Спецвыпуск: Человек-Паук - Хэллоуин
Глава 1: Сахарная вата и паутина
Воздух в Нью-Йорке изменился. Он больше не был просто холодным осенним воздухом. Он стал густым, сладковатым и колючим. В него вплелись запах жжёного сахара от яблок в карамели, воска от тыквенных свечей, пыли со старых костюмов, доставшихся с чердака, и едва уловимый, но всегда присутствующий аромат страха — того самого, приятного, щекочущего нервы страха, ради которого и затевался Хэллоуин.
Питер Паркер парил над этим праздничным котлом, и уши его звенели от восторженных визгов. С высоты двадцатого этажа квартал выглядел как рассыпанная коробка с разноцветными конфетами, усыпанная чёрными паучками и белыми привидениями. Оранжевые гирлянды оплетали фасады зданий живой паутиной, а внизу, в ущельях улиц, текли реки из ведьм, зомби и супергероев кустарного производства.
«Четыре часа утра на удалении тридцати метров, костюм Человека-Железа из прошлогодней распродажи, пластиковый реквизит, — механически фиксировал его мозг. — Идеально сбалансированный коктейль из сахарной ваты и адреналина. Сердцебиение учащённое, но ровное. Просто волнение».
Его собственное сердцебиение было ровным и спокойным. Для него эта ночь была работой. Приятной работой, надо признать. Патрулирование в Хэллоуин — это вам не отбиваться от очередного сумасшедшего в костюме. Это помогать маленькому Бэтмену найти потерявшуюся маму-кошку. Это ловить паутиной тыквы, которые самые одарённые подростки сбрасывали с пожарных лестниц. Это следить, чтобы «уловка» не перерастала в настоящий вандализм, а «угощение» — в пищевое отравление.
Он приземлился на горгулью старой публичной библиотеки, приняв классическую позу — на корточках, одна рука упёрта в каменную спину чудовища. Отсюда был виден почти весь его район.
— Ну что, старина, — пробормотал он каменному изваянию. — Кипишь? Все эти мелкие пакостники напоминают тебя.
Горгулья молчала. Питер вздохнул. Иногда он действительно скучал по общению. Ночами.
Внезапно его паучье чутьё — тот самый дар, что предупреждал об опасности за секунды до её появления, — сработало. Но это было не привычное острое, колющее ощущение. Оно было… иным. Тягучим. Волнообразным. Словно кто-то провёл по его позвоночнику не иглой, а перышком, смоченным в ледяной воде.
Он повертел головой, ожидая увидеть пролетающую пулю или машину, несущуюся на красный. Но ничего. Только смех и музыка.
Ощущение повторилось, слабее, на грани восприятия. Оно шло не с улицы, а откуда-то с востока. И оно манило.
Любопытство — его главная добродетель и самый страшный порок — заставило его рвануть с места. Он летел с крыши на крышу, почти не ощущая под собой ног. Его внутренний компас вёл его. Чутьё было похоже на слабый радиосигнал, который то усиливался, то затихал.
Вскоре он оказался на границе города. Шум и свет праздника остались позади. Здесь было тихо и темно. Его привело к ограде из кованого железа — входу на кладбище Грин-Вуд. Ворота были заперты, но для него это не было преградой.
Он перелетел через ограду и приземлился на мягкую, влажную от недавнего дождя землю. Между старыми мраморными надгробиями и склепами стелился низкий туман, словно кладбище дышало холодом. Его чутьё здесь было самым сильным. Оно вибрировало в висках низким, тревожным гулом.
— Ладно, Призрачный гонщик, если это ты опять путаешь меня с своим терапевтом, я не в настроении, — пробормотал он, пробираясь вглубь.
Никого. Только тишина, туман и тени, которые слишком уж напоминали сгорбленные фигуры.
И тогда он его увидел. Краем глаза. Вспышку. Ярко-жёлтого света.
Он рванул на звук, оказавшись на небольшой поляне среди склепов. Воздух здесь дрожал, как воздух над раскалённым асфальтом. Питер зажмурился.
