О труде. Интервью с Алексеем Валерьевичем Босенко

- В современном обществе бытует мнение, что труд – это необходимость, близкая к какому-то наказанию. А отдых – это долгожданная свобода от такой необходимости. Отдых – это свободное время, которое можно потратить на развитие собственной личности, отдыхая можно делать только то, что хочется делать. Так ли это на самом деле? Как, по Вашему мнению, решается вопрос о соотношении труда и отдыха?

- Идея интервью со мною - не самая удачная. Во-первых, у меня большие сомнения, что современную молодежь действительно волнуют предложенные вопросы (меня так точно нет, вам бы спросить кого-то из сверстников); во-вторых, не настолько хорошо меня знают, чтобы интересоваться моим мнением, а тех, кто читал мои книги (те, которые факт моей биографии), да еще и до конца - можно пересчитать по пальцам; в третьих, некоторый опыт постоянного общения со студенческой аудиторией сильно разочаровывает, думаю, и их тоже. Превалирует некое преждевременное старение. Молодежь заражена старческим сознанием, если хотите – она «в маразме» (хотя бывают исключения), забывая, что со старостью мудрее не становятся, разве что изощреннее. Проще было бы собраться и поговорить, предъявив наотмашь претензии друг другу. Хотя вряд можно надеяться на взаимопонимание. Дело в том, что так называемое современное общество совсем не современно, а давно изжило себя, поэтому труд – действительно наказание, унижение и уничтожение, а отдых – простое убиение свободного времени, праздношатание. Нет ничего приятнее, чем мстить времени, разбазаривая жизнь, поскольку «сладко медленное тленье и страшен жертвенный огонь». Жизнь и впрямь превращается в «бытие-к-смерти». Впрочем, я не устаю повторять, что проблемы смерти нет. «Придет - никого не спросит»; Смерть - не проблема. Проблема – жизнь. «Все смерть да смерть, финал довольно плоский, смените декорации, актеров и подмостки». А еще лучше написал Георгий Оболдуев:

«Не умирайте, подождите:

Мне с вами очень интересно.

Под те метели, под дожди те,

Что в нас летели столь отвесно,

Мне вновь прокрасться б, вновь упасть б еще,

Вновь подышать бы влажным сумраком,

Пробиться б на живое пастбище,

Навстречу солнышкам и сумеркам.

Того, что все дыханья ценят,

Нам выпало не так уж много:

То – глина, то – асбест, то – цемент,

-И запорошена дорога…

Где ж было выглянуть растеньицу

Кусочком яркой, щуплой зелени,

Когда на жизнь как на изменницу

Все – валит веленого веленей.

Венками с трупов всех Офелий,

Любовным вихрем всех Франчесок,

Браслетками всех Нин – летели

Века в мгновений перелесок.

Вот мы и дожили до зрелости,

Почти что съежились от старости

В каком-то нерешенном ребусе

О Гамлете, Икаре, Фаусте.

Видите ли, я уже могу позволить себе громоздкую сентиментальность и клясться поэзией, божиться искусством, пусть это и напоминает знаменитое одесское: «Поклянись! – Да чтоб ты сдох!». Поскольку

«Жизнь хороша не от того, чего имеешь очень много.

А чаще лишь от одного, в чем вся любовь, и вся тревога.

И часто это-то одно

Так сильно мучает и манит,

Как в даль открытое окно,

В котором ни краев, ни дна нет…»

Ну и так далее. Когда воздуха нет, приходится дышать музыкой, особенно в нынешнем затхлом, протухшем времени.

