«Если журналистика подстраивается под какие-то условия, значит, ей эти условия годны»

— Почему вы выбрали журналистику?

— Понятия не имею. На самом деле я хотел поступать во ВГИК на операторское мастерство, потому что всю жизнь занимался фотографией. У меня было много призов. Я участвовал в первом сборнике, где были собраны фотографии советских и американских школьников, и у меня там было две фотографии. Мне это очень нравилось, я очень люблю фотографию и до сих пор стараюсь заниматься, хотя уже не так, как раньше. Почему я не пошёл туда — не могу сказать, не помню. Я выбирал из гуманитарных направлений университета факультет, который был бы связан с фотографией. Это оказалась журналистика. Я поступил, хотя было очень тяжело: конкурс был безумный, тогда ещё сдавали вступительные экзамены. Но я поступил.

— А в какой момент учебы или работы вы поняли, что журналистика – это ваше призвание? 

— Это очень философский вопрос. Мне кажется, такого понимания, что «Я — журналист», не бывает. Я просто стал учиться, и мне это нравилось. А потом меня очень быстро взяли в штат на телевидение. В 18 лет, то есть на третьем курсе. Правда, мой факультет меня не приглашал ни на один юбилей лет 20. Потом вдруг пригласили и начали вспоминать, какую роль в нашей жизни сыграла кафедра, как мы практиковались в учебной студии, а я сказать ничего не могу. Я вообще ничего не помню про кафедру, ни разу там не был, потому что я работал. Я стал работать и все, затянуло. Попасть на телевидение в тот девяносто первый год, было очень круто, никто без родственных связей до нас не попадал. Так случилось, что нас взяли четверых, и мы бодро начали работать. Правда, до сегодняшнего дня дожили только двое из этих четверых, но такова работа наша.

— А как вы вспоминаете свои первые шаги в профессии?

— Первые шаги были замечательные. Меня взяли на телевидение после одного сюжета. На летней практике меня послали снимать сюжет вместе с Юрой Зинчуком, который сейчас ведёт «Пульс города» на канале «Санкт-Петербург». Нас отправили вдвоём на одной камере, кураторов и других корреспондентов не было. У Юры был сюжет про проблемы на овощебазе, которая находилась, кажется, около Пискарёвского кладбища. У меня был сюжет про гастроли театра «Сатирикон»: я должен был снимать репетицию знаменитого спектакля Романа Виктюка «Служанки», где главную женскую роль играл Константин Райкин. Нам дали оператора Юшина — очень хороший дядька, он потом долго работал. Мы приехали в ДК имени Горького у Нарвской, ждали начала репетиции. Оператор говорил мне, что Райкин такой скандальный, никогда интервью не даст, что даже нет смысла камеру доставать. Но в итоге я записал с ним большое интервью — минут на сорок. Оператор меня очень зауважал после этого.

Самая замечательная фраза, которую произнёс Райкин, говоря о своём отце, который уехал из Ленинграда: «Ленинград всегда был с плохим начальством город». Эта фраза потом часто повторялась в выпусках новостей, видимо, поэтому меня и запомнили. Константин Аркадьевич оказался очень приятным человеком, интервью получилось замечательное. И вся моя практика прошла с этим одним сюжетом. После практики я уехал отдыхать в Анапу, а когда вернулся, меня взяли на работу. История крайне проста.

— А был ли у вас какой-то ориентир в начале пути?

— Нет, я вообще не понимаю, что значит ориентир. Ты смотришь что-то, видишь, что тебе нравится, не нравится. Я всегда говорю, что есть всего два критерия: профессионально/не профессионально, нравится/ не нравится. Может быть профессионально, но не нравится, и наоборот, не профессионально, но нравится. Я что-то смотрел, но я не могу сказать, что у меня были какие-то кумиры, нет. У меня такого нет.