Перед ним, будто старый плёнка, промелькнуло видение: толпа в потрёпанных одеждах, крики, деревянный эшафот и человек с мешком на голове. А потом — яркая, ядовито-жёлтая вспышка, от которой заломило глаза. Он даже почудился ему запах — гари и… тыквы?
Питер стоял один, и по его спине бежали мурашки. Он глубоко вздохнул.
— Слишком много сладкого, Паркер.
Определённо. Пора закругляться.
Он поспешил уйти, стараясь не оборачиваться. Он был супергероем, он сражался с инопланетянами и колдунами. Но было что-то неуловимо жуткое в том месте. Что-то древнее, что не пробивалось бы его паутиной и не уворачивалось от его ударов.
Он вылетел за ограду кладбища и, поймав струю холодного ветра, понёсся обратно к свету и шуму. Он почти убедил себя, что это была галлюцинация, игра усталого мозга и хэллоуинской атмосферы.
Ночь была не просто тёмной. Она была соткана из бархата и света. Обычный жёлтый электрический свет фонарей уступил место оранжевому, багровому и лиловому. Городской воздух, обычно пропахший бензином, выхлопами и едой из тележек, преобразился. Теперь он был густым, как сироп, и сладко-колючим.
Питер Паркер, замерший на карнизе небоскрёба, мог разложить этот воздух на составляющие, словно сомелье — аромат дорогого вина.
· Сахарная вата и жжёный сахар: От яблок и пончиков в карамели, которые жарили на импровизированных стендах на углах.
· Тыквенная пряность: Искусственная, навязчивая, доносящаяся из каждого кафе и от каждой свечи в тыкве-светильнике.
· Горящий воск: От тысяч Джеков-светильников, выставленных на подоконниках, пожарных лестницах и у порогов. Лёгкий, маслянистый дымок стелился по улицам.
· Пыль и нафталин: От старых костюмов, доставшихся с бабушкиных чердаков.
· Дым: От костров в бочках, у которых грелись самые отчаянные гуляки.
· Сладкая парфюмерная гниль: От гниющих тыквенных внутренностей, выпотрошенных накануне и ещё не убранных коммунальными службами.
Звуки: Это была не городская симфония, а карнавальный джаз, сбившийся с ритма.
· Визг: Бесконечный, пронзительный визг детей, за которыми гнались «монстры», и девушек, которые чуть громче кричали от восторга, чем от страха.
· Смех: Хриплый, откровенный, немного истеричный от выпитого сидра.
· Приглушённая музыка: Из баров и квартир доносился микс из «Monster Mash», тревожных саундтреков к фильмам ужасов и обычного техно.
· Шуршание: Мириад костюмов — нейлоновых, пластиковых, резиновых.
· Возгласы: «Сладость или гадость!», сменяющиеся на «Держи его!» и счастливое «Спасибо!».
· Хруст: Подошв по осколкам разбитых тыкв и обёрткам от конфет.
Вид: С высоты это было зрелище, от которого перехватывало дух. Обычный серый звук улиц превратился в живой, пульсирующий организм.
· Оранжевые реки: Главные проспекты текли огнем — не прерывающейся лентой из тыквенных огней и гирлянд.
· Чёрные точки: Толпы людей в костюмах, сливавшиеся в единую, шевелящуюся массу, как муравейник. Лишь иногда в ней вспыхивало пятно — яркий костюм супергероя или блёстки ведьмы.
· Островки света и тьмы: Освещённые витрины магазинов, где всё было завешано паутиной, и тёмные переулки, где притаились парочки или самые смелые дети, сокращающие путь.
· Световые пятна: Прожекторы, установленные на некоторых зданиях, били в небо зелёными и фиолетовыми лучами, пересекаясь в облаках.
Питер видел всё это в своём уникальном разрешении. Его усиленное зрение улавливало мельчайшие детали:
· Слезу уставшей маленькой феи, которая уже не могла идти.
· Нервную ухмылку подростка, готовящегося бросить яйцо в чью-то дверь.
· Трепет пламени внутри тыквы, на которой был вырезан не просто злой рожица, а сложный портрет Франкенштейна.
· Тень, которая двигалась чуть быстрее и страннее, чем должна была, заставляя его на мгновение сфокусироваться, прежде чем он понимал, что это просто игра света.