Атмосфера такова, что даже пресловутое «развитие личности» по сути ничем не отличается от прожигания жизни, «творчество» от «тусовок» в сомнительных концертах, а «деятельность как самостановление» от компьютерных игр. К такого рода современности у меня нет ненависти, - только ощущение брезгливости. В сущности, вопрос надо было бы поставить иначе: как возможна свобода в несвободном обществе. Или еще более определенно: «Каким образом оставаться человеком в условиях нарастающей реабилитации фашизма в глобальном, то бишь земном масштабе?». Ответ однозначен – невозможна, но если очень хочется, то можно - если ставить перед собой невероятные цели, порой заведомо недостижимые, и безнадежные. Уникальность исторической ситуации в том, что нет ни одной причины не только становиться «человеком», но и жить. Отсутствуют основания, поэтому любая не обусловленная внешней необходимостью деятельность превращается в эстетический жест. И тогда на свой страх и риск, без надежды и тем более веры удается вырваться из цепких объятий времени в вечность мгновения, «воспламеняющего бытие» (Фейербах). Здесь можно ощутить «полноту бытия как свершение всех времен» и этим обрести «случайную» свободу на мгновение, длиною в жизнь. Тут сражаются и за свободу, которую не выбирают и потому она судьба, а не безликая механическая необходимость; и за абсолютную красоту; и здесь отдыха нет, даже того, о котором говорили классики («Отдых – это перемена рода деятельности как способ жизнедеятельности»). Так что для меня вопрос «соотношении труда и отдыха» праздный. Есть деятельность, в которой ты забываешь себя, используя личность, как некую определенность, преодолевая ее как бегущую границу в самозабвении, забывая себя в бесконечном становлении. Хотя для тех, кто понимает, те четыре книги (имеются в виду четыре книги А.В. – прим. ред.), ценою в жизнь - своего рода «квартет на конец времени» (Мессиан) или «Четыре песни при переходе через время» (Гризе). В последней книге я смалодушничал. Жалко себя стало. На самом деле «случайная свобода» - компромисс, дыхания не хватило. Отлично понимаю, что свобода возможна только как всеобщая, ушедшая в основание, случайная свобода не может быть. Просвет обозначился в «не может быть», то есть сам порыв не к идее свободы, а пусть временящей свободой сотворять невозможное оправдывает развитие без оснований, заранее заданных масштабов, без меры и причины. Такая вот «энергия заблуждения», иначе не выжить.

- Как Вы думаете, можно ли ту деятельность, которой сегодня занимается большинство людей на своих рабочих местах, назвать такой, которая развивает человека, воспитывает человеческие качества? Что на самом деле можно назвать человеческой деятельностью?

- Ну, если под «человеческими качествами» понимать жлобство, властвующее в рыночных отношениях, подлость, пошлость, предательство, цинизм, жадность, хамство, трусость и так далее, то да, можно. Самое скучное, что любая деятельность, даже такая, казалось бы «чистая», как деятельность художника, композитора, преподавателя, ученого в таком оголтелом пространстве превращается в свою противоположность, развращая. Из элитарной она превращается в банальный эгоизм, направленный на убогое чувство присвоения, сосредотачиваясь на обладании. Так что само «творчество», о котором многие говорят с почтительным придыханием, становится продуктом распада, гниения. Чувства, если они есть, ампутируются или сводятся, как у простейших, к «реакции-раздражителю». У тех, у кого они успели появиться, они становятся рудиментами и атавизмами, они попросту неприменимы, как крылья («Альбатрос» Бодлера - размах крыльев не позволяет летать в ползучем мире, они волочатся, отставая), и болят фантомными болями. А у тех, кто помоложе нет о чувствах даже представления, да и зачем в прагматической современности чувства – они - излишество, достаточно «ощущаловки». Современникам приходится объяснять, чем рознятся, предположим, любовь и случка. О чем говорить, если само воображение уничтожено за ненадобностью и заменено банальными штампами, механическими заменителями готовых представлений. Но если, все же, сымитировав свободную деятельность, невероятными усилиями удается эти несбывшиеся чувства заставить «идти в рост», развиваться, причем настолько, что начинаешь чувствовать не музыку, а музыкой целиком, не живописью, на которую смотришь, а живописью (то есть, по-человечески), не чувствовать, понимать философию, но философией, пластикой и всеми возможными проявлениями (которые не просто сумма технологий, а сливаются, снимаются в одно единое чувство одним единым), то тогда наступает самое страшное: поскольку ты в своем развитии - единственное свободное пространство на много тысяч световых лет, и именно ты в своей ограниченности и есть тот единственный простор, где чувства обретают бесконечность, они обрушиваются в тебя, и, по сути, предают, в своей несбыточности пожирая тебя изнутри темным огнем одиночества. Тут другого не дано. И хотя давно ясно, что время одиночек прошло, и необходимо для действительного прорыва в той же науке огромное усилие многих людей, объединенное в ансамбль, в навязанных современностью условиях, человек становится «ансамблем отсутствия всех общественных отношений», и хоть в этом получает возможность быть собой, безусловным и безотносительным, иррелевантным обществу. Поэтому любое творчество не сообразно развитию, а является актом ритуального самоубийства. Все это скучно-назидательно и ни к чему. Я не уверен, что озвучивание действительного положения имеет хоть какой-нибудь смысл: но либо говорить всю правду, либо молчать и не изрыгать все те благоглупости, которые обычно говорят, заигрывая с молодежью: «все будет хорошо», «вы наша надежда» или, что то же самое, поливать почем зря, сетуя на упадок нравов, как повелось еще со времен античности. Хотя чужой опыт, в данном случае - мой, не передаваем. Собственно «человеческая деятельность» - это пространство человеческого развития, где потенциальная бесконечность превращается в актуальную. Она не может не быть универсальной, в отличие от унифицированной индивидуальной, одномерной, репродуктивной. В нынешних условиях она «бытие-возможность» и только.

