал он это крайне профессионально — и до того себе в ущерб, что хоть икону расписывай. Великого мученика, ага. Чего ради-то только.
Но это было, это раньше. Пресловутое «когда-то». Многое из того, что лежало между ними сейчас, грозилось обеспечить Благоразумию недурное желудочное расстройство и долгий лечебно-оздоровительный отпуск куда-нибудь на окраину девятого неба. Поближе к Смирению и благотворному влиянию его терапевтической болтологии, авось и нервы полечит. Ему полезно.
— Видишь ли, — Рэй снова вздохнул, — ты будешь собой, даже если десять раз упадёшь с неба.
— Фигура речи, — он коротко усмехнулся. — Серьёзно, это так важно?
— Я понял, — вскинул руки и засмеялся, открыто на сей раз. — Понял. Мы поговорим об этом позже.
Дэвид будет молиться, чтобы этого не произошло. По крайней мере, в Небесной канцелярии посмеются, когда будут разбирать прошения.
Сонно зажмурившись, он даже не взглянул на выпростанную перед ним руку.
Вскинув бровь, Рэй важно кивнул и промычал с какой-то глубинной задумчивостью:
А может, сдать его всё-таки?.. Благоразумию, на опыты. С этого не убудет — ещё вернётся, как с курорта, качественно отдохнувший.
Нет, нельзя его сдавать, Благоразумие жалко. Закончит с аневризмой, и кто виноват?
Закатив глаза, он сполз с кушетки:
— Принцесса справится, спасибо, — и, подавив обрубок смеха, послушно заковылял следом.
Уже позже, свернувшись под тяжёлым, пуховым одеялом и приткнувшись к тёплому боку, он вернётся к безрадостным мыслям. Рэй будет читать — что-то на итальянском, Дэвид ценил себя достаточно, чтобы не проявлять избыточное любопытство (он усваивал уроки), — за окном взбушует едва затихшая буря. И станет снова неважно, абсолютно без разницы. Дэвид был Верой, и он верил — это всё, что ему оставалось.
А сколько правды Рэй оставлял на поверхности, вероятно, и сам Рэй не знал. Он был Лицемерием, и Дэвид, преемствуя блажь наивности, учился любить каждую из его личин безусловно.