Танос: разрушает твой дом
Тишина, рожденная бурей, была гуще и тяжелее, чем сам грохот грома. Лир отложил книгу, корешок ее мягко щёлкнул о полированное дерево стола. Пламя в камине трепетало, отбрасывая на стены нервные тени, будто испуганные внезапной тишиной. Еще минуту назад ветер выл, как раненый зверь, бросая в ставни горсти дождя, а теперь — ничто. Ни шелеста листьев, ни скрипа старых балок, ни стука капель. Лишь сухой треск полена, сжигаемого огнём.
Он почувствовал это прежде, чем услышал. Не звук, а давление, смену плотности воздуха в комнате, словно всё мироздание сделало глубокий вдох и затаило его. Его старые кости, знающие больше, чем разум, отозвались глухой нотой тревоги.
Три удара. Мерных, отчеканенных, как шаги судьбы. Не просимые. Не предлагающие выбора. Они прозвучали не в дверь, а в самое сердце этого вечера, этого дома, этой иллюзии покоя.
Лир медленно поднялся. Его пальцы на мгновение сомкнулись на спинке кресла, впитывая тепло, которое, он уже чувствовал, могло стать последним. Он не спросил «Кто там?». Бесполезно. Тот, кто стучит таким стуком, не нуждается в приглашении. Он его декларирует.
Дверь открылась сама, без его участия. Не со скрипом, а с тихим, покорным вздохом. И в проёме, заполнив его собой, стоял Он.
Фигура была огромной, отбрасывая длинную, уродливую тень, что переползала через порог и тянулась к самому камину. Он был мокр от дождя, вода стекала с Его мощного подбородка и широких плеч, но, кажется, Он этого не замечал. Его внимание было целиком поглощено Лиром, комнатой, огнём. Взгляд был тяжёл и неумолим, как движение ледника.
Он сделал шаг вперёд. Пол под Его ногой не скрипнул, а будто подал жалобный стон.
«Твой очаг ещё горит», — произнес Пришелец. Голос был низким, глубоким, без единой ноты угрозы. В нём была лишь холодная, железная констатация. «Это хорошо. Огонь — последнее убежище тех, кто верит в тленное тепло. Можно войти?»
Лир смотрел на Него, и в его памяти всплывали фрески из древних храмов, изображения карающих богов и падших титанов. Он знал, Кто стоит перед ним. Знание это было безрадостным и окончательным.
Он кивнул, коротко, едва заметно. Не из вежливости, а из понимания, что дверь между мирами уже открыта, и закрыть её не дано никому.
Танос пересёк порог. Его присутствие наполнило комнату, как вода наполняет кувшин, вытесняя воздух, свет и покой. Он не смотрел на Лира, Его взгляд скользил по полкам с книгами, по потёртому ковру, по портрету женщины на каминной полке, по нежным листьям папоротника в горшке на подоконнике.
И тогда Он повернулся к хозяину. В Его глазах горел не огонь безумия, а ровный, безжалостный свет логики.
«Это место... оно сопротивляется энтропии», — сказал Танос, и в Его устах это слово звучало как приговор. — «Ты построил здесь не просто дом. Ты построил идею. Идею постоянства».
Он сделал паузу, дав Лиру прочувствовать вес этих слов.
Слова повисли в воздухе, тяжелые и ощутимые, как свинцовые шары. «Оспорить идею». Не сжечь дом. Не стереть с лица планеты. Оспорить. Это было хуже, страшнее. Это означало войну на территории, где Лир чувствовал себя королем, но теперь осознал, что его королевство — не более чем песчинка перед лицом целой пустыни.
Танос медленно прошел дальше в комнату. Его взгляд, лишенный любопытства, был похож на взгляд хирурга, оценивающего тело перед вскрытием. Он изучал не вещи, а их суть, их место в хрупкой экосистеме, которую Лир называл своей жизнью.
— Ты коллекционируешь призраков, — сказал Титан, останавливаясь перед полкой с книгами. Он не стал читать корешки. Он просто знал. — Каждая из этих обложек — гробница для мысли, которая когда-то была жива. Ты хоронишь их здесь, думая, что тем самым становишься мудрее. Но мудрость не в накоплении парадоксов. Она в их разрешении.
Лир нашел в себе голос. Он звучал тише и старше, чем ему хотелось бы.
— Разрешить парадокс — значит убить его. Убить одну из его сторон. Ты предлагаешь не мудрость, а тиранию упрощения.
Танос повернул голову. Тень от его подбородка легла на грудь, словно петля.