— Расскажите о своей учёбе в Америке

— Это было всё очень просто. Была такая замечательная женщина — Шэрон Теннисон. Она была пионером по обмену между студентами, нашими и американскими. Хотя я никогда не видел американских студентов здесь. Но тем не менее был такой конкурс, и она сама приезжала. Я тогда учился, кажется, на втором курсе, она проводила собеседование на филфаке, мы вроде что-то писали. Прошло полтора года, и мне приходит приглашение в американский университет. Я пришёл к тогдашнему декану Летенкову и спросил, отпустит ли он меня по обмену. Он сказал — не отпущу. Я пошёл в главное здание к Вербицкой, тогда первому проректору. Меня сразу к ней пустили, я объяснил ситуацию. Она тут же при мне позвонила декану и устроила ему разнос. Сказала, что он должен гордиться своим студентом. После этого он всё подписал. Тогда я уже работал на телевидении, а мне надо было уехать на семестр, но меня отпустили, вроде даже зарплату продолжили платить. В Америке я жил у профессора, так как обмен подразумевал жизнь в семье. Проучился я на аспирантском курсе — до аспирантуры учиться в Америке бессмысленно, а аспирантура у них очень хорошая. Было пять курсов: мейджор — международные отношения, майнор — массовые коммуникации, плюс к этому – социология, американская литература и прочее. В итоге я специалист по Турции. Моя итоговая работа была по Кипру и отношениям между Турцией и Грецией. В Америке было бодро и весело: хорошие курсы по социологии, замечательный курс американской литературы. Вернувшись, я снова пошёл работать. Декан решил мне отомстить — ни один предмет не зачёл, даже те, что повторялись. Всё пришлось сдавать заново. Особенно запомнилась литература начала XX века: приехал, акклиматизация, а сразу экзамены. Всё сдал на пятёрки, кроме одного предмета — история русской журналистики. Профессор поставил мне 4, потому что я не ходил к нему на занятия пока был в Америке. Это – единственная четверка в моем дипломе.

— А насколько вам помогли иностранные стажировки в профессии дальше?

— Я вообще считаю, что наше телевидение лучше, чем все другие. И залог этого качества в двух вещах. Первое — это, конечно, смена эпох, которая произошла на рубеже 80-х, 90-х годов: когда мы попали в профессию, мы получили карт-бланш делать много того, что никогда не делалось из-за советской цензуры. То есть, могли делать программу, которой просто раньше не было: другой подход, другой монтаж, другие интервью, другое отношение. Второе — это то, что на телевидении потом, где-то в середине девяностых годов, пришли большие деньги, что, конечно, сильно влияет на качество. Я могу сравнивать, потому что поработал недолго за рубежом. В Америке я немного поработал на региональной телестудии, и мне предлагали даже остаться, но я отказался. У меня тут карьера, перестройка — все весело, хорошо. Я немного поработал на BBC, но это просто как опыт. Понимаете, я всегда повторяю студентам, что практические занятия, которыми мы занимаемся в университете, не должны быть главными. Безусловно здорово, если у тебя преподаватель, который может чему-то научить, но в принципе это навык, как кататься на велосипеде. Ты все равно научишься: приедешь на работу, тебя научат снимать специальный репортаж, условно, на пятый твой специальный репортаж ты уже будешь уметь. Поэтому работа заграницей — просто опыт общения на другом языке, что очень важно, опыт коммуникации с людьми, которые потом где-то, может быть, появятся в твоей жизни. Но это вряд ли решающая помощь профессиональная.

— Были ли у вас ситуации, когда вам приходилось идти на компромисс с совестью ради материала?

— Никогда. Я был одним из основных ведущих программы новостей на Пятом канале (канал Петербург). Я в достаточно молодом возрасте стал ведущим, и в конце концов дослужился до специального корреспондента, ведущего обозревателя очень быстро, то есть еще до 30 лет. В конце 90-х началось давление на журналистов, работающих в новостях. Тогда губернатором Санкт-Петербурга был Яковлев, и нам поставили начальника по фамилии Чернядьев, который начал поддавливать. Это была такая немного грубоватая цензура. То есть, когда тебе объясняют, почему, что-то нужно делать так, а не иначе, в общем-то, всегда можно либо согласиться, либо нет. Когда тебе не объясняют, но говорят, что-то делать, в общем-то, этого не хочется делать. И мы, трое основных ведущих, отказались работать и ушли из новостей с красивым скандалом. Потом нас попросили устроить пресс-конференцию. Это было очень шумное событие в городе, потому что трое основных ведущих ушли. Зал Дома журналистов был битком набит журналистами с камерами. Я очень вовремя, как я считаю, ушел из новостей, эмигрировав в сторону истории, культуры. Всегда есть процент сомнения в чем-то то, что ты делаешь, когда тебе предлагают что-то поменять. И иногда достаточно полпроцента, и ты уже отказываешься, потому что это не то. А бывает 80% сомнения, но ты понимаешь, что, может быть, ты не прав в своем сомнении. Так что внутренне я никогда не шел на компромисс. У меня профессиональная репутация и профессиональная совесть, как мне кажется, и я думаю, что мои коллеги подтвердят, абсолютно кристальная. Если бы она не была такой, наверное, моя карьера продолжилась бы немного по-другому после того успеха, который у меня был на рубеже прошлого века и нынешнего.

