День памяти трансгендерных людей
Сегодня – день памяти погибших трансгендерных людей. В этот день наши сообщества отдают дань памяти трансгендерным людям, погибшим из-за трансфобии.
Мы, транс-активисты «Выхода» и наши союзники, хотим поделиться с вами рассказами о трансгендерных людях, которых с нами уже нет – о тех, кого мы знали, и о тех, кого не знали лично, но о ком нам важно помнить. Делимся нашими воспоминаниями и чувствами — и фотографиями с нашей небольшой акции памяти.
В новостях об этом человеке писали под разными именами: где-то называли Валерой, для конфиденциальности, а где-то – Сашей, его настоящим именем, которое он выбрал сам. Саша жил с женой и приёмной дочерью в челябинском общежитии, днём работал дворником, а по вечерам подрабатывал таксистом. Зимой 2020 года Сашу изнасиловали и жестоко убили его же знакомые, когда узнали, что он – трансгендерный мужчина.
Я часто слышу мнение, что в стелсе жить безопаснее: можно изменить внешность, сделать несколько операций, сменить документы и спокойно жить в другой гендерной роли – никто не догадается, что перед ними трансчеловек. По сути это то, чего ждёт от нас трансфобное общество: если уж не можете смириться с гендером, который вам приписали при рождении – «смените пол» и живите тихо, не выпячивайте свой транс-статус. Не всем хочется уходить в стелс, но некоторые выбирают его, чтобы меньше рисковать. Мне было очень страшно и горько в очередной раз осознать, что даже стелс не всегда защищает нас от насилия. Общество требует быть максимально закрытыми – и убивает даже максимально закрытых людей. Может быть, оно сможет наконец понять, что проблема не в нас? Как бы трансгендерные люди ни жили, какой бы путь ни выбирали, мы остаёмся уязвимыми. Мы сталкиваемся с ненавистью, потому что она считается приемлемой. Нас всегда найдут, в чём обвинить, не обращая внимания на очевидную истину: в первую очередь нельзя убивать и насиловать людей.
Я не был знаком с Сашей, но мы оба родились и выросли в Челябинске, мы даже жили в одном районе. Вдруг я когда-нибудь встречал его на улице? Мне очень больно оттого, что мой родной город стал местом жестоких пыток для этого человека. Саша мог бы прожить свою жизнь так, как хотелось ему самому: вырастить дочь, заботиться о своём дворе, заниматься хобби – какие у него были хобби? – или резко что-нибудь поменять, главное – самому решать, какой выбор сделать. Когда я приеду в Челябинск в гости к своей семье, я хочу передать Саше мысленный привет, чтобы почтить его память в надежде, что он сможет откуда-то меня услышать.
Я почти ничего не знаю об этом человеке. Не знаю его имени, не знаю даже города, где это произошло. Помню, что его фамилия начиналась на Ш. Знаю, что он был подростком, и, наверное, трансгендерным парнем. Хотя я не знаю, кем этот человек ощущал себя на самом деле… И, боюсь, ни мне, ни кому-либо еще уже не узнать, кем он был. Когда я думаю об этом человеке, я думаю «он». Буду так писать.
Его смерть сильно повлияла на меня.
Это произошло то ли в 2004, то ли 2005 году. Мне было около пятнадцати лет. Я был в начале своей транс-жизни: уже понимал, что я трансчеловек, но боялся этого. Избегал думать о себе в этом ключе, избегал информации о других трансгендерных людях.
Я тогда вёл блог на «живом журнале» - наверное, многие «наши» люди моего поколения и старше помнят ЖЖ. Как-то, листая френдленту, я наткнулся на репост рассказа об этом парне.
Его написала незнакомая мне женщина. Она рассказала о том, как увидела на улице парня — он сидел в снегу и не двигался, не реагировал на её зов. По блистеру таблеток, который был у него в кармане, женщина поняла, что подросток пытался покончить с собой. Чтобы отогреть его и привести в чувства, она стала снимать с него верхнюю одежду, и увидела, что его грудь утянута эластичным бинтом. По бинту и по каким-то другим внешним признакам она поняла, что это транспарень – она была «в теме», среди её близких были трансгендерные люди. Она пыталась его дозваться и приободрить; вызвала ему скорую, и его увели в больницу. Она пыталась найти его в больнице, и ей удалось узнать только фамилию и поговорить с врачами, которые его откачивали: «девочка» выжила, но на второй день «её» забрали родители и заявили, что будут лечить сами, якобы ребенку опасно общаться с другими людьми. Женщина продолжила искать его… Я не помню, как это выяснилось, но пост заканчивался тем, что она узнала: спустя еще несколько дней после того, как его забрали из больницы родители, парень все-таки покончил с собой – уже дома.
Я помню, как сидел в ступоре, прочитав. Как хотел плакать, но не мог. Как закрыл браузер, чтобы не перечитывать. В моей голове носились мысли: «Как хорошо, что этого не может случиться со мной... ведь не может? Как хорошо, что мне не бывает настолько плохо, что я не захочу никогда уйти из жизни… ведь не захочу? Хорошо, что у меня адекватная семья, и если я скажу им, он поверят… поверят ли?» Как же я хотел забыть об этом рассказе! Но столкнувшись с таким, забыть невозможно. Я помню, как мой ступор превратился в гнев. Позже этот гнев, наверное, помог мне найти силы принять себя и начать жить, не притворяясь – наперекор всем страхам и рискам.
Я не знаю, где похоронен этот парень. Не знаю, что написано на его могиле – но вряд ли написанное соответствует правде о нём. Я благодарен это неизвестной мне женщине, которая написала тот пост и сохранила память об этом парне. Если вдруг вы читаете это – спасибо вам. Ваши усилия живы, ваши слова живы – и память о том, кого вы пытались спасти, жива.
Когда я встречаю новости об очередном подростковом суициде, я всегда вспоминаю того мальчика. Я с болью думаю о том, сколько юных людей ушли из жизни, так и не успев открыться и начать жить своей настоящей жизнью – а мы никогда не узнаем даже их имён. Сейчас, будучи транс-активистом и психологом, я сталкиваюсь с темой самоубийств и особенно – самоубийств трансгендерных людей. Об этом больно, но очень важно говорить.
Трансфобия и страх убивают. Страшнее всего, когда их оружием становятся родные люди.
Помню, что была зима – поэтому вместо его портрета, которого у меня нет и не будет, посвящаю ему фотографию листика в снегу.
Алиса погибла позапрошлой осенью, в сентябре. Она не была убита, покончила с собой сама. Но, тем не менее, мы вспоминаем ее сегодня, в День памяти, вместе с погибшими в результате трансфобного насилия и ненависти.
Я совсем не ожидал, что она сделает то, что сделала — хотя, наверно, такие вещи всегда неожиданны. Она не только хотела, но и как будто всерьез собиралась сделать этот мир лучше. Она была в моих глазах борцом и бойцом — гораздо больше, чем я сам; может быть, именно поэтому я не вникал глубоко в ее активистскую деятельность; мне хотелось говорить о чем-то более личном, частном. Когда единственный раз я собрался к ней в гости, она попросила купить мармеладок — только таких тягучих и кислых, а не «сладких кубов в сахаре», и я еще удивился, потому что я люблю как раз кубы. Мы разговаривали о какой-то «несерьезной» ерунде и тут же по ходу дела рефлексировали и делились чем-то очень внутренним. Иногда этот small talk не клеился, не все, что интересовало ее, было одинаково интересно мне, и все равно она казалась мне как будто лучше, благороднее меня; иногда, особенно в переписке, я не знал, что говорить, болтать о ерунде скучал, а делиться какими-то своими чувствами боялся, несмотря на стремление к прозрачности, и тогда возникала неуловимая неловкость — и я избегал сближения, откладывал встречу, и так было в тот сентябрь. Я ничего не знал о том, что она сталкивалась с угрозами, и что ей было некомфортно просто ходить по улице, и насколько ей было плохо.
...Я так и не принял это — что все, что в этом общении могло быть, уже было. Она не станет старше, я не увижу, как она будет выглядеть в двадцать три, в двадцать пять, в тридцать лет; я не увижу ее «после перехода». И я не узнаю, какими будут наши отношения через несколько лет. Возможно, никакими — знаете эту отчужденность людей, между которыми могло что-то случиться, но не случилось.
Когда я узнал о ее гибели, конечно, я испытал шок и не мог поверить, но в первые минуты и даже часы этот шок вылился в странное возбуждение. Я разозлился, и эта злость придавала мне сил. Я очень сильно хотел, чтобы такое ни с кем из моего окружения больше не случилось, никогда; я мысленно сфокусировал на этом всю силу своего желания. Я чувствовал, что теперь мне вдвойне важно было выжить и продолжать жить назло произошедшему. Вопреки той ежедневной, рутинной трансфобии, с которой сталкивается практически любой транс*человек каждый день; вопреки и назло всем тем, кто нас не замечает, считает болезнью и статистической ошибкой и предпочел бы, чтобы нас, таких, не существовало вовсе; вопреки своей собственной усталости от непрекращающейся борьбы и собственному неверию в какие-либо изменения.
Злость прошла, я продолжил жить, но только сейчас нашел хотя бы какие-то слова, чтобы говорить об Алисе. Я по-прежнему не могу ничего предотвратить и никого спасти, но могу быть живым сам и давать быть живыми другим, даже если в какие-то моменты мне что-то будет казаться неловким.
Мы с Алисой не были сильно близки — переписывались иногда в Вконтакте, разговаривали о программировании, активизме, наших планах на будущее. Говорили про переход, выбор имени и проблемы с питерскими врачами. Она гордилась тем, что делает что-то для того, чтобы другим потом, после нее, было легче. Думаю, со временем мы стали бы отличными подругами.
Алиса, мне очень жаль, что ты ушла. Покойся с миром, прекрасное создание. Саша
В День памяти жертв трансфобии я бы хотели вспомнить такую замечательную трансгендерную женщину, как Анжела Ликина. Рассказ ее подруги (история, опубликованная в сборнике «Мы здесь») произвел на меня огромное впечатление. Какой это все-таки был добродушный человек с огромной внутренней силой, готовый прийти на помощь в любую минуту! Она всегда поддерживала своих друзей, родных и близких, старалась делать все для своих дочерей. У нее были золотые руки, и у себя в автомастерской она выполняла любую трудную работу добротно. Анжела также занималась дайвингом и неоднократно спасала других ныряльщиков. И всегда выглядела неотразимо, держала голову высоко и бросала вызов общественным рамкам.
Мне многое откликается в ее характере – отзывчивость, высокая трудоспособность и человечность. Честно говоря, Анжела стала для меня примером. Мне бы тоже хотелось добиться подобного в жизни. Как жаль, что ее жизнь так быстро и бессмысленно оборвалась. Все бы могло быть лучше.
Из интервью знакомой стало понятно, что это были и проблемы в семье, и трансфобия, навеянная оглаской того случая с непристегнутым ремнем. Когда я вновь и вновь осознаю то, что всем была важна сенсация, а не то, что может произойти с личной жизнью человека – я теряю веру в людей. Журналисты как будто бы соревновались, кто язвительнее и оскорбительнее опишет эту историю. Они словно зациклились на ее трансгендерности, несмотря на то, что Анжела была прекрасным человеком с широкой душой. Однако, еще сильнее меня шокирует поступок завистливого любовника ее бывшей жены, который как будто бы хотел отобрать у нее все, что только можно было. Неужели люди могут быть такими бессердечными и алчными? Неужели они не понимают, что мы такие же как они, и спокойно спят по ночам без зазрения совести? Если это правда, то я не хочу жить в таком мире.
Но все же я стараюсь не терять надежду в людей. Я верю, что добра в этом мире больше, и что когда-нибудь преступления на почве гомо-/транс-/ксенофобии перестанут быть чем-то обыденным и оправдываемым.
Мне сложно решиться писать о нём в день погибших трансгендерных людей. Его не убили на почве трансфобии, и он не погиб в результате самоубийства. Он был моим другом и умер от рака в 2013 году.
Но когда я размышляю о том, стал ли он жертвой трансфобии – я думаю, что да, стал.
Когда человек на протяжении всей своей двадцатилетней жизни ни разу не обращается к врачу, и получает медицинскую помощь только тогда, когда его увозят на скорой с опухолью фактически неизлечимой стадии… это не просто так. Когда человек ненавидит свое тело и относится к нему в лучшем случае как к инструменту, который нужно ото всех скрывать – это тоже не просто так.
Доминик был трансгендерным парнем, геем и интерсекс-человеком. Он был на четыре года меня младше. Он родился и до 18 лет жил в Магадане, потом мы с друзьями помогли ему перебраться в Москву. Он пользовался разными именами, но в нашей компании его знали как До, Доминика. Иногда он назывался Сашей.
Живя с рождения с женскими документами, он всегда выглядел маскулинно – низкий голос, мальчишеское телосложение. В Москве он жил у наших общих старших друзей, взявших его «под крыло», и пытался поступить в литературный институт (он писал замечательные стихотворения и называл себя поэтом). Он старался зарабатывать сам на жизнь, подрабатывая курьером – и постоянно сталкивался с типичной для трансгендерных людей проблемой: «это не ваши документы». Еще он был верующим католиком и мечтал посвятить себя Богу – стихами, делами, или даже монашеской жизнью, если до того дойдет. Я тогда относился к его мечтам со скепсисом, сам недавно уйдя из Католической церкви из-за неготовности мириться с её институционализированной гомофобией и трансфобией, но старался поддерживать его, как мог. У нас было много общего. Мы вместе ездили на ролевые игры и ходили в походы. Мы читали одни книги, любили одни истории, пели друг другу песни. Я испытывал к нему очень особенную нежность и привязанность. В какой-то момент между нами начиналось что-то романтическое, но я пресек такое развитие отношений. Жалею ли об этом сейчас? Не знаю.
Однажды он попросил меня о встрече — со словами, что больше никому не может сказать: стыдно и страшно, что засмеют. Он влюбился в мужчину, и у них был секс – первый секс в его жизни – и ему понравилось. Он весь трясся, говоря об этом: как это возможно, что он оказался геем? Он же хотел вообще уйти в монахи, думал, что секс – не для него… Он очень боялся, что друзья-католики откажутся от него. Но ко мне он пришел с вопросом о том, что делать, если он теперь забеременеет. Я стал осторожно расспрашивать его об этом сексуальном опыте, об особенностях его организма… И с ужасом выяснил, что Доминик не знает о своем теле ничего. Когда я спросил о месячных, он не понял, что это такое. Оказалось, что месячных у него ни разу не было.
Тогда я знал об интерсекс-вариациях только в глубокой теории, но догадался, что мой друг чего-то о себе не знает или скрывает. Я не раз просил его сходить к врачу и обследоваться, предлагал контакты хорошей, знакомой и транс-дружественной гинекологини – он отмахивался: ни за что не пойду к врачам добровольно, боюсь их, не доверяю. Как я им объясню свою трансгендерность? Как я им скажу: да, я парень, на документы не смотрите… но при этом у меня женские органы… и с ними что-то не так?
Сексуальность свою он принял, хотя друзья действительно посмеивались, и религиозный кризис действительно случился. Но к врачам он так и не начал ходить и заботиться о своем теле так и не научился.
А где-то через год он заболел. Ему долго было плохо, но он не обращался за помощью: его отвезли в больницу, когда уже было… почти что поздно. Когда обследовали его онкологическое заболевание, взяли анализ на кариотип, и выяснилось, что у До был синдром нечувствительности к андрогенам – интерсекс-вариация. Как он был счастлив обнаружить эти XY! Это было для него как будто подтверждение, что он «настоящий мальчик».
Его лечили долго и тяжело, почти год. Мне больно вспоминать о том, что в сборах на его лечение друзья писали о нём, как о девушке. Ему тоже было от этого больно, но он смирялся: «если написать правду, никто не сделает пожертвований, а дерьма все наслушаемся». Была короткая ремиссия – я жил с ним некоторое время, когда его отпустили из больницы – и была короткая надежда. Но потом он умер.
Я думаю, что если бы мы жили в мире, где транслюдям можно было не боятся врачей; где врачи были бы лучше информированы и о трансгендерности, и об интерсекс-людях; где за телесные отличия не стыдили бы; где не отвергали и не высмеивали бы за «гейство»… Словом, если бы мы жили в другом мире, то его жизнь сложилась бы иначе, и была бы более долгой и счастливой. И во многом благодаря истории До я делаю то, что в моих силах, чтобы приблизить этот другой мир и сделать его реальным.
В июне 2020 года в реке Мга в Ленинградской области было найдено расчленнное тело трансгендерной женщины. Куски тела были распилены пилой... Как позже установило следствие, она приехала из Узбекистана или Таджикистана, ей было 24 года, на жизнь она зарабатывала секс-услугами.
Подозреваемого задержали. Как он пояснил, произошел конфликт, в результате которого он решил пострадавшую убить и впоследствии избавиться от тела.
Эта история — одна из немногих, о которых мы знаем. И в ней ярко проявляется то отношение государства и общества к людям, которые попали в трудную ситуацию, найти оптимальный выход в которой сложно. Меня, увы, не удивляет сама ситуация, но поражает то безразличие, которое есть у государственных органов.
Начав расследовать убийство, государство не пытается установить трансфобный мотив преступления. Мы не знаем, есть ли он. Но и о расследовании этого мотива обществу не сообщается.
Приехав в Россию, трансгендерные люди, не имея возможности сменить документы в некоторых государствах Центральной Азии, не могут этого сделать и на новом месте. Не понимая как устроено миграционное законодательство, они быстро становятся уязвимыми от миграционных властей и часто вынуждены вести такой образ жизни… или, скорее, существования: не выходить из дома, не попадаться на глаза полицейским. Какие бы угрозы они не получали, государство для них становится еще большей угрозой: издевательства со стороны полицейских, административная статья за предоставление секс-услуг, депортация в родную страну… Возможность столкнуться с трансфобией и стигмой по разным признакам фактически заставляет людей скрываться от всего.
Я думаю, что неважно, где человек родился. Если он живет в России, то у него должны быть все возможности для того, чтобы чувствовать себя свободно. У нас не должны действовать законы, которые загоняют людей в полуподпольные условия.
Когда я думаю об убийстве этой трансгендерной женщины, мне сложно понять — что же такого может произойти, что человека нужно убить? Если бы у нас изначально были равные возможности для всех проявить себя и не подвергаться дискриминации, то жизнь неизвестной мне трансгендерной женщины могла бы сложиться совсем по-другому.
На фотографии - река Мга. Макс Оленичев
Но об этом немного кто знает. Даже после смерти ему было отказано в безусловном праве человека называться своим именем. Брэндон похоронен на мемориальном кладбище Линкольна под данными при рождении инициалами. На его надгробии высечена эпитафия: дочь, сестра и друг.
Он прожил двадцать один год. Двое знакомых мужчин изнасиловали и избили его, узнав о том, что он трансгендерный человек. Брэндон обратился в полицию — и тогда его убили. Перед этим убийством преступники были допрошены; шериф отказался арестовать их, объяснив это решение отсутствием улик.
Мы должны помнить об этой трагедии. Помнить и бороться за то, чтобы ни один человек не был убит или покалечен из-за своей гендерной идентичности или ориентации. За то, чтобы преступления на почве ненависти однажды прекратились.
«Стоунволл» сделали те, кого вы забыли.
Пока позиции мирового патриархата все еще достаточно сильны, неудивительно, что мировое и, в частности, российское ЛГБТ+ комьюнити не всегда осознает и рефлексирует свою поддержку гегемонии маскулинности и цисгендерности, и, в нашем случае, гомонормативности.
Международный День памяти трансгендерных людей — отличный повод вспомнить тех, кого удобно забыть, потому что они, вроде как, не очень помещаются в рамки героического образа. Если вам скажут «герой» - чей образ вам нарисует мозг?
У скольких из вас перед глазами возникла темнокожая бездомная трансгендерная женщина, вовлеченная в проституцию, страдающая зависимостями и психическим расстройством? Целый «букет» уязвимостей —такое вообще возможно? Опять давят на жалость леворадикальные интерсекциональные снежинки?
Нет, это Марша П. Джонсон. Ее убили почти 30 лет назад на задворках Нью-Йорка, и ее убийство до сих пор не раскрыто. Она собирала стадионы, но жила в коробках. Она в первых рядах штурмовала «Стоунволл», но неолиберальным валькириям из Манхэттена и Квинса не очень хотелось помещать на радужный флаг «черную» острую на язык персону, которая не идентифицировала себя как мужчину и, кстати, как транс-человека тоже не идентифицировала. Она называла себя королевой и трансвеститом.
И тем не менее, многие очевидцы определяли Маршу как одну из главных зачинщиц восстания. Белые геи и лесбиянки довольно быстро сместили цветных людей на обочину движения. Тем не менее Марша П. Джонсон и ее подруга по жизни и бунту Сильвия Ривера учредили инициативу «Уличные боевики-траснвеститы» (STAR) и сосредоточились на помощи таким же как они бездомным ЛГБТ+-людям в Нью-Йорке, Чикаго, Калифорнии, Новой Англии и были особенно активны в начале семидесятых. Они открыли приют , для которого поначалу использовался грузовик с прицепом.
6 июля 1992 года тело 46-летней Марши нашли в реке Гудзон. Полиция записала смерть как суицид, несмотря на заявления ее друзей, что активистка не была к этому склонна. В 2017 году ее адвокат Виктория Круз возобновила дело при поддержке нью-морской инициативы по борьбе с насилием AVP. В 2015 году был создан Институт имени Марши. Там занимаются защитой прав трансгендерных и гендерно-неконформных людей.
Посмотрите фильмы про великую активистку и модель Энди Уорхола - «Не обращай внимания: Марша П. Джонсон» (2012 г.), «Жизнь и смерть Марши П. Джонсон (2017) и «С днем рождения, Марша!» (2017).
И, пожалуйста, не забывайте ее.