— Природа сама по себе тиранична. Закон тяготения не спрашивает твоего мнения, падаешь ли ты с обрыва. Я лишь предлагаю привести твой внутренний мир в соответствие с законами вселенной. Хаос, который ты называешь свободой, — это болезнь. А любая болезнь требует лечения.
Он двинулся дальше, к рабочему столу Лира. Там лежали рукописи, незаконченные эссе, закладки из пожелтевших газет. Беспорядок творчества. Танос провел пальцем по пыли на краю стола, поднял палец, рассмотрев серый налет.
— Пыль. Продукт распада. Твое убежище медленно превращается в то, чем оно является по своей сути. Ты борешься с этим. Ежедневно. Бессмысленно.
— Это называется «жить», — отрезал Лир. Он почувствовал, как в нем закипает гнев. Не страх, а именно гнев. Защитная реакция организма, на чью территорию вторглись. — Убирать пыль — значит подтверждать, что тебе не все равно. Что этот дом чего-то стоит.
— Стоит? — Танос усмехнулся. Это был короткий, сухой звук, похожий на треск ломающейся кости. — Его стоимость определяется количеством энергии, которое ты тратишь на его поддержание. Ты вкладываешь в него свои силы, свои мысли, свою жизнь. А что он дает тебе взамен? Убежище от истины? От того, что все сущее обречено на распад?
— Он дает мне прошлое! — голос Лира окреп. Он указал на фотографию. — Он дает мне память. Он дает мне будущее! — Он кивнул в сторону сада за окном, в темноту, где угадывались силуэты деревьев, которые он сажал для своих внуков, которые никогда не приедут сюда, потому что их мир лежал далеко, среди звезд, которые теперь тоже, возможно, погасли.
Танос подошел к окну. Его массивная спина закрыла весь вид.
— Память — это якорь, который не позволяет кораблю плыть. Он лишь удерживает его на месте, пока шторм не разобьет его о скалы. А будущее... — Он повернулся, и в Его глазах Лир увидел то, что заставило его кровь похолодеть. Не злобу. Не ненависть. А нечто, схожее с жалостью. — Ты сажаешь дуб, зная, что никогда не сядешь в его тени. Это не надежда. Это тщеславие. Желание оставить шрам на лике бесконечности. Но бесконечность не замечает шрамов.
Лир сжал кулаки. Он подошел ближе, нарушая незримую дистанцию, которую устанавливало вокруг себя присутствие Титана.
— Что ты хочешь? — спросил он прямо. — Ты пришел сюда не для философского диспута. Зачем ты здесь, на пороге моего дома?
Танос наклонил голову. Казалось, Он ждал этого вопроса.
— Я уже сказал. Твой дом — последний бастион. Не на планете. Не в галактике. В твоем разуме. Ты — система, которая до сих пор не признала очевидного. Вселенная перенаселена жизнью, требующей больше, чем она может дать. Она больна твоей надеждой, твоей памятью, твоим упрямым желанием цепляться за то, что обречено. Лекарство должно быть тотальным. Но прежде чем применить его... врач должен убедиться, что иного выхода нет. Я пришел провести последнюю диагностику. Убедить тебя в необходимости лечения.
— Тогда, — Танос медленно поднял руку, не сжимая ее в кулак, а просто раскрыв ладонь, — я продемонстрирую бессилие твоей веры. Не на словах. На деле. Я начну с того, что для тебя всего лишь символ. Чтобы показать, что нет ничего, что было бы чем-то большим.
Его взгляд упал на камин. На ту самую фотографию в резной рамке. На счастливые, беззаботные лица, застывшие во времени.
— Мы начнем с твоих призраков, — тихо произнес Танос. — Позволь мне показать тебе их истинную природу.
Слова повисли в воздухе, превратившись в невидимый клинок, направленный в самое сердце Лира. «Мы начнем с твоих призраков». Это не была угроза в привычном смысле. Это было объявление о начале хирургической операции. Хирург приступит к вскрытию, а пациент должен оставаться в сознании и наблюдать.
Танос повернулся от окна, и Его фигура, казалось, вобрала в себя весь свет из комнаты. Тени сгустились, и только отсветы камина дрожали на Его кирасе, словно последние искры сопротивления.
— Ты веришь, что они с тобой, — голос Таноса был ровным, лишенным насмешки. В нем была лишь холодная констатация факта, как у физика, объясняющего закон термодинамики. — Ты разговариваешь с этими изображениями. Ищешь в их улыбках совета. Но это не они. Это химический след на бумаге. Это свет, отраженный от их кожи десятилетия назад и пойманный серебром и желанием. Это пыль, принявшая форму памяти.