— В январе 1995 года вы работали в Чечне. Как вы туда попали и что самое страшное вы там увидели?

— Я дурак был, молодой. Меня пригласили работать в самом начале боевых действий, во время штурма Грозного. Тогда журналистов российских телеканалов не пускали на место событий, а иностранных пускали, но не со стороны российской армии. В Хасавюрте был большой лагерь журналистов со всех стран. Меня пригласило агентство «Associated Press» через знакомых, которые знали, что я готов поехать. И как я понимаю, я был первым журналистом из Петербурга, кто там оказался в то время. Я пробыл там дней десять или две недели. Было дико страшно: ты едешь в Грозный, в ту сторону, откуда наступает российская армия, которая естественно стреляет и по тебе, и по всем. Это я сейчас понимаю, что было страшно, а тогда не понимал, просто работал.  Меня взяли руководителем съемочной группы, в которой в основном были московские операторы. Было два продюсера-американца и я. Меня каждый день по два раза оправляли в город на линию фронта: едешь, снимаешь взрывы, людей в подвалах, убийства, трупы; возвращаешься, материалы перегоняют — и снова едешь. Я записывал интервью со многими чеченскими лидерами — Дудаев, Масхадов, Яндарбиев, был у Ахмата Кадырова. Платили огромные деньги за каждый день работы там. Через пару недели предложили поехать снова — я отказался.  У меня было два репортажа, которые хорошо запомнились. Первый: мы попали под обстрел в центре Грозного, залезли в подвал, в котором в основном были русские, украинцы, белорусы — чеченцев родственники увозили в горы. Рядом с подвалом упала бомба, помню этот сильный удар в дверь, но все спокойно сидят — привыкли. Потом мы двинулись перебежками, через какое-то время остановились, а когда пошли дальше в это место попал снаряд. Во время съемки записали как другой снаряд попал прямо в голову пожилого человека с тележкой. Голову оторвало, но он еще пару шагов продолжил идти. А второй историей мы решили сделать сюжет о том, как будут оперировать раненого боевика. Его привезли в полевой госпиталь, мы снимали всю операцию, а потом он умер. В кадре. Его сразу похоронили. Это получилась большая история на 5-6 кассет. После этой поездки я дал себе слово, что больше не поеду в места боевых конфликтов, при том, что я спокойно отношусь к крови, смертям, войнам, бомбежкам и т.д. Позже мне предлагали еще больше денег, но я отказался.

— Почему вы ушли из политической журналистики?

Я не могу говорить, что меня заставили. В 90-е годы новостная журналистика была уделом репортеров и ведущих: ведущий сам писал, редактор лишь корректировал, а репортер ездил на место и снимал. Даже ведущие были обязаны снимать сюжеты — была так называемая первая камера, на которой сначала снимал ведущий, потом корреспондент. Сейчас новости превратились в дело редактора и ресерчера, который ищет героев, договаривается с ними. Раньше мы сами искали, раскручивали сюжеты, встречались с людьми — работа была интереснее. Профессиональные ценности были другие. Конечно, если тебя не заставляют делать то, что противно, это здорово. Разница большая: тогда ты сам искал и копал, а сейчас редактор или продюсер ищет героев для корреспондентов. Моя бывшая сотрудница, например, работает продюсером и звонит мне с вопросом, где найти героев — это совсем другое

Когда я отказался работать в новостях в 1999 году, меня не уволили, я продолжал вести передачу и получать большую зарплату. То есть, когда появилась откровенная цензура в новостях, я не принял эти условия, но работать в телекомпании остался. Сейчас, думаю, меня бы сразу уволили. Это внутреннее состояние — принимать или не принимать условия игры. Я ушёл из новостной журналистики и не жалею, видя, как она развивается сейчас. Если спросить меня, кто ведущий новостей на НТВ, я не скажу, а в 90-х все ведущие и корреспонденты петербургского телевидения были известны в городе и даже в других городах.