- Алексей Валерьевич, а какая мотивация, на Ваш взгляд, нужна человеку для того, чтобы работать? Что вообще нужно человеку для осуществления его способностей, для деятельности?

- Никакой мотивации, тем более в пошлом состоянии нынешнего времени. Мотивация одна – превращенная форма стоимости. Там, где удается «потеряться» и урывать от общественно производимого свободного времени, после того, как его «раздеребанят» и уничтожат (поскольку при, условно говоря, капиталистическом способе производства свободное время, а так же образование, искусство, наука и прочее, даже совесть, нравственность вообще – сущностные силы – являются издержками производства, которые надо свести к минимуму, - и сводят), никаких мотивов нет. Чистый акт творения из ничего. Свободное время обрести – полдела, необходимо еще и действовать в соответствии с образом свободного времени (не рискну сказать «по законам свободного времени»), поскольку в нем фактура вечности (и время–не время, и свобода) превращается, уходя, исчезая в основание, и не похожа на себя. Она может быть не узнана. Поэтому здесь нет причинно-следственных связей, все необычно, практика – не критерий истины, время не властно, а «форма форм» - не предел мечтаний. Это чистое движение красоты, совпадающее с движением материи вообще, и, по сути, являющееся его мерой. Это кажется бессмысленным с точки зрения пораженного операцией лоботомии рассудка, но это - не более бессмысленно, чем сама жизнь или красота, которая «никакая» (определения качества, количества, вообще вся система категорий бессильны). Когда говорят, что необходимы какие-то особые условия для осуществления способностей – это просто лень. В чем-то мы гораздо благополучнее других эпох, за исключением стыда и омерзения, которые неистребимы как запах, за то, что приходится жить в этом мире. Все есть, не у всех, но есть. Свет есть, компьютеры есть, не мерзнем почти, не голодаем, бумага есть, хлеб есть – сиди пиши. Тем более, если ты точно знаешь, что в генах ни способностей, ни таланта. Ни гениальности. Поэтому вина лежит не за то, кем ты стал, а за то, кем ты не стал, превратившись в серость. Но любое свободное действие требует колоссальной нечеловеческой воли, этой иноформы свободы, поскольку воля не более чем сопротивление предмета, а здесь сопротивляется все постылое существование которым ты сам создаешь даль. Прав Рильке: «Не до побед – все дело в одоленье».
При современном Интернете (несмотря на то, что он забит мусором и дезинформацией) при определенном умении можно найти неограниченный источник для решения близких и дальних задач, хотя бы приблизительно. Коллайдер в курятнике не построишь, но для теоретической деятельности достаточно. Правда, не хватает самого главного, без чего ты превратишься в своего рода Маугли в джунглях, одичав в одиночестве. Наступает опасная ясность, когда все понятно и объяснимо, прозрачно, хотя на самом деле это от того, что твои сверхусилия наталкиваются на бездну неизвестного и непостижимого, и ты понимаешь тщету своих усилий, хотя и начинаешь благоговеть перед грандиозностью универсума. У тебя остаются только «вкус и запах вселенной» и оправдание, что ты сделал все, что мог и даже больше и эйфория до головокружения, от осознания: познание бесконечно. Так вот, не хватает непосредственного человеческого общения, и ты задыхаешься в себе, мышление затухает, отравившись собой. Не достает людей, которые одержимы идеей. Но в мире превращенных, возвратных, извращенных форм этого и не ждешь. Однако есть предмет, и он высказывается тобой, твоя задача только его не оклеветать и не испохабить проблему. И никаких гарантий, что ты на верном пути. А если провал, то уж конечно вдребезги, на атомы, но это все лучше, чем ходить в мелких служебных синяках, осторожничая и подстраховываясь. По крайней мере, это твоя ошибка и ты сам выбирал путь, который смертельно опасен и в исследованиях, и в жизни. Я с недоверием отношусь к фанатизму, но здесь фанатизм, «героический энтузиазм» (а энтузиазм первоначально означал экстаз) может завести черт знает куда, свести с ума. Все подчинено идее, - может быть ложной, или истинной (теперь под словом «истинной» студенты зачастую подразумевают водочный брэнд), - но, несомненно, пагубной. Здесь аскеза иного рода - не удаляться в «пустыню, питаясь медом и акридами и пребывая в молитвах и посте», наоборот, для полноты бытия лозунг ибсеновского Бранта: «Все или ничего!», извечный путеводный огонь индивидуалистов и одиночек, превращается во «Все и Ничего», «Бытие и Ничто». Этому нельзя научить, но можно научиться. Однако при этом надо забыть о том, что за распахнутый простор, за бесконечность надо расплачиваться тотальным одиночеством. В бесконечности ты всегда посередине и на краю. Тут как у Хименеса: «Бездна одиночества одна и один идешь к ней издалека, одиноко как одна волна в одиноком море одинока».
(В качестве замечания. Меня часто упрекают за пафос, который справедливо не приемлем нынешней молодежью, которая, правда, в циничном раже не замечает, как смешон бывает скепсис. Я знаю, что «патос» и «пафос» на древнегреческом пишутся одинаково. И обладаю достаточной самоиронией. Просто в сером мире я создаю некую поэзию, приподнимая жизнь на котурны и достраивая ее до трагедии, иначе в этой пошлой оперетке, называемой современностью, было бы невозможно дышать. Конечно, речь идет о настоящей философии, а не о том ублюдочном предмете, который преподают в большинстве вузов мира и коий и я имею ввиду. Но не следует науку и, я бы сказал, способ жизни, идентифицировать с плохим преподавателем).