Он медленно подошел к каминной полке. Его огромная, испещренная шрамами рука не потянулась к фотографии сразу. Он парил над ней, как скальпель над местом будущего разреза.
Лир почувствовал, как по его спине пробежал ледяной холод. Он сделал шаг вперед.
— Не трогай их.
В его голосе прозвучала не мольба, а команда. Команда хозяина дома незваному гостю. Она была так несопоставима с реальным соотношением сил, что на лице Таноса на мгновение мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее уважение. Как к солдату, который, видя приближающийся атомный взрыв, все же поднимает свой штык.
— «Трогать» — это неверный глагол, — ответил Танос. — Я не могу тронуть то, чего нет. Я могу лишь продемонстрировать тебе эту истину. Ты цепляешься не за них. Ты цепляешься за боль от их утраты. И эта боль — единственное, что у тебя осталось. Разве это не пытка? Я предлагаю тебе прекратить ее.
— Боль — это доказательство того, что они были! — выкрикнул Лир. Его сердце колотилось где-то в горле. — Что они имели значение! Стереть боль — значит стереть их. Предать их.
— Мертвых нельзя предать, — мягко парировал Танос. — Их не существует. Предать можно только живых. Себя. Ты предаешь свое собственное существование, погружая его в тлен прошлого. Ты похож на человека, который, найдя скелет в пустыне, пытается накормить его и согреть, называя это любовью. Это — патология.
Его палец, наконец, коснулся рамки. Нежно, почти с почтением. Лир замер, ожидая, что фотография сейчас рассыплется в прах. Но Танос не делал ее прахом. Его метод был тоньше, страшнее.
— Расскажи мне о ней, — сказал Титан, глядя на женщину с фотографии. У нее были светлые волосы и добрые, чуть уставшие глаза.
Лир почувствовал, как его гнев сменяется изумлением и новой, более глубокой тревогой.
— Что?
— Ты слышал. Ее звали Аэлита. Так? Расскажи мне о дне, когда был сделан этот снимок.
Это было невыносимо. Говорить с ним о ней. Впускать Его в самое святое. Лир молчал, стиснув зубы.
— Ты отказываешься? — Танос не звучал разочарованным. — Понятно. Потому что в глубине души ты боишься, что твои слова будут недостаточно хороши. Что они осквернят память. Или, что еще хуже, ты боишься, что, рассказав, ты поймешь: этот день был таким же мимолетным, как и все остальные. Что он не выдержит веса, который ты на него возложил.
— Это был день нашего тридцатилетия, — прошептал Лир, побежденный не силой, а этой чудовищной, неумолимой логикой. — Мы были в старом саду ее родителей. Шел дождь из лепестков вишни. Она смеялась, потому что… потому что один лепесток упал ей прямо на нос. Фотограф поймал этот момент.
Он замолчал, снова переживая тот миг. Тепло солнца, запах влажной земли, ее смех, звонкий и легкий, как тот самый лепесток.
Танос слушал, не двигаясь.
— Хорошее воспоминание, — заключил Он, и в Его голосе снова прозвучала та же леденящая душу жалость. — Оно согревает тебя?
— Ложь, — отрезал Танос. — Оно жжет тебя изнутри. Потому что ты знаешь, что этого больше никогда не будет. Этот смех умолк. Ее кожа истлела в земле. Тот сад вырубили под фундамент торговой галереи. Все, что осталось, — это химический след на бумаге и электрический импульс в твоем умирающем мозгу. И то, и другое скоро исчезнет. Ты держишь в руках пепел и называешь его костром.
Он наклонился ближе к фотографии, и Его голос стал тише, интимнее, отчего стало только страшнее.
— Я могу забрать у тебя эту боль. Я могу освободить тебя от этого груза. Позволь мне показать.
— Ты не отказываешь врачу, который предлагает снять гипс с уже сросшейся кости. Ты цепляешься за гипс, потому что боишься, что под ним ничего нет. Посмотри.
Палец Таноса не сдвинул рамку. Он не стал уничтожать фотографию. Вместо этого Он сделал нечто, что заставило Лира ахнуть.
На пожелтевшей бумаге изображение начало медленно меняться. Краски потускнели, затем поплыли, как акварель под дождем. Улыбка Аэлиты расплылась, ее черты исказились, превратились в абстрактные пятна цвета. Через несколько секунд на фотографии не осталось ничего, кроме размытого, бессмысленного фона.
— Вот ее истинная суть, — сказал Танос, отнимая палец. — Без твоего желания, без твоего приказа памяти — она ничто. Пятно. Ты был тем, кто вдыхал в нее жизнь. Ты был богом этого маленького, вымышленного мира. Но божество, которое держится за свои творения, — это слабое божество. Оно умирает вместе с ними.