— Вы говорили о том, что журналист всегда должен говорить правду, но сейчас в некоторых темах это делать затруднительно. Как быть с правдой?

— Значит, не говорить — молчать. Каждый выбирает свой путь. Хочешь говорить, но не можешь — либо уезжаешь туда, где ты можешь говорить, либо не говоришь, потому что при определённой системе говорение бессмысленно. Можешь попытаться разбить стену лбом — бьёшься, а стене ничего. Говорят, вода камень точит, но на это уходят века и тысячелетия, у человека такого времени нет. Для журналиста хорошо попасть в эпоху перемен, но это такая редкая профессиональная удача. Я в такую эпоху попал в 1990-х, так что удача уже была на моей стороне. Устоялась иллюзия, что пресса является четвёртой властью. Конечно, нет. Иногда она может повлиять, иногда — нет. Как в какой-то период в Российской империи Пушкин мог публиковать стихи, а в другой не мог. Всё меняется, послабления могут возникнуть. Я не понимаю тех, кто говорит ради того, чтобы просто сказать. Есть масса способов помочь, не вереща на всю округу. Против системы можно бороться, но каждый выбирает для себя это положение. В 99-м я не захотел работать в условиях цензуры и ушёл. Поэтому, когда мне говорят, что кто-то 20 лет работает в новостях, я думаю — лучше бы молчал: ты на самом деле вообще не понимаешь, что такое работать в новостях. Это не значит, что он плохой или хороший, просто для меня это значит, что он не работал в новостях. Нужно уточнить, что я считаю, что пропаганда — часть журналистики. Есть четыре аспекта телевидения: информирование, развлечение, просвещение и пропаганда. Они всегда есть, вне зависимости от политического устройства, просто меняется их значимость. Сейчас просвещение и информирование задвинуты, у нас все развернуто в сторону развлечения и пропаганды. Плохо это или хорошо? Любой дисбаланс плох. Если убрать пропаганду, тоже плохо, потому что пропаганда — важный аспект.

— Почему современная российская журналистика так легко подстроилась под условия власти?

— Два ответа на этот вопрос. Первый ответ таков, что журналистике понравились эти условия, вероятно, с финансовой точки зрения. Безусловно. А второе, наверное, журналисты получили какое-то более-менее спокойное существование. Если журналистика подстраивается под какие-то условия, значит, ей эти условия годны. Журналисты могут надувать щеки и говорить, что они против, но все равно функционировать в тех же условиях, что и пропагандисты. Самое смешное, что некоторые журналисты, занимающиеся тем, чем я, не считаются журналистами, что странно. В современном мире журналистика ограничивается новостями и расследованиями. Хотя ценность информационной журналистики минимальна, ведь любой с телефоном на месте события более быстрый и порой более достоверный источник информации. Что касается расследований, у меня есть сомнения не в том, что расследуется, а почему именно это, а не другое. Журналисты-расследователи выбирают выгодные темы, хотя есть что расследовать и с другой стороны. Поэтому я не понимаю термин «независимый расследователь» — они же расследуют только одну определённую сторону. Например, коррупционные скандалы есть со всех сторон, но каждая сторона расследует только ту, что ей выгодна.

— Как вы пришли к преподаванию?

— Это было странно, я даже не понимаю, как это случилось. Я всегда говорил, что есть две профессии, которыми я никогда не мог бы заниматься — врач и учитель, потому что в них нужна определенная доля эмпатии. А я человек не эмпатичный совсем. Я считаю, что главные беды человечества — это вера в равенство (никто не равен), толерантность (я человек нетерпимый и считаю, что нужно иметь право говорить о том, что тебе не нравится), и политкорректность. Эти три вещи губят мир и приводят к конфликтам.