- Может ли сегодня для молодых людей желание приносить пользу обществу быть главным мотиватором к общественно полезному труду? Или одного желания все же мало?
- Что значит приносить пользу обществу? К какому общественно полезному труду? И какие желания формируют это общество? К человеку нельзя относиться с точки зрения полезности, по нужде. А именно так общество к нему, сердешному, одномерному и относится, а он отвечает взаимностью, являя свою меркантильность и готовность продаться по сходной цене. Да все это уже настолько расписано, что нет необходимости повторять избитые истины. Ситуация пакостна тем, что ясно всем, но все усилия направлены на поиски оправдания существующего положения вещей, включая самые разухабистые и беспощадные филиппики. Ругань тоже апология, поскольку утверждает и тем делает действительным объект, на который направлена. Я поэтому не считаю нужным заниматься критикой так называемого капитализма и его модификаций, потому что это сделано давно, блестяще; и упражнения эти у современных к примеру, французских, да и любых «мыслителей» (разве что американские «ученые» еще упорствуют, действуя как проповедники, благо их соплеменники настолько тупы, что поддаются с удовольствием массовому принудительному идиотизму, впадая в транс, когда ими манипулируют) – все это является признаком слабоумия, которое, впрочем, отличительная особенность эпохи. У меня лично, никакого желания приносить пользу нет, и не рекомендую руководствоваться этим мотивом, пусть и подкрепленным весомым аргументом мецената.
Вопрос о желании: сразу вспоминается тост из полузабытого фильма «Кавказская пленница»: «Имею желание купить дом, но не имею возможности, имею возможность купить козу, но не имею желания. Так выпьем же за то, чтобы наши желания и возможности совпадали». Дался вам этот общественно полезный труд. Сейчас тот будет самый полезный, кто возьмет на себя функцию ассенизатора и всю эту грязь выгребет. Но это не для меня. Не то, чтобы я чистоплюй, просто сама собой выработалась позиция, которая обывателю не понятна: «Правительства приходят и уходят, а Моцарт вечен». Да и вообще, сколько на моей памяти исчезло новомодных теорий без следа, не перечесть.