Он видел не просто праздник. Он видел живой город, который на одну ночь позволил себе сойти с ума. Сбросить кожу взрослой серьёзности и надеть маску беззаботного, первобытного ужаса. Это был грандиозный спектакль, где каждый был и зрителем, и актёром.
И Питер Паркер, в своем алом и синем костюме, чувствовал себя и частью этого шоу, и его суфлёром, и сторожем. Он наслаждался этой энергией, этой всеобщей, заразительной игрой. Пока его паучье чутьё не уловило в этом сладком коктейле одну-единственную, чужеродную, ледяную ноту. Ноту настоящего страха.
Воздух на крыше всё ещё вибрировал от смеха и музыки, но внутри Питера всё стихло. Лёгкая улыбка, с которой он наблюдал за карнавалом, сползла с его лица. Его паучье чутьё, эта внутренняя сирена, теперь выла на одной, чистой, леденящей душу ноте. Это была не расплывчатая вибрация, как на кладбище. Это был кинжал. Острый. Направленный.
Он рванул на звук, даже не осознавая этого. Его тело реагировало раньше мозга. Махина «ДэЛана» — круглосуточный магазин с репутацией не самой лучшей, но с самыми дешёвыми снэками в округе. Идеальное место для мелкой «уловки» в ночь, когда все границы размыты.
Он приземлился на краю крыши напротив, сливаясь с тенью водостока.
Трое парней в дешёвых костюмах скелетов — отблески белого пластика под уличным фонарём — вываливались из разбитой стеклянной двери. Один тащил за горлышко ящик с пивом, другой набивал рот шоколадными батончиками, третий, самый шустрый, вытряхивал содержимое кассового аппарата в чёрный мешок для мусора. Владелец магазина, старый мистер Армани, кричал что-то на ломаном английском, размахивая шваброй, но они лишь смеялись ему в лицо.
Стандартная ситуация. Почти комичная. Питер уже приготовился спуститься и аккуратно, с парой острот, обезвредить «костюмированных преступников».
Не просто перегорел. Он погас с тихим, чавкающим звуком, будто свет был жидкостью, и кто-то выдернул пробку. Тьма на улице стала абсолютной, густой, осязаемой. Смех грабителей оборвался.
Стало тихо. Слишком тихо. Даже отдалённый гул праздника словно отступил, приглушённый невидимой стеной.
И тогда пришёл холод. Он накатил волной, не физический мороз, а внутренний, проникающий под кожу, в кости, в самые потаённые уголки памяти, где живут детские кошмары. Питер почувствовал его даже на крыше.
Из переулка напротив поплыл туман. Не обычный, сырой туман с Ист-Ривер, а густой, неестественно-жёлтый, словно пропитанный ядовитым светом. Он стелился по асфальту, цепляясь за трещины, окутывая мусорные баки и припаркованные машины.
И в центре этого тумана возникла фигура.
Она была высокая, неестественно худая, закутанная в обвисшие, обгорелые лохмотья, которые колыхались в такт невидимому ветру. Но самое жуткое было не это. На месте головы пылала тыква. Не картонная, не пластиковая. Настоящая, плоть от плоти тех, что лежали на каждом углу, но из её прорезей — глаз и кривого рта — лилось ослепительное, ярко-жёлтое пламя. Оно не освещало, а поглощало свет вокруг себя, отбрасывая длинные, искажённые, неестественно живые тени, которые дёргались в такт его горению.
Джек-Фонарь парил в нескольких сантиметрах от земли.
Грабители замерли, вцепившись в свою добычу. Их разрисованные черепа-маски теперь выглядели жалкой пародией.
— Ч-что это за хэллоуинский прикол? — сипло выдавил один из них, но его бравада треснула, как скорлупа.
Фонарь медленно, почти церемонно, проплыл вперёд. Он не шагал. Он скользил. Воздух шипел вокруг него.
Джек-Фонарь: Его голос был похож на скрип сухих веток и низкое гудение пламени. В нём не было ни злобы, ни ярости. Была лишь бесконечная, леденящая пустота. «Вы надели маски смерти ради забавы? Позвольте мне показать вам её истинное лицо. Вы играете в воров? Узнайте, что значит по-настоящему потерять всё».