Поэтому, мне казалось, что я не мог быть учителем, но с возрастом пришло чувство, что я могу чем-то поделиться. Возможно, из-за рождения сына. Хотя ребёнок у меня появился значительно раньше, чем я начал преподавать. Всё началось просто: Марина Бережная, руководитель кафедры телерадио, искала преподавателя по технике и технологии – предмета, на котором рассказывают про микрофоны, съемки и программы монтажа. Я отозвался, но тут она сама засомневалась: дескать, не надо из пушки по воробьям. Она посчитала, что с моим опытом можно было бы преподавать что-то посерьезнее. Через полгода мне позвонили и попросили взять группу студентов четвертого выпускного курса, у которых преподаватель ушёл в декрет. Я согласился. Группа была маленькая, в основном девочки, и мы сделали итоговую программу в виде ток-шоу про домашнее насилие — тема, почему-то очень популярная среди девушек, идущих в журналистику. На следующий год я взял другую группу уже второго курса, и вместе с другим преподавателем – Ольгой Гутник – мы соблазнили студентов настолько, что впервые за много лет на кафедре появился конкурс среди желающих специализироваться именно на телевидении. Потом началась СВО, несколько преподавателей ушли из университета, в том числе хороший специалист по драматургии и сценарному мастерству. Он уволился в конце августа, а 4 сентября начались занятия, и меня попросили провести три курса — два у магистров и один у бакалавров. Формально я не мог преподавать в магистратуре без учёной степени, но благодаря профессиональным призам, премиям и званиям и разрешению руководства университета читаю уже третий год. Второй курс, который я выпустил как мастер, был очень успешным — мы сделали четырёхсерийный фильм про Набокова, который сейчас идёт в Доме Набокова, где работает музей, и по телевизору. За это меня, видимо, не очень любят коллеги, чьи выпускные курсы не делают таких больших проектов, но мне всё равно. Третий курс, как мастер, я должен был взять в сентябре 2025 года, но, видимо, не получится.

— А вот как за время вашей работы у студентов менялось представление о профессии?

— Обычно на телевидение смотрят скривившимися лицами, как на ящик, который у бабушки накрыт салфеткой. Я у второкурсников, у которых еще нет специализации, всегда спрашиваю, кто планирует пойти на телевидение, обычно руку поднимают человек пять — фанатов, которые с детства мечтают быть красивыми на экране. И обычно это девочки, что, конечно, беда, ведь профессия по сути мужская, а 90% студентов-журналистов — девочки. Но в этом году из моей группы на кафедру телерадиождурналистики пошли 15, и в итоге при очень большом конкурсе поступили 14 студентов – фактически целая группа: больше поступивших нет ни у кого из преподавателей. Меня начали обвинять, что я протащил своих, но голосуют семь человек, и я никому из своих студентов не поставил высшую оценку. Хотя видел, что некоторые преподаватели ставили своим студентам максимальный балл, хотя максимум баллов при поступлении могут получить только студенты с опытом работы в СМИ, а таких – прямо единицы. Так что протаскивал не я, а другие, но даже так у них не получилось. Видимо, я все-таки могу заразить студентов любовью к телевидению и убедить их сменить профессиональные предпочтения.

— Есть ли у вас надежды какие-то на подрастающее поколение журналистов?

— У меня вообще нет никаких надежд. Я склонен согласиться с людьми, которые считают, что всё деградирует. Меня многое смущает в поколении, которое приходит — очень сильные проблемы с кругозором. Наше поколение, возможно, не лучше, но мы попали в струю и бодро держимся, мы думали, что будем работать на телевидении всю жизнь, потому что к нашему приходу на телевидение старшему поколению перестали верить. Мы думали, что образ и физическое состояние ведущего будет меняться и стареть вместе с нами, но нас раньше уволили и заменили другими. Беда была не в новом поколении, а в том, что старшее поколение, отодвинутое сначала, потом использовало связи, которых у нас не было. Но мы многого довольно быстро добились — известности, любви зрителей, профессиональных наград. Думаю, придёт время, когда новое поколение придёт и сметёт всё старое, но пока не получается. Новости — не единственная и, возможно, не самая интересная сфера журналистики. Новостные сюжеты быстро забываются, а то, что мы делаем – документальные телефильмы, авторские телепроект – можно пересматривать и это интересно. Сделать хороший новостной сюжет — не сложно, если есть событие.

— Что бы вы изменили в журналистском образовании?

— Слушайте, я бы вернулся к тому, какое оно было. Как это не смешно сейчас звучит.

— А какое оно было?

— Оно было разносторонним по предметам. Журналист — это человек, который знает всё понемногу. Дальше, конечно, можно развиваться в каком-то определенном направлении, но для базы нужно изучать многое. Университет — не ПТУ, здесь учат добывать знания, а не делать сюжеты или вести опросы. Всё развивается, и учиться нужно по-новому. Помню, у нас были таки предметы как, например, экономика промышленности и экономика сельского хозяйства — сейчас сложно найти студентов, которые смогут рассчитать, например, как создать успешное фермерское хозяйство, а нас этом пытались научить. Вы сейчас мало учитесь. Мы учились шесть дней в неделю, а потом – на старших курсах – появлялся свободный день на практику. Я не помню, чтобы у нас была одна-две пары в день, три — да, иногда и по четыре.

