"Искусство, как и некоторые другие вещи, – это то, что заставляет нас не быть животными, это подспорье для того, чтобы мы не ползали по деревьям"

— Сергей, как вы пришли в мир музыки? С чего у вас все началось?

— Это началось в детском саду, где кроме обычной группы, в которой находятся дети, был и особый музыкальный кабинет, на который я как-то не обращал внимания, или у нас до того памятного дня, не было в нем занятий. А тут нас вдруг туда завели, я увидел фортепиано и просто обалдел: чёрного цвета «Красный октябрь», сейчас это почти смешно. Но тогда я просто припал к его ножке, обнял её, и меня было уже не оторвать. А потом, когда инструмент открыли, чего я вообще не ожидал, что это возможно – что он еще и открывается, что там есть клавиши, тогда меня уже было не вывести из кабинета. Думаю, с этого и началась моя музыкальная жизнь.

— А были ли у вас в семье музыканты?

— Нет. Папа – инженер, мама – врач. Но многие родственники по папиной линии, очень одарены музыкально: прекрасным слухом и хорошими голосами. Моя бабушка когда-то недолго пела в любительском волжском народном хоре. Она была отобрана в этот коллектив из какого-то смотра самодеятельности. Я прекрасно помню: у нее была эстетическая потребность петь не «первым» голосом, а «вторым», при этом, сочиняя, импровизируя, подстраивая под линию основной мелодии. Это, конечно, говорит о большом музыкальном даровании. Но это все – абсолютно любительская история. В профессиональной смысле, я, наверное, – единственный музыкант из всей семьи.

— Кто был первый композитор, чья музыка оказала на вас значительное влияние?

В период учебы в музыкальной школе, казалось, что кто-то из композиторов оказывает сильное влияние, казалось, что-то происходит, но это лишь детские впечатления. На самом деле, будучи уже совсем зрелым, я понимаю, что нет, это не так. Всерьёз я думаю, это началось во время учёбы в Музыкальном Училище. Именно там появились композиторы, которыми я заслушивался, но которыми сейчас я практически не занимаюсь. Я переболел, как и многие подростки, попадающие в эту профессиональную среду Чайковским и Шостаковичем. Шостаковичем я болел сильно. Чайковским тоже, но к нему я безвозвратно остыл, а к Шостаковичу пока нет.

— А кто был вашим наставником в музыке?

— Их много, я не могу выделить кого-то одного. В разное время это были разные люди. Я считаю, что мне очень повезло, так как каждый из них появлялся в «нужный», верный период моего обучения. Но если выделять кого-то, то прежде всего, я обязан, просто сильно обязан Анне Константиновне Митрофановой. Когда-то я попал в её дом, будучи студентом, кажется, первого курса Консерватории. Там, в её доме на Петроградке, мы жили, воспитывались и учились. Учились вполне определённому делу – старинной западноевропейской музыке. То, чему Консерватория тогда совсем не учила.

— Насколько вообще роль наставника важна для музыканта?

— Я считаю, что очень. Только это не обязательно один человек. Это может быть и «официальный» училищный, консерваторский педагог или вообще человек, скажем так – «слева», кем я, собственно, часто выступаю, когда ко мне приходят консерваторские студенты или молодые музыканты, уже закончившие Консерваторию, которые дальше воспитываются здесь у меня, в Петрикирхе. Конечно, это тоже связано с определенными вещами – у нас так и не появилось серьезного образования в сфере старинного исполнительства. Ну нет его, так и нет в Петербурге, к моему огромному сожалению. Поэтому люди ищут, находят, приходят, как когда-то и я.

— Вы говорили, что вы сели за орган случайно. Помните ли вы свои первые впечатления от игры на этом инструменте?

— Конечно помню. Это было потрясающе! Более двадцати лет тому назад… Очень известный, в органных кругах музыкант, – Ольга Павловна Минкина была куратором нашей поездки в Германию на фестиваль "Jünge Bach Collegium". Когда закончилась основная программа фестиваля, мы поехали в небольшой городок Энгер, где был какой-то небольшой концерт, и нам надо было его срочно сделать. Ольга Павловна сказала: «садись за орган», а я никогда в жизни не сидел за этим инструментом. Мне быстро показали, что где у инструмента находится, и сразу – … концертирование. Ощущения, конечно, были потрясающие. Такая махина!Мы привыкли, что инструмент находится слишком близко к исполнителю: например, скрипка, ее дека расположена около уха, и звук там же резонирует. А тут орган, у которого трубы расположены в пяти, а то и в десяти метрах от тебя — это другие звуковые ощущения. Поэтому я всегда говорю, что органист — это не условный пианист, нажимающий на клавиши, это – дирижёр, и, подобно ему, управляющему разными группами инструментов, органист управляет разными регистрами и их комбинациями.

