Соня
На Украине ликвидировали очередной памятник Пушкину. А я вспомнил Соню. Много лет мы слали друг другу электронные письма, где увлеченно обсуждали прочитанное, просмотренное, прожитое. Часто восторгались богатством русского языка, наперебой рассказывая о находках в неисчерпаемом кладези русской прозы и поэзии. С горечью отмечали упадок нравов, вкусов, ума. Иногда, раз в несколько лет, гуляли вдвоем. Со временем мессенджеры заменили нам прелесть старомодной электронной почты.
А потом, как кастрюлей по голове, — год четырнадцатый. Переворот. Донбасс в огне. Одесса.
Сперва растерянная, сторонившаяся, осуждающая невесть откуда взявшийся показной вздорный патриотизм. Потом — все меньше понимания. Глухо тонули мои предсказания скорых аутодафе.
Соня, говорил я, скоро книги твоих любимых писателей будут сжигать на кострах...
Соня, почитаемый тобой деятель культуры, рисующий фекалиями сцены противоестественного соития, восхвалял жестокую внесудебную казнь сотни одесситов...
Соня, в твоих внезапных речах о «тоталитарной России» штампов, как блох на больной дворняге...
Соня, послушай стоны жертв Волынской резни...
Соня, война шире донецкой мясорубки, надо определяться...
[Где-то между — её разводы, её переезды, её неудачные попытки предпринимательства; неожиданный выход в театр и спонтанный букет о тридцати одной розе, а после подглядывающая в колодец двора луна и мимолетное прикосновение её губ к моей щеке; едва не сбивший её с ног мальчонка на трехколесном велосипеде, спасаясь от которого она прянула в мои объятия и полдня хохотала, ибо тюркское лицо мальчонки было столь свирепо, что показалось: сейчас он выхватит саблю и закричит «Смерть неверным!»; ну и мое полушутливое-полусерьезное «женился бы на тебе, ей-богу» и её «прекрати!»...]
А потом двадцать четвертое. Одним — животный ужас, другим — надежда. И наш предпоследний разговор в телеграме. Я — слава победителям, она — проклятия.
И вот уже в профиле Сони ставшие национальными символами выкрики, под которые вспарывали животы беременным, под которые, будто горшки расшибая, разбивали головы младенцам.
И вот уже Соня напоказ, на украинском, признает, что она зросійщена, то есть русифицированная. И какая, оказывается, сладость — говорить и писать по-украински!
Вспомнился переезд на корабле из Борнхольма в Копенгаген, 25 лет тому назад. Ночью бушевал шторм, никого не пощадила морская болезнь. Утром, вблизи берегов, наслаждаясь тихим морем и утренним солнцем, пассажиры сидели на палубе в предвкушении завтрака. И тут в самом конце длинной скамейки вскочила на ноги маленькая девочка и подбежала к поручням: ее стошнило. Через секунду то же самое произошло с матерью, сидевшей рядом с ней. За ней последовал сосед дамы. Потом мальчик, потом... Быстро и равномерно движение распространялось дальше, вдоль скамьи. Никого не миновала эта участь. До нашего конца было еще далеко: все с интересом наблюдали за этим процессом, смеялись, презрительно пожимали плечами. Но вот извержение приблизилось, смех затих, и тут уже в нашем конце все бросились к поручням. Я внимательно следил за тем, что творилось вокруг меня и во мне самом. Я говорил себе: ведь существует такая вещь, как бесстрастное наблюдение, как-никак я в этом профессионал, кроме того, есть ведь наконец и твердая воля, так что я продолжаю предвкушать завтрак, — но тут настала моя очередь, и я помчался к борту, как и все остальные.
Виктор Клемперер. Язык Третьего рейха: записная книжка филолога.