В основном вопросы вызывает программа. Четыре года — это, конечно, мало. Я бы добавил год, чтобы привести студентов в приличное состояние. Обучение — не только получение знаний, это еще воспитание профессиональной принципиальности и честности и, что очень важно, прививание любви к профессии – часто на собственном примере, который самый действенный. Если не любишь, зачем идти? Это может быть не только журналистика, но и сценарное дело, кино, театр. Если ты после факультета журналистики идёшь в бизнес — это странно. Нужно воспитывать любовь и уважение к профессии, а не говорить, что телевидение — фу, пропаганда и т.п. Хорошо, когда преподаватель сам что-то делает, а не просто рассказывает. Я бы расширил кругозор студентов за счёт предметов.  Нужно больше предметов, насчет глубже — не уверен. У нас были курсы, которые шли по четыре года. Больше важны теоретические предметы, чем практические. Практику быстро усваивают, а важно создать атмосферу, чтобы ребята хотели заниматься. Если ты работаешь не в удовольствие, то просто испортишь себе всю жизнь. Я люблю профессию, мне нравится сам процесс. Талант можно развить, нарабатывая приёмы, чтобы не повторяться. Меня забавляет, когда говорят, что журналист всю жизнь делает одно и то же, но это называется стиль, как и у писателей. У журналистов тоже есть стиль, кто-то работает так, кто-то иначе.

— А какой из ваших документальных фильмов был самый сложный в производстве?

— Вообще никаких сложных не было. Я не понимаю, что значит сложные. Когда работаешь в удовольствие, нет ощущения, что это тяжело. Бывает долго ждёшь интервью — и что? Это не трагедия, не беда. Пока ждёшь, снимаешь другой проект. Были проекты, которые тянулись, но тяжело не было. Нехорошо говорить, но мне всё даётся легко. Может, кому-то было бы тяжело, но я не испытываю трудностей.

— Какой вклад в развитие общества, на ваш взгляд, вы делаете своими фильмами?

— Я как раз работаю в сфере просвещения и умного развлечения, ну и информирования тоже. Хотя пропаганда культуры и искусства – это важная вещь, потому что народ немножко не понимает, конечно, где он живет подчас, что он смотрит и на что нужно ориентироваться. Примитивная фраза, что без прошлого нет будущего, но в этом есть доля правды. Понятно, что молодежь будет отрицать, и я, наверное, отрицал это на каком-то этапе, но все равно ты базируешься на каких-то ценностях, а ценности — они общие и сформулированы очень давно. Поэтому мне кажется, что то, что мы делаем, это важно. И это имеет зрительский спрос. Я всегда говорю, что безусловно, наша страна была бы совершенно другой, если бы в прайм-тайм показывала не шоу Андрея Малахова, а какие-то качественные документальные фильмы. Да, полгода были бы нижайшие рейтинги, никто бы не смотрел. Но человек, как собака Павлова, он привыкает и привыкает к хорошему. Надо приучать людей к хорошему, это очень сложно. Плохое всегда привлекательнее.

— Если бы вам пришлось кардинально сменить род деятельности, чем бы вы сейчас занимались?

— Не знаю, вышел бы на пенсию.

— Рановато.

— Рановато, да, но у меня такой стаж, что уже давно можно. Я никогда об этом не думал, даже себе не представляю, чем бы я мог заниматься. У меня такая счастливая, я считаю, профессиональная судьба: я выбрал профессию и занимаюсь ей всю жизнь с какими-то творческими разновидностями. Но, тем не менее, это одна профессия. И преподавание — приложение к этой профессии, но все равно в том же русле. Я неожиданно для себя ощутил, что мне нравится читать лекции. Никогда не думал, что буду с кем-то делиться какими-то знаниями, зачем? Но в какой-то момент что-то случилось, и мне стало это нравиться. Ну, наверное, скажу честно, это возрастное, конечно. Полагаю, мне нужно подпитываться кровью молодых. Вампирская история, но надеюсь, что такое взаимное обогащение дает плюсы и мне, и им.