— Классическая музыка необъятна, даже работая с ней столько лет, вы наверняка открываете что-то новое. Что из последнего услышанного произвело на Вас впечатление?

— Но это опять-таки связано со спецификой моей работы – старинная музыка, а эта музыка менее более-менее, известна. Тут, действительно, куда ни ткни, могут быть самые неожиданные открытия. Например, мало известный широкой публике, композитор Иоганн Адольф Хассе. Совсем недавно, я сделал программу из музыки немецких композиторов, однако всё, что касалось не инструментальной, а вокальной части – были произведения немецких композиторов, которые писали по-итальянски. Очень любопытная тема. Вот там, среди прочего, я много слушал этого странного, давно забытого композитора. Его ария «O placido il mare», которой мы заканчивали эту программу, наверно и стала открытием «из последнего».

— Кто Ваш композитор?

— Я назову трёх. Первый – это, конечно, Иоганн Себастьян Бах. Второй композитор — великий итальянец, которого я обожаю, без которого тоже не мыслю свое музицирование и занятия с ансамблистами — это Клаудио Монтеверди, (рубеж XVI и первая половина XVII века). И третий – это англичанин, которого ещё современники называли «Британский Орфей», – это Генри Перселл (XVII век).

— А кого вы считаете величайшим композитором в истории?

— Я не думаю, что вообще возможно назвать такого. Во-первых, потому что композиторы, к счастью, всё еще не перевелись – они рождаются и, надеюсь, будут рождаться. Пока существует человечество, наша цивилизация, всё это будет продолжаться, именно потому что музыка – это искусство интонируемого смысла, а интонирование – это такой параметр, свойственный только человеку и больше никому. Может быть, физиологи со мной и поспорят, и каким-то животным это тоже свойственно, но, осмысленное интонирование присуще только человеку. Собственно, и музыка существует только если существует осмысленное интонирование, т.е. существует человек. Поэтому, величайший композитор может быть ещё только родится, кто знает – лет через 200.

— С кем из музыкантов любого периода вам бы хотелось сыграть?

— Мечтаю сыграть с потрясающей, удивительной и непревзойденной Чечилией Бартоли.

— А из прошлого?

— Честно скажу – не знаю. Прямо так, чтобы я «горел» и думал, как бы мне помузицировать с тем или иным музыкантом, наверное, такого нет. Я бы понаблюдал за работой Баха как дирижера-руководителя. Его сын, Карл Филипп Эммануил, описывал исполнение отцовских кантат, в которых сам принимал участие. Бах во время исполнения кантаты ходил от одной группы музыкантов к другой и прямо в процессе исполнения что-то подсказывал, говорил – т.е. реально управлял. Карл Филипп также писал, что папа иногда садился прямо с ним за органную скамью и начинал вместе с ним играть, при этом, какие-то там контрапункты к тому, что играл сын… Еще я бы с удовольствием понаблюдал за Сикстинской Капеллой в Риме, времен Джованни Пьерлуиджи да Палестрины (это вторая половина XVIвека), потому что у них вообще не было репетиций. Мне интересно, как они все это делали, при том, что исполнялась очень сложная музыка.

— В одном интервью вы говорили, что Россия есть часть западных ценностей. В чем это проявляется?

— Россия – это Европа. Я родился в европейской части России – на Волге. У нас бòльшая часть населения страны живет в Европе. Да, мы восточная Европа, самая-самая восточная Европа, восточнее не бывает. Поэтому ценности и традиции у нас европейские, они могут отличаться, скажем, от Лиссабона или, например, от Лондона, но они европейские и очень тесно с Европой связаны. Мы можем просто с вами вместе выйти и прогуляться по городу. Какие у нас там «ценности»? Просто посмотрим на здания: кто их строил? В какой стилистике они делались? Абсолютно западноевропейский город, по крайней мере, в центре. Таково же и наше музыкальное наследие. Кто наши композиторы, века скажем, 18-го? Сарти, Чимароза, Раупах, и только после них появляются Фомин, Пашкевич, Березовский, Бортнянский, но и они перенимали от западных европейцев – немцев, итальянцев эту музыкальную культуру.

Когда говорят про традиционные ценности, как про нечто чуждое, я могу только удивляться – так вот они, здесь. Они у нас, эти самые «традиционные европейские ценности». Переняв европейскую культуру от итальянцев, французов и немцев, мы ее здесь законсервировали, что ли. Она естественным образом продолжает развиваться в их странах, а у нас она остается в том виде. Так часто бывает с сообществами эмигрантов.

— На концерте вы сказали о том, что публика перестала быть слушателем, стала зрителем. С чем связаны эти изменения?

— Наверное, во всей полноте, я не смогу ответить на этот вопрос. Я давно это констатирую, но не из какого-то условного «высокомерия», а потому что действительно вижу: людям сложно сидеть полтора часа, когда внешне ничего не происходит, а нужно только ухо «настроить», мозг открыть и интеллектом впитывать. Я думаю, что на это влияет ряд факторов, один из которых — всё те же гаджеты. Когда-то говорили о клиповом мышлении, но это 4, 5, а то и 7 минут. Сейчас дело идет на секунды и, если на первых секундах не зацепило, значит неинтересно — «пролистываем». Нет концентрации, поэтому я и говорю, что публика перестала быть «слушателем». Чтобы быть слушателем нужна огромная концентрация, а это усердная работа мозга, причём, работа довольно тяжёлая. Зрителю же нужно, чтобы глаз за что-то цеплялся, и это, конечно, публику делает все менее и менее, скажем, продвинутой.

— Вы также часто говорите про аплодисменты. Кому они мешают больше, музыкантам или публике?

— В равной степени и тем, и другим. Ну, например, исполняется соната или сюита, они многочастны, поэтому по старой традиции, между частями не нужно апплодировать. Почему? Потому что это одно сочинение: закончилась только одна мысль этого сочинения, сейчас начнется следующая, и прерывать течение мысли не принято. Музыкантов это сбивает, потому что у тебя рассчитаны паузы, это чисто техническая помеха. Слушателю это мешает в ещё большей степени, так как он действительно перестает членить форму. Мы же на слуховом уровне воспринимаем форму, мы должны выстроить её в голове. А одна из основных задач музыканта – помочь человеку понять эту форму.

— Расстраивает ли вас, когда люди заслушиваются и аплодируют там, где им хочется?

— Нет, скорее наоборот. Если мы заранее договорились, а у человека такой энтузиазм, это значит его вот «попёрло», что-то ему так «зашло», что он забыл, что не надо аплодировать — я радуюсь такому естественному отклику.

— Как вы определяете высшую цель музыки и какую роль в этом процессе играете вы как музыкант?

—Я думаю, что не только музыки, но и искусства в целом. Наверное, могут быть сотни ответов на этот вопрос, но один из моих самых любимых — это то, что музыка – это не только общение, но и сообщение. Играющий или поющий музыкант, транслирует некую мысль, состояние, от одной идиомы до целого философского трактата. И, конечно, очень хочется, чтобы хотя бы часть этого сообщения была уловима для публики. Хотя в нашем случае это очень сложно, потому что у нас очень особый, невербальный язык.

Искусство, как и некоторые другие вещи, — это то, что заставляет нас не быть животными, это подспорье для того, чтобы мы не ползали по деревьям. Слой человеческой цивилизации очень тонок, несмотря на то, что нам кажется, что за многовековую историю написания музыки, существования архитектуры и литературы, мы должны были стать чем-то “высоким”. Но вот наступает, скажем, французская буржуазная революция и всё, за одну секунду этот слой сметён. Дальше существует только вот это «животное», это, будем откровенны, совершенно чудовищная история. И вот я думаю, насколько вообще возможно, говоря как бы о цели искусства и о моей цели, или роли, всё это укоренить в ЧЕЛОВЕКЕ. Могу ли я в моем положении, изменить хотя бы двух-трех, когда даже малейшее дуновение ветра способно все смести? Так или иначе, я убежден, что самое главное, что должны делать сейчас я и мои коллеги-музыканты из многообразия своих задач — это, прежде всего, просветительство. Вы посмотрите – сейчас 90% афиш — это киномузыка, Людовико Эйнауди, Ханс Циммер, рок при свечах и так далее, я не говорю, что это плохо, но это делается «на потребу». Часто это, действительно, неплохая музыка, но те, кто этим занимаются и, настолько идут на поводу у публики, увы, не понимают, что это может привести к концу музыки. Конечно, надо просвещать и воспитывать публику, а иначе, встаёт мало приятный вопрос – что мы будем делать, если публике всё это надоест?!

Когда я учился в Москве, я познакомился с потрясающей женщиной, музыковедом, исследователем, человеком, открывшим в РАМ им. Гнесиных факультет музыкального менеджмента – это Дина Константиновна Кирнарская. Она делал доклад, приехав сюда, в Петербург, много лет назад – «Как спасти классическую музыку». Среди прочего, в этом докладе была очень важная, для меня, мысль: кого воспитывает начальная музыкальная школа? Так вот, по мнению Дины Константиновны, музыкальная школа должна воспитывать на 10% профессиональных музыкантов, а на 90% — будущую публику. Врачей, инженеров, сантехников и т.д., т.е. людей, для которых музыка будет нечто понятным и знакомым, людей, которые когда-то там, в ДМШ через свои руки, голосовые связки, мозги, уши, все это попробовали и сделали глубоко своим опытом и переживанием. А дальше – в этом они в этом начнут разбираться, а ещё дальше – приобщать к этому своих детей. После доклада Дины Константиновны прошло уже 20 лет, но, к сожалению, мало что поменялось… Однако, я верю в этот извечный латинский постулат – Ars longa, vitabrevis…