Лир смотрел на бесформенное пятно там, где только что была его жена. У него не было слов. Не было мысли. Была лишь пустота, зияющая, как черная дыра, в том месте, которое еще минуту назад было переполнено чувствами.
Он не плакал. Слезы были бы реакцией на утрату. А он чувствовал нечто иное. Он чувствовал, как рушится сама основа его реальности. Танос не уничтожил память. Он уничтожил ее ценность. Он доказал, что она — иллюзия, поддерживаемая лишь силой его воли. И когда воля встречается с безжалостной объективностью, иллюзия тает, как мираж в пустыне.
Лир медленно поднял на Таноса глаза. В них не было ни ненависти, ни страха. Там было нечто, что Титан, возможно, не ожидал увидеть. Не сломленность. А холодное, кристально чистое понимание.
— Ты ошибся, — тихо сказал Лир. Его голос был хриплым, но твердым.
Танос, уже начавший отворачиваться, замер.
— Ошибся?
— Ты сказал, что под гипсом ничего нет. Но ты не снял гипс. Ты просто разбил кость снова. Чтобы доказать, что она болит. Ты не освободил меня от боли. Ты лишь продемонстрировал свою власть причинять ее. Но боль… боль все еще здесь. Она реальна. А твое безжалостное милосердие — нет.
Впервые за весь вечер выражение лица Таноса изменилось. Легкая складка появилась между Его бровями. Это не было раздражение. Это было разочарование. Разочарование учителя, который самым наглядным образом объяснил теорему, а ученик все равно упрямо твердит «дважды два — пять».
— Твое сопротивление бессмысленно, старик. Это инерция, а не сила.
— Возможно, — Лир все так же смотрел на Него. — Но это моя инерция. И я выберу направление своего падения. Ты пришел оспорить мою идею? Тогда готовься. Ты разрушил картинку. Но не идею любви, которая за ней стояла. И за этим тебе придется иметь дело уже со мной.
Он выпрямился. Он был старым, хрупким человеком в зале с Титаном. Но в тот момент он казался неколебимым, как скала, о которую вот-вот разобьется сама бесконечность.
Танос изучал его несколько секунд. Затем медленно кивнул, как бы принимая вызов.
— Как пожелаешь. Картинка была лишь первым, самым хрупким слоем. Мы перейдем к следующему. К знаниям, которые ты копишь, как дракон. Мы посмотрим, выдержит ли твой разум встречу с истиной, которая не умещается в его рамках.
Он повернулся и направился к библиотеке. Битва идей только начиналась, и первая кровь — кровь памяти — уже была пролита.
Танос стоял перед библиотекой, Его спина была обращена к Лиру, но Его присутствие по-прежнему заполняло собой всё пространство, как тяжёлый, гнетущий газ. Воздух в комнате стал холоднее, будто тепло камина отступало перед ним.
— Ты хранишь здесь шум, — произнёс Танос, проводя рукой по корешкам томов. Его пальцы не касались их, они парили в сантиметре от кожи, пергамента и картона. — Тысячи голосов. Тысячи противоречий. Каждая из этих книг — чья-то личная вселенная, чьё-то несовершенное понимание мира. И ты собираешь эту какофонию, думая, что из хаоса родится гармония. Но хаос порождает лишь новый хаос.
Лир, всё ещё чувствуя свежую рану на месте уничтоженной фотографии, сделал шаг вперёд. Его ноги были ватными, но воля закалялась, как сталь в холодной воде.
— Это не шум. Это диалог. Спор. Поиск. Это то, что отличает нас от камня, который просто есть.
— Камень не страдает от своего неведения, — парировал Танос, поворачиваясь к нему. Его глаза были похожи на два обсидиановых озера, в которых утонули все звёзды. — Он не мучает себя вопросами без ответов. Он — совершенная форма бытия. А вы, люди, вы — ошибка, задумавшаяся о своём ошибочном существовании. Эти книги — свидетельства вашей коллективной шизофрении.
Он выдернул с полки наугад первый попавшийся том. Старый трактат по космогонии.
— Вот, к примеру. Автор доказывает, основываясь на движении светил, что вселенная была создана за семь циклов. — Он открыл книгу, и страницы сами собой запорхали у него под пальцами, останавливаясь на нужных иллюстрациях. — Он потратил на это жизнь. А через сто лет другой человек, с другим набором предрассудков, доказал, что он был неправ. Потом третий опроверг второго. И так до бесконечности. Где здесь истина? Её нет. Есть лишь бесконечный поток гипотез, каждая из которых обречена на забвение.