- Что бы Вы пожелали молодым людям, студентам по поводу их будущей трудовой деятельности?

- Смешной вопрос. Вы сначала найдите эту будущую трудовую деятельность. Я вижу тысячи людей с высшим образованием, торгующими всякой дрянью на базаре, «работающих» проститутками, сутенерами. И как-то слабо убеждают меня заверения, что всякий труд почетен. Причем жизнь артистов, писателей, спецов по эстетике, искусствоведов, художников мало чем по существу отличается, - так, в деталях. Меня часто упрекают в пессимизме. Нет, ни пессимист (по С. Кржижановскому «человек, который свою тошноту принимает за катастрофу всего корабля», сюда же расхожее «пессимист – хорошо информированный оптимист»), ни оптимист (с чего бы мне радоваться). Просто следую совету Спинозы: «Не печалиться, не радоваться, а понимать». «Ибо прекрасное так же трудно, как и редко». Наступило время, когда мечтать опасно. Мало кто знает, что «мрія» пришло из древнегречского и означает «надежда». Когда надежды нет и никакие трактаты вроде «Философии надежды» Э. Блоха не утешают, не стоит предаваться пустым мечтаниям, ждать нечего. Необходимо действовать вопреки, и быть свободным там, где это по определению невозможно.
Пожелать можно, только вот сбудется ли. Только кому они нужны, добрые напутствия. Такое впечатление, что вы ждете напутственного слова, этакого «волшебного пенделя», опосля которого вылетают в так называемую «жизнь» и по инерции счастливо живут до пенсии. «Желаю здоровья, счастья в семейной и личной жизни». Тем более у большинства, это относится не только к молодежи, но и вообще к большинству населения, мечты убогие и оригинальностью не блещут, если вообще не отпала способность мечтать. К тому же не получается как-то любить «народ», уважать «молодежь» и говорить от лица «нашего поколения». Я не люблю серую, аморфную массу. Можно по-разному относиться, в том числе любить и ненавидеть отдельных людей, но это не распространяется на абстракцию. Тем более, что занимающиеся философией, отечество имеют везде и нигде, и в старости, и в молодости, и во всех временах. Советы, пожелания бессильны и я их не даю, опасаясь оскорбить. Так, разве что, пару в дорогу, опытным путем выработанных вспомогательных принципов, которые не похожи на высокие идеалы, но действуют в индивидуальном опыте надежно, как холодное оружие. Во-первых, в любых ситуациях оставаться самим собой. Не предавать, ни себя, ни других. Не продаваться. Кажется, само собой разумеется, но именно на этом спотыкается большинство. Трудно не предавать в мире, где предательство норма и добродетель. Во-вторых, никогда не жалеть о том, что ты сделал сознательно. «Лучше пожалеть о том, что пошел, чем о том, что не пошел», как говаривал герой Диккенса. В-третьих, надейся только на себя. Я повторю одну сентенцию, которая стала расхожей, хотя могла быть действительной только один раз: «Не стоит жалеть о том, что сделал, не стоит печалиться о том, что не сделал и о том, что все могло быть иначе. Жалеть надо только о том, что никогда не сможешь сделать». И совсем уже пафосно: «Что бы ни случилось, всегда держи в лоб урагану». И даже «нет ничего, что бы нельзя». Есть еще и в десятых и в сотых, но остальные каждый вырабатывает своим опытом. И удачи, хотя я с отвращением смотрю в будущее, и молодым не завидую. Хотя молодость здесь не при чем. Как-то с возрастом по другому понимаешь и А. Тарковского «А молодость, вправду сказать, под старость опаснее смерти», и Ибсена: «Юность – это возмездие», поскольку речь идет не о чужой молодости, эгоистично оккупирующей тобою созданное пространство, а о твоей собственной, когда сил, чтобы решать, наконец-то, открывшиеся, ясно видимые грандиозные проблемы, уже не хватает, и ты начинаешь прислушиваться к позорному благоразумью, вместо того, чтобы очертя голову прорываться за установленные пределы. Так что «следуй своей дорогой и пусть люди говорят что угодно».

Интервью опубликовано в газете Слог (март 2012)