ГОЛЫЕ И СЫТЫЕ! ПОЧЕМУ НУЖНО УСПЕТЬ НА РЕТРОСПЕКТИВУ ИЛЬИ МАШКОВА В ТРЕТЬЯКОВКЕ? // АРТ-ПЯТНИЦА

Про Илью Машкова чаще всего вспоминают его фрукты и мясо.
Сочные персики, блестящие яблоки, пышные булки, груды тел и тканей — будто художник всю жизнь провёл между базаром и театральной сценой.
Но за этим гастрономическим изобилием стоял человек, который не умел писать «спокойно».
Он видел мир как праздник — даже когда вокруг уже давно не до праздников.

Машков родился на Дону, в большой казачьей семье.
Всё вокруг было простое и жёсткое: степь, жара, тяжёлый труд.
Но у него рано проявился глаз — не к оружию, а к цвету.
Он мог часами рассматривать блеск глины после дождя или то, как солнце делает из арбуза рубин.

Учёба в Московском училище живописи, скульптуры и зодчества стала для него откровением.
Серов, Коровин — его учителя — научили не рисовать, а видеть.
Машков будто проглотил сразу весь цветовой спектр и с тех пор не мог остановиться.
Он быстро вошёл в круг «Бубнового валета» — компании молодых художников, которые взорвали академическую скуку.
Они писали жизнь без купюр: откровенно, шумно, с дерзостью.

В те годы Машков был похож на человека, у которого всё получается.
Он рисовал натюрморты, портреты, обнажённых — щедро, энергично, с аппетитом.

Его картины выглядели так, будто в них можно войти и почувствовать запах масла и вина.
Цвет у него не «дополнял» форму — он сам становился героем.

А потом мир перевернулся.
После революции Машков, как и многие, оказался в новой реальности, где живопись больше не про страсть, а про идею.
Часть его коллег уехала, кто-то замолчал, кто-то подстроился.
Машков остался. Не из страха, а потому что хотел работать — как умел.

Он понял, что если нельзя писать богемные натюрморты — можно писать советские.
Хлеб, мясо, самовары, рабочие руки — тоже ведь жизнь, просто другая.
И он делает это с тем же уважением и восторгом, с каким раньше писал персики.
Да, где-то заказ, где-то компромисс — но кисть остаётся живой, рука не врёт.

В поздних работах есть странное чувство: вроде всё правильно и «по линии», но внутри — всё тот же Машков.
Тот, который любит материю, вкус, свет.
Его хлебы кажутся тёплыми, его самовары блестят как солнце, его натюрморты — не о быте, а о жизни.
Он как будто всё время говорит:
«Смотрите, ведь мир всё ещё прекрасен. Даже если не таким, как был».

На выставке «Илья Машков. Авангард. Китч. Классика» в Новой Третьяковке впервые показали Машкова без купюр.
Не только «синие сливы» и «мясо московское», но и ранние портреты, этюды, наброски, эскизы.
Можно проследить, как у него постепенно гаснет юношеский вызов, но не уходит жажда формы.
Как меняется язык, но остаётся вкус.

Выставка устроена как путешествие по его внутреннему миру:
от буйных до-революционных холстов, где всё горит, до сдержанных, но плотных послереволюционных.
И именно в этом контрасте Машков становится настоящим.
Он не был героем эпохи, не был мучеником.
Он был художником, который честно пытался сохранить живое — в любую погоду.

Почему сейчас так важно увидеть ретроспективу Машкова? Потому что он — редкий пример художника, который не выбирал между «авангардом» и «реализмом».
Он просто писал.
С любовью, с жадностью, с чувством, что цвет — это тоже способ говорить о человеке.

Сегодня, когда всё вокруг снова делится на «правильное» и «неправильное», Машков звучит особенно современно.
Он напоминает: можно быть искренним, даже когда вокруг всё требует роли.
Можно писать жизнь — и при этом не предавать себя.

Так что если пойдёте на выставку — не ждите музейной тишины.
Это не про скучное прошлое. Это про нас — живых, противоречивых, влюблённых в красоту, которая не обязана быть удобной.