Он не стал их бить. Не стал хватать. Он просто… посмотрел на них.
Из его горящих глазниц вырвались два сфокусированных луча того же ядовито-жёлтого пламени. Они не обжигали плоть. Они проходили сквозь пластиковые костюмы, сквозь кожу, прямо в мозг.
Первый грабитель, с ящиком пива, вдруг ахнул и выпустил его из рук. Бутылки с грохотом разбились. — Нет… нет… — забормотал он, заламывая руки. — Я не хотел… мама, прости, я в тюрьме, я не вернусь к тебе, они не отпустят… Он уставился в пустоту, видя свою мать, стареющую в одиночестве, пока он гниёт за решёткой.
Второй, с набитым ртом, начал давиться и рыдать. — Отстаньте! Отстаньте от меня! — он отмахивался от невидимых мух, от крыс, которые, как ему чудилось, уже ползли по его ногам в камере-одиночке.
— Я не вынесу одиночества! Нет!
Третий, с деньгами, просто упал на колени, смотря в асфальт широко распахнутыми, пустыми глазами. — Всё пропало, — монотонно повторял он. — Всё кончено. Всё кончено.
Они видели не галлюцинации. Они видели свои самые глубокие, самые ужасные страхи, материализованные магией Джека-Фонаря. Он вывернул их души наизнанку и показал им самое гнилое, что у них внутри.
Питер, наблюдавший с крыши, окаменел. Его мурашки бежали уже не от холода, а от чистого, неразбавленного ужаса. Это было нечестно. Это было… чересчур.
Джек-Фонарь отвернулся от своих сломленных жертв. Его пылающий жёлтым огнём взгляд медленно пополз вверх, по стене, пока не встретился с прилипшей в тени фигурой в красно-синем костюме.
Джек-Фонарь: «Паучок... у каждого есть прошлое. И у каждого прошлого есть тени. Я здесь, чтобы позволить им говорить».
Питер почувствовал, как по его спине пробежал ледяной холод. Этот взгляд видел не Человека-паука. Он видел Питера Паркера.
Джек-Фонарь: «И твои тени... особенно громкие».
С этими словами туман вокруг него сгустился. Жёлтое пламя тыквы погасло на мгновение, и когда Питер снова смог видеть, на улице никого не было. Только три рыдающих человека, валяющиеся в осколках стекла и собственных страхах, и погасший фонарь, который с щелчком снова зажёгся, как ни в чём не бывало.
Питер не спускался вниз. Он не мог пошевелиться. Он просто стоял, слушая, как тихие всхлипывания смешиваются с далёким, беззаботным смехом с главных улиц.
Питер не помнил, как добрался до своей квартиры. Он отчётливо помнил звук разбитого стекла под своими кедами и дикие, полные ужаса глаза одного из грабителей. Но сам путь домой стёрся, как будто кто-то вырезал этот кусок плёнки из его памяти.
Он закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и зажмурился. За веками танцевали пятна — следы того самого ядовито-жёлтого пламени. В ушах стоял скрипучий шёпот: «...твои тени... особенно громкие...»
— Всё, Паркер, собирайся, — прошептал он сам себе, отталкиваясь от двери. — Работаем по методу. Анализируем.
Он сбросил костюм, и на мгновение ему стало легче. Быть Питером Паркером было проще, чем быть Человеком-пауком, когда сталкиваешься с чем-то, чего не понимаешь. Он включил свой ноутбук, и экран осветил его бледное лицо.
Метод. Систематизация. Поиск закономерностей. Всё, что он знал:
1. Сущность: Мужская фигура в лохмотьях с тыквой вместо головы.
2. Атрибуты: Парит, неосязаем для физических атак. Источает холод. Использует жёлтое пламя/свет, чтобы проецировать страхи.
3. Цель: Не причиняет физического вреда. Наказывает, заставляя жертв столкнуться с их страхами.
Питер погрузился в городские архивы, форумы паранормальных явлений, местные блоги с городскими легендами. Классический фольклор о Джеке-Фонаре с его угольком в репе не подходил. Это было что-то другое. Нечто привязанное именно к Нью-Йорку.
И тут он нашёл. Небольшую заметку в блоге «Призраки Большого яблока». Пост был о старых местах казней.
«...и последняя публичная казнь через повешение состоялась в 1860 году на территории, где сейчас разбит Форт-Трайон-парк. Преступник, Уильям «Вилли-Клинок» Морроу, был казнён за разбой и убийство. Легенда гласит, что палач, нервничая, напортачил с петлёй, и агония Морроу длилась долгих пятнадцать минут. Собравшаяся толпа, сначала жаждавшая зрелища, в ужасе разбежалась, не в силах вынести мучений осуждённого. Говорят, его последним словами был хриплый шёпот: "Вы все боитесь взглянуть? Я покажу. Я покажу вам всем, на что это похоже..."»
Питер замер. Форт-Трайон-парк. Он знал это место. Оно было недалеко от кладбища Грин-Вуд, где он чувствовал тот первый, странный толчок.
Его паучье чутьё, до сих пор ноющее тупой болью, вдруг снова взвыло — пронзительно и чётко. Оно било в одну точку. На Форт-Трайон-парк.
Он даже не подумал о костюме. Он набросил тёмную толстовку с капюшоном, натянул кепку и выпрыгнул в окно. Он двигался по крышам, низко пригнувшись, не как герой, а как тень.
Парк был пуст. Власть Хэллоуина здесь, вдали от огней, уже не работала. Здесь царила тихая, промозглая ноябрьская ночь. Туман с реки цеплялся за голые ветки деревьев. И в центре большой лужайки, где когда-то стояла виселица, парил он.
Он был обращён к группе из трёх подростков — не преступников, а просто глупых подростков, которые, судя по пустым банкам и одеялу, устроили тут посиделки. Они смотрели на него с идиотским бесстрашием, снимая на телефон.
— Вау, чувак! Это круто! Как ты делаешь этот свет? — Это для ютуба? Это арт-проект?
Джек-Фонарь медленно повернул к ним свою пылающую голову. Жёлтый свет залил их наивные, глупые лица.
Джек-Фонарь: «Вы ищете острых ощущений?..» — его голос прозвучал как скрип висельной верёвки на ветру. «...вы хотите увидеть, что скрывается за занавесом вашего беззаботного мирка?»
Питер увидел, как свет в его глазницах начал наливаться силой. Он не мог этого допустить.
— Эй! — крикнул Питер, спрыгивая с дерева на землю и срывая капюшон. Он стоял между Джеком и подростками. — С них хватит. Они просто дети.
Джек-Фонарь замер. Его внимание полностью переключилось на Питера. Подростки, наконец осознав, что происходит что-то не понарошку, с визгом бросились наутек.
Джек-Фонарь: «Защитник. Всегда защитник. Но кто защитит тебя от тебя самого, Паук?»
— Отвали, — сквозь зубы проговорил Питер, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Я не дам тебя трогать людей.
Джек-Фонарь: «Я не "трогаю" их. Я напоминаю. Я возвращаю долги. Этот город построен на костях и забытых грехах. Я лишь даю им голос.
Он поплыл вперёд. Холодный пот выступил на лбу Питера. Он инстинктивно выбросил руку, и два упругих потока паутины полетели в центр жёлтого пламя. Они прошли насквозь и беспомощно повисли на ветке дерева сзади.
Джек-Фонарь был уже перед ним. Совсем близко. Питер чувствовал леденящий холод, исходящий от него, и странный запах — осенней гнили, старой кожи и… воска от свечей.
— Не подходи! — предупредил Питер, сжимая кулаки, зная, что это бесполезно.
И его глаза вспыхнули. Не два луча, а целый шквал золотисто-жёлтого света, который ударил Питеру прямо в лицо.
Питер не видел парка. Он не видел монстра перед собой. Он увидел дядю Бена. Но не умирающего. Он увидел его живым. Они стояли на кухне, и Питер, молодой, злой, эгоистичный, только что бросил ему в лицо какую-то колкость. И он увидел лицо дяди Бена. Не гнев. Не упрёк. А боль от того, что тот, кого он любит больше всего, причиняет ему такую обиду. И в этой боли было столько разочарования и любви, что сердце Питера сжалось в ледяной ком.
Он увидел лицо тёти Мэй в больнице, бледное, беспомощное.
Это не были кошмары, придуманные монстром. Это были его собственные, самые настоящие, самые выстраданные воспоминания. Джек-Фонарь лишь вытащил их наружу, очистил от шелухи оправданий и самообмана и показал в самом ужасном, самом болезненном виде.
Питер отшатнулся и упал на колени, зажав голову руками. Он не кричал. Он не мог издать ни звука. Его душа, его самое нутро, вывернули наизнанку и показали ему самому.
Джек-Фонарь парил над ним, безмолвный и неумолимый, как сама Совесть.
Джек-Фонарь: «Видишь? Тени... Они такие громкие. И они все твои».
С этими словами, он медленно отплыл назад и растворился в ночном тумане, оставив Питера одного — сломленного, дрожащего и наедине с эхом его самого тёмного прошлого, которое наконец-то заговорило во весь голос.
Он не знал, сколько пролежал там, на холодной земле. Время перестало иметь значение. Внутри него бушевал ураган из стыда, вины и боли — того самого первородного топлива, что годами гнало его вперёд, но которое он так тщательно хоронил под слоями иронии и бравады.
Джек-Фонарь не создал ничего нового. Он лишь сорвал все крышки. Все защитные механизмы, все «я сделал всё, что мог» и «теперь я помогаю другим» рассыпались в прах перед голой, неприкрытой правдой: он причинял боль тем, кого любил. Он подвёл их. Он был виноват.
Питер поднялся. Его движения были медленными, механическими, как у очень старого человека. Он шёл по улицам, не видя их. Света реклам и праздничных гирлянд казались ему теперь насмешкой, ядовитым диссонансом тому адскому цирку, что происходил у него в душе.
Он не полз на паутине. Он брел пешком, засунув руки в карманы худшей толстовки, втянув голову в плечи. Каждый смех из паба, каждый радостный возглас ребёнка с тыквой-ведёрком отзывались в нём тупой болью. Они праздновали. Они веселились. Они боялись ненастоящего, притворного ужаса. А он нёс в себе самый настоящий.
Его ноги сами принесли его к дому. Не к его квартире, а к дому тёти Мэй. Он стоял напротив, в тени старого дуба, и смотрел на освещённое окно гостиной. За ним мелькала знакомая, дорогая тень.
Он видел её не такой, какая она была сейчас — окрепшей, счастливой, нашедшей новый смысл в жизни. Он видел её такой, какой она предстала в видении: хрупкой, испуганной, с сединой от переживаний о нём, с морщинами, в которые были вписаны все его ночные отлучки, все синяки и сломанные кости.
«Это я это сделал, — пронеслось в его голове. — Это я поселил в её глазах этот страх».
Он видел дядю Бена. Не мудрого наставника, чьи слова стали девизом, а живого человека, которого он обидел. Человека, чьё любящее сердце он растоптал своим подростковым эгоизмом.
Питер прислонился лбом к шершавой коре дуба. Его всего трясло. Он хотел закричать. Но какой смысл? Кричать на самого себя?
Он был Человеком-пауком. Он останавливал поезда, бился с титанами, спасал целые города. Но он оказался бессилен перед призраком с тыквой вместо головы, потому что оружием того было не что-то, что можно отбить или пересилить. Его оружием была правда. Правда о Питере Паркере.
«И твои тени... особенно громкие».
Да. Они были громкими. Они оглушали его сейчас, не давая думать ни о чём другом.
Он представил, что сделал бы Джек-Фонарь с этим городом. Со всеми этими людьми, празднующими на улицах. У каждого есть своё тёмное прошлое, своё предательство, своя боль, о которой они стараются не думать. Что будет, если этот демон пройдётся по ним своим жёлтым взглядом? Город захлебнётся в коллективном кошмаре. Это будет не взрыв и не нашествие инопланетян. Это будет тихий, всепоглощающий психоз. Город сойдёт с ума от собственной вины.
И это понимание наконец прорезалось сквозь его личную агонию.
Он не мог позволить этому случиться.
Он поднял голову и посмотрел на окно тёти Мэй. Он видел её силу. Он видел, как она пережила всё. Как она простила его. Как она всегда верила в него. Не в идеального героя, а в Питера. Сломленного, виноватого, ошибающегося Питера.
Её любовь не стирала прошлое. Она давала силы жить с ним.
И его сила… его сила была не в том, чтобы забыть свою вину. Его сила была в том, чтобы нести её. Каждый день. И использовать её груз как якорь, который не даёт сбиться с пути. Как компас, который всегда указывает на то, что правильно.
Джек-Фонарь был прав. Тени были частью него. Но он ошибался в главном: они были не приговором. Они были напоминанием.
Питер выпрямился. Дрожь прошла. В глазах, налитых болью, зажёгся новый огонь — не весёлый и ироничный, а твёрдый и решительный.
Он не мог сразиться с Джеком-Фонарём кулаками. Он не мог заставить его замолчать. Единственный способ победить его — принять его вызов. Принять правду. Не дать ей сломать себя, а сделать её своей силой.
Он знал, куда ему нужно было идти. Джек искал места великой боли. Места, где тени были самыми густыми. И Питер знал, где будет эпицентр. Там, где всё и началось.
Где казнь длилась пятнадцать минут. Где толпа, жаждавшая зрелища, в ужасе разбежалась.
Питер Паркер вышел из тени. Он не побежал. Он не полетел. Он пошёл твёрдой, размеренной походкой. Он шёл навстречу своим теням. Не чтобы прогнать их. Чтобы посмотреть им в лицо и сказать, что он их признаёт. Что он не даст им поглотить ни себя, ни тех, кого он поклялся защищать.
Он достал из кармана маску. Он не надел её, чтобы спрятаться. Он сжал её в руке. Алый ткань была его знаменем, его собственным Джеком-светильником, который говорил не о страхе, а об ответственности.
Битва была неизбежна. Но на этот раз он шёл на неё не как супергерой, а просто как человек. Со всем своим тяжёлым, громким прошлым.
Форт-Трайон-парк был больше не просто клочком зелени с дорожками для выгула собак. Он стал сердцем кошмара. Туман здесь был гуще, темнее, и в нём плавали ядовито-жёлтые сполохи, словно свет просачивался из-под земли. Воздух гудел низкочастотным гулом — стонами забытых душ, скрипом верёвки и шепотом давно забытых обид.
И в центре этого ада, над самой той точкой, где когда-то стояла виселица, парил Джек-Фонарь. Но он был уже не один.
Вокруг него, как призрачный хор, клубились полупрозрачные фигуры. Тени. Тени солдат, павших здесь в давней битве. Тени преступников, казнённых на этом месте. Тени обычных горожан, пришедших поглазеть на чужую смерть и унёсших с собой частичку её ужаса. Джек-Фонарь впитывал их боль, их страх, их вину, и его собственная форма пульсировала и росла, становясь больше. Он собирался устроить грандиозное представление. Весь город должен был увидеть.
Питер шёл через парк, и туман расступался перед ним. Его паучье чутьё визжало безумной сиреной, предупреждая об опасности, которая была не физической, а экзистенциальной. Каждый шаг давался с трудом. Визуальные атаки Джека-Фонаря возвращались обрывками: боль в глазах дяди Бена, хруст, бледность тёти Мэй. Но Питер больше не отшатывался. Он принимал их. Он дышал этим, как ядовитым газом, и шёл вперёд.
— Эй, Тыквенная голова! — его голос прозвучал хрипло, но твёрдо, разрезая гул. — Концерт отменяется!
Джек-Фонарь медленно повернулся. Его жёлтое пламя вспыхнуло ярче, увидев того, кто осмелился вернуться.
Джек-Фонарь: «Паучок... вернулся за новой порцией правды? Или решил присоединиться к хору? Твоя мелодия будет самой горькой».
— Я пришёл сказать, что ты прав, — сказал Питер, останавливаясь в десятке метров от него. Он не принял боевую стойку. Он просто стоял, сжав кулаки в карманах худшей толстовки. — У меня есть тени. Много. И они громкие. Я виню себя за смерть дяди Бена. Каждый день. Я виню себя за каждую слезу тёти Мэй. Это моя боль. Это часть меня.
Призрачные фигуры вокруг зашевелились, завыли тише, будто прислушиваясь. Джек-Фонарь замер, его пламя колыхалось ровнее.
— Но ты ошибаешься в главном, — продолжил Питер, и его голос набрал силу. — Ты показываешь боль, но не показываешь, что происходит ПОТОМ! Ты не показываешь искупление! Ты не показываешь, как эта боль заставляет меня вставать каждую ночь и пытаться помочь другим! Ты не показываешь силу, которую она даёт, чтобы НЕ СДЕЛАТЬ ТАК СНОВА!
Он сделал шаг вперёд. Холод стал почти невыносимым.
— Ты — всего лишь зеркало, — сказал Питер, глядя прямо в горящие глазницы. — Ты показываешь только уродливые осколки. Но ты не показываешь целую картину! Ты не видишь любви, которая остаётся после боли! Ты не видишь прощения! Ты не видишь надежды! Ты просто копаешься в грязи и думаешь, что нашёл всё сокровище мира!
Джек-Фонарь: «Надежда — это ложь, которую люди говорят себе, чтобы уснуть. Любовь — это рана. А прощение... прощение не существует. Есть только вина. Вечная. Незабвенная. Как моя». Его голос гремел, и туман сгущался, сжимаясь вокруг Питера кольцом из вопящих лиц.
— Нет, — тихо, но чётко сказал Питер. И затем закричал, вкладывая в это всю свою боль, всю ярость, всю веру: — НЕТ!
Он рванул с места. Не для атаки. Он бежал сквозь туман, сквозь призрачные лики, прямо на Джека-Фонаря.
— Ты хочешь правды? — кричал он. — ДЕРЖИ!
И прямо на бегу, не останавливаясь, он сдёрнул с себя капюшон. Он скинул кепку. Он предстал перед пылающим исполином не Человеком-пауком, не символом, не героем. Он предстал Питером Паркером. Юношей с бледным, искажённым болью лицом, с мокрыми от слёз глазами, но с непоколебимой решимостью в них.
— Вот она, правда! — он раскинул руки в стороны, подставляя свою незащищённую грудь под жёлтый взгляд монстра. — Я — Питер Паркер! И да, я виноват! Я совершал ужасные ошибки! Я причинял боль! И я буду жить с этим ВСЕГДА! Но я не позволю этой боли поглотить меня! Я буду использовать её, чтобы становиться лучше! Чтобы помогать другим! Это МОЯ боль! МОЯ вина! И я не отдам её тебе!
Он стоял там, без масок, без защиты, дрожащий и сломленный, но не побеждённый. Он принял свои тени. Он признал их. И он отказался позволить им быть своим приговором.
Джек-Фонарь замер. Его жёлтое пламя дрогнуло. Оно не погасло, но в нём что-то изменилось. Искажённые лица в тумане затихли, их вопли сменились шёпотом.
Джек-Фонарь: «Ты... носишь её... не как проклятие... а как доспехи...» — его голос потерял свою скрипучую мощь, в нём появились ноты чего-то, похожего на изумление, почти на уважение. «Необычно...»
Он медленно попятился. Туман начал рассеиваться. Призрачные фигуры таяли, как утренний иней на солнце.
Джек-Фонарь: «Возможно... этот город... ещё не совсем потерян для света».
С этими словами его форма стала прозрачной. Ярко-жёлтое пламя тыквы померкло, стало бледным, как лунный свет, и затем исчезло совсем.
Туман рассеялся. В парке было тихо и пусто. Только Питер Паркер стоял на коленях на траве, тяжело дыша, слёзы текли по его лицу и падали на землю.
Над горизонтом занимался рассвет. Первые лучи солнца тронули крыши небоскрёбов. Хэллоуин закончился.
Питер поднял голову. Боль никуда не ушла. Тени никуда не делись. Они были всё так же громки. Но теперь он слышал сквозь их шум нечто другое. Тихий, но устойчивый звук. Собственное сердцебиение. И его было достаточно, чтобы идти вперёд.