— Это называется прогресс! — возразил Лир, чувствуя, как привычные ему основы рушатся под натиском этой леденящей логики. — Мы учимся на ошибках! Мы приближаемся!
— Приближаетесь к чему? К краю пропасти? Вы бежите по беличьему колесу и называете это путешествием. — Танос швырнул книгу на пол. Та не рассыпалась в прах. Она просто упала с глухим стуком, бесполезная и жалкая. — Я предлагаю остановить колесо.
Он повернулся к полкам.
— Вся ваша история — это история насилия. Войн, которые вы оправдываете идеями из этих книг. Религий, которые вы используете, чтобы угнетать друг друга. Философий, которые служат оправданием для эгоизма. Вы копите знания, как оружие. Но против кого? Против самих себя. Эта библиотека — не храм. Это арсенал вашего безумия.
— Есть среди них и книги о сострадании! — крикнул Лир, лихорадочно просматривая в уме свои сокровища. — О любви! О самопожертвовании!
— И что? — Танос уставился на него. — Они изменили что-то? Сотни лет вы читаете о любви, и что? Вы по-прежнему ненавидите. Вы читаете о сострадании, и по-прежнему позволяете детям умирать от голода в трёх шагах от своих дворцов. Эти книги — не руководство к действию. Это утешение для вашей совести. Вы думаете: «Я прочёл о добре, значит, я добр». Это самая опасная иллюзия.
Он подошёл к разделу с поэзией.
— А это что? Рифмованные попытки описать неописуемое? Бегство от реальности в мир метафор? Ты читаешь строки о любви, вместо того чтобы любить. О природе, вместо того чтобы чувствовать её. Это суррогат. Подделка жизни.
Лир чувствовал, как почва уходит из-под его ног. Каждый довод Таноса был отточенным клинком, находившим уязвимое место в его мировоззрении. Он защищал не книги, он защищал саму идею поиска, идею сомнения, идею несовершенства. А Танос предлагал ужасающее совершенство единой, окончательной истины.
— Без этого «шума» не было бы искусства! Не было бы музыки! Не было бы вопросов «почему»!
— И мир был бы чище, — безжалостно завершил Танос. — Тише. Спокойнее. Без этой вечной, назойливой трескотни ваших душ. Вы боитесь тишины, потому что в тишине вы слышите правду о себе. А правда эта в том, что вы — случайность. Ошибка, требующая исправления.
Он воздел руку, и все книги на полках разом задрожали, как осенние листья на ветру.
— Позволь мне избавить тебя от этого бремени. От этой лжи, которую ты называешь культурой.
— Нет! — Голос Лира сорвался. Он бросился вперёд, не для того чтобы атаковать — это было бы самоубийством, — а чтобы встать между Титаном и его библиотекой. Он распахнул руки, как птица, пытающаяся защитить гнездо от урагана. — Ты не понимаешь! Это не просто книги! Это… это мостики!
Танос замер, Его рука всё ещё была поднята.
— Мостики?
— Между людьми! — Лир говорил быстро, страстно, почти не осознавая слов. — Между временами! Я читаю строки, написанные человеком, который умер тысячу лет назад, и я понимаю его! Я чувствую то же, что чувствовал он! Я знаю, что не одинок в своих страхах, в своей радости, в своих сомнениях! Ты говоришь о тишине? Это и есть тишина! Тишина понимания между двумя душами, разделёнными веками! Ты предлагаешь мне вечную тишину одиночества! А это… это тихий разговор со всем человечеством!
Впервые за вечер в глазах Таноса промелькнуло нечто, кроме холодной уверенности. Что-то вроде недоумения. Он опустил руку.
— Сентиментальность, — произнёс Он, но в Его голосе уже не было прежней уничтожающей силы. — Ты ищешь утешения в том, что другие так же заблуждались, как и ты. Это стадный инстинкт, возведённый в абстрактную степень.
— Это называется эмпатия! — выдохнул Лир. Он стоял, тяжело дыша, его старые лёгкие с трудом справлялись с наплывом эмоций. — То, чего у тебя нет! Ты можешь понять вселенскую механику, но ты не способен понять слезу ребёнка или строку стиха! Ты называешь нас болезнью? Возможно. Но эта болезнь порождает красоту. А твоё «здоровье»… твоё здоровье порождает лишь пустоту и прах.
Он показал рукой на бесформенное пятно на камине.
— Ты уничтожил картинку. Но песню, которую она пела в тот день, ты уничтожить не сможешь. Она всё ещё звучит во мне. Ты можешь сжечь все книги в этой комнате. Но идеи, которые в них, ты не сожжёшь. Они уже в мире. Они в нас.
Танос молчал. Он смотрел на старика, распахнувшего руки перед лицом неумолимой силы, и, казалось, впервые рассматривал его не как объект для переубеждения, а как явление. Явление столь же странное и необъяснимое, как тёмная материя.
— Интересно, — наконец произнёс Он. — Ты используешь знание не как инструмент власти, а как… связующую нить. Это редкая и бесполезная мутация.
— Или следующая ступень эволюции, до которой тебе никогда не дотянуться, — с вызовом сказал Лир.
Уголок губ Таноса дрогнул. Не улыбка. Скорее, гримаса.
— Мы проверим это. Мы перейдём к последнему и самому важному бастиону. К твоей вере в будущее. К твоему саду. К твоему упрямому желанию сажать деревья, в тени которых ты никогда не сядешь.
Он отвернулся от библиотеки. Его интерес к книгам, казалось, иссяк. Битва за память была проиграна Лиром. Битва за знание закончилась ничьей. Теперь предстояла последняя, решающая битва.
— Но сначала, — Танос повернул свой взгляд к окну, в чёрное стекло которого отражалось пламя камина, — мы посмотрим, насколько прочны эти «мостики», о которых ты говоришь. Насколько реальна твоя связь с тем, что ты называешь человечеством.
Он протянул руку в сторону стола Лира, где лежал старый, пыльный радиоприёмник, больше декоративный, чем рабочий.
— Давай послушаем, о чём говорит сегодня твоё человечество. Услышим последние новости перед тишиной.
Радиоприемник. Простая коробка из темного дерева и желтого пластика. Для Лира это был не просто прибор. Это был голос мира за стенами его убежища. Голос, который он редко слушал в последние годы, предпочитая ему тишину своих книг и воспоминаний. Но теперь, под взглядом Таноса, эта безобидная вещь вдруг обрела зловещий, пророческий вид.
Танос не прикоснулся к нему. Он лишь посмотрел. Стеклянная шкала засветилась изнутри мертвенным, фиолетовым светом, и ручка повернулась сама собой, с тихим, механическим щелчком.
Сначала из динамика вырвалась волна белого шума — шипение космического вакуума, звук абсолютного ничто. Лир непроизвольно вздрогнул. Затем, сквозь шум, начали пробиваться обрывки голосов, музыки, сигналов — какофония эфира, нервная система планеты.
— Зачем? — тихо спросил Лир. — Что это докажет?
— Реальность, — так же тихо ответил Танос, не отрывая взгляда от приемника. — Ты говоришь о мостиках, о связующих нитях. Давай посмотрим, что передают по этим нитям твои собратья.
Ручка перестала вращаться, застыв на частоте одной из крупнейших новостных сетей. Голос диктора, нарочито спокойный, но с дрожью глубоко внутри, резал тишину:
«...повторяем экстренное сообщение. Флот Альянса Объединенных Систем потерпел сокрушительное поражение в системе Проциона. Потери исчисляются тысячами кораблей. Адмирал Корвин призвал к всеобщей мобилизации, но... но, кажется, уже поздно. Они идут сюда. Ничто не может их остановить...»
Голос сменился. Другой канал. Истеричный крик проповедника:
«...кару за наши грехи! Мы слишком размножились, слишком возгордились! Это очищение! Это...»
Еще один щелчок. Песня. Какой-то популярный хит, легкомысленный и жизнерадостный, звучащий теперь как зловещий саундтрек к агонии. Кто-то, где-то, пытался игнорировать конец света.
Еще щелчок. Военная частота. Обрывочные, хриплые команды, полные паники: «...отступать! Черт возьми, они прорвали оборону! Все, кто может слышать, эвакуируйтесь! Эва...» — передача оборвалась в оглушительном взрыве.
Лир стоял, не двигаясь. Он знал, что где-то там, в космосе, идет война. Он читал об этом в своих книгах по истории. Но слышать это вот так, в реальном времени, в своем тихом доме... это было иначе. Это было невыносимо. Каждый обрывочный крик, каждое слово отчаяния било прямо в душу, подтверждая самые мрачные из доводов Таноса.
— Слышишь? — голос Таноса был безразличен, как голос геолога, комментирующего состав горной породы. — Это и есть твое человечество в его естественном состоянии. Паника. Отрицание. Тщеславные попытки сохранить нормальность перед лицом неминуемого. И эгоизм. Всеобщий, панический эгоизм. Спасти себя. Своих близких. Остальные могут умереть.
— Они боятся! — крикнул Лир, зажимая уши. Но он не мог заглушить голос из приемника. — Это естественно!
— Страх — это примитивная реакция, которая не оправдывает существования вида, — отрезал Танос. — Посмотри на них. В свой последний час они не объединяются в порыве вселенской любви, о которой ты читал в книгах. Они дерутся за места на эвакуационных кораблях. Они грабят магазины. Они молятся богам, в которых не верили всю жизнь. Это не величие. Это агония бактерии под микроскопом.
Он сделал едва заметное движение рукой, и звуки из приемника изменились. Теперь это были не новости, а частные разговоры, подхваченные и усиленные Им. Десятки, сотни голосов накладывались друг на друга, создавая жуткую симфонию хаоса.
«...мама, я боюсь...»
«...все билеты проданы! Я дам тебе все деньги!...»
«...возьмите хотя бы детей, умоляю вас!...»
«...а мы успеем дотащить до корабля наш антиквариат? Он очень ценный...»
«...Бога нет. Никогда и не было...»
«...убейте меня, только бы не Они...»
Лир опустился на колени. Слезы текли по его щекам, но он не издавал ни звука. Это было хуже, чем уничтожение фотографии. Хуже, чем надругательство над знанием. Это было вивисекцией всего, во что он верил. Танос вывернул наизнанку душу человечества и показывал ему все ее гнойники, все страхи, все ничтожество.
— Хватит... — простонал он. — Выключи...
— Почему? — Танос наклонился над ним. — Это — правда. Та самая реальность, которую твои книги и твои воспоминания так старательно фильтровали и приукрашивали. Ты говорил о мостиках? Вот они. Мостики из страха, отчаяния и животного эгоизма. Хочешь разрушить их? Я могу это сделать.
— Ты не хочешь прекратить эти страдания? — голос Таноса стал настойчивым, почти гипнотизирующим. — Прекратить этот бессмысленный шум? Я могу даровать им тишину. Им и тебе. Тебе больше не придется слышать этот визг. Не придется чувствовать эту боль. Эта связь, которая сейчас причиняет тебе такие муки, разорвется. Навсегда.
Лир смотрел в пол, видя в узорах ковра искаженные лица кричащих людей. Он чувствовал их страх. Он чувствовал их отчаяние. Это была не абстракция. Это была физическая боль, разрывающая его изнутри. И предложение Таноса... оно вдруг перестало казаться чудовищным. Оно стало похоже на обезболивающее. На милосердие.
Он почти кивнул. Почти сказал «да».
Но потом, сквозь общий гул, его слух уловил другой голос. Тихий, спокойный, чей-то последний, земной репортаж:
«...небо залито багрянцем. Это... на удивление красиво. Я не знаю, есть ли кто-нибудь, кто меня слышит. Если есть... передайте моей дочери, что я люблю ее. И что... что я не боюсь. Просто мне жаль, что... что не успел посадить то вишневое дерево, которое обещал...»
Лир медленно поднял голову. Слезы еще текли по его лицу, но в глазах уже не было отчаяния. Была ярость. Чистая, беспримесная ярость.
Он встал. Его старые кости скрипели, но он выпрямился во весь рост.
— Нет, — сказал он, и его голос гремел, как тот давно забытый гром за окном. — Ты не получишь моего согласия. Никогда.
Танос отступил на шаг. Не физически, но Его присутствие отхлынуло, удивленное этой внезапной волной силы.
— Ты только что видел... слышал...
— Я слышал жизнь! — закричал Лир. — Да, грязную, испуганную, эгоистичную! Но и... и это тоже! Тот человек, который сажал дерево! Тот, кто в последнюю секунду думал о любви! Ты показываешь мне грязь и кричишь: «Смотри, вся река из грязи!». Но я вижу в ней и золотые песчинки! И ради этих песчинок... ради одной такой песчинки... стоит бороться! Стоит страдать! Стоит жить!
Он шагнул к Таносу, тыча пальцем в Его грудь. Это был жест безумный, самоубийственный, но полный такой силы, что Титан не среагировал.
— Ты хочешь тишины? Иди в пустоту космоса! Там твоя тишина! А здесь — жизнь! И она шумит! Она плачет, она кричит, она орет от боли и поет от радости! И этот шум... этот шум прекрасен! Потому что он настоящий! А твоя тишина — это смерть!
Он тяжело дышал, грудь его ходуном ходила. Он был похож на пророка, сошедшего с ума от открывшейся ему истины.
Танос смотрел на него. Все эмоции исчезли с Его лица. Осталась лишь пустота. Пустота более глубокая, чем космос.
— Я понял, — произнес Он наконец. — Ты неизлечим.
— Да! — выдохнул Лир с вызовом. — И я горжусь этим!
— Тогда, — Танос повернулся и направился к выходу в сад, — мы перейдем к последнему аргументу. Не к словам. Не к звукам. К действию. Ты веришь в будущее? Сейчас мы это проверим.
Они вышли в сад. Воздух, обычно наполненный ароматом влажной земли, трав и ночных цветов, был мёртвым и неподвижным. Казалось, сад затаил дыхание в ожидании приговора. Луна, бледная и холодная, выплыла из-за туч, отбрасывая длинные, искажённые тени от яблонь, груш и дубов, что Лир сажал десятилетиями.
Танос шёл по каменной тропинке, Его взгляд скользил по спящим грядкам, по аккуратным рядам кустарников, по старой скамье, с которой открывался вид на долину.
— Всё здесь говорит о твоём упрямстве, — нарушил Он тишину. Голос Его был ровным, но в нём появилась новая нота — некое холодное любопытство. — Ты борешься с землёй. Заставляешь её рождать то, что она не рождала бы без твоего вмешательства. Поливаешь, удобряешь, подрезаешь. Насилуешь природу, чтобы она соответствовала твоему идеалу красоты и пользы.
— Я ухаживаю за ней, — поправил его Лир. Он шёл позади, и его босые ноги чувствовали холод камней. — Я вступаю с ней в союз. Она даёт мне пищу и красоту, а я даю ей заботу.
— Союз? — Танос остановился у старой вишни, той самой, с которой когда-то осыпались лепестки на его жену. Он положил ладонь на шершавую кору. — Это паразитизм. Ты берёшь у земли её соки и называешь это сотрудничеством. Ты сажаешь дерево, зная, что его корни погубят более слабые растения вокруг. Ты отбираешь у одних, чтобы дать другим. И всё ради чего? Ради нескольких корзинок фруктов? Ради тленной красоты, которая увянет с первым заморозком?
Под Его ладонью кора вишни потемнела, покрылась морщинами, словно за несколько секунд прожила сотню лет. Листья на ветках свернулись и осыпались тихим, печальным шорохом.
— Остановись, — прошептал Лир, но было уже поздно.
— Ты веришь в будущее, — продолжал Танос, двигаясь дальше. Он подошёл к огороду, где ровными рядами всходили зелёные ростки. — Ты вкладываешь в землю семя, зная, что пройдут месяцы, прежде чем ты получишь результат. Это акт веры. Глупой, наивной веры в то, что завтра будет таким же, как сегодня. Что солнце взойдёт, дождь прольётся, а воры и саранча обойдут твой участок стороной.
Он протянул руку над грядкой с молодым салатом.
— Но будущее — это иллюзия. Есть только вечное настоящее. И в этом настоящем... —
Он не стал ничего уничтожать. Вместо этого Он ускорил время для крошечного участка земли. Лир, заворожённый, смотрел, как ростки салата тянутся вверх, наливаются соком, выпускают стрелки, зацветают мелкими жёлтыми цветами, а затем тут же вянут, желтеют и превращаются в сухие, ломкие стебли. Весь жизненный цикл — от рождения до смерти — уместился в десять секунд.
— ...всё рождается лишь для того, чтобы умереть, — закончил Танос. — Ты трудился над этой грядкой неделями. Я показал её истинную суть за одно мгновение. В чём смысл твоего труда?
— Смысл в самом труде! — голос Лира дрожал, но не от страха, а от гнева. Он смотрел на мёртвую грядку, и ему хотелось плакать. Но он не позволил себе. — В действии! В заботе! В том, чтобы видеть, как всё растёт! Ты показал мне разложение, но ты украл у меня самый главный момент — момент роста!
— Рост — это лишь медленное разложение, — парировал Танос. — Ты просто не видишь его своими грубыми чувствами.
Он повернулся к молодому дубу, который Лир посадил в день рождения своего внука. Дубок был ещё мал, но полон жизни, его листья упруги и зелены.
— Это — твоя вера в будущее, воплощённая в дереве. Ты надеешься, что однажды твой внук сядет под его сенью. Но твоего внука, как ты сам знаешь, убили во время межзвёздного конфликта три года назад. Дерево живёт. А его — нет. Где твоя вера теперь?
Эта боль была острее и реальнее любой другой. Лир сжал кулаки, чувствуя, как старые шрамы на его душе кровоточат.
— Оно живёт в его память, — выговорил он с трудом. — Каждый листок на этой ветке — это память о нём. Ты не понимаешь... ты никогда не поймёшь...
— Я понимаю, что ты предпочитаешь ухаживать за могильным памятником, вместо того чтобы принять факт смерти, — сказал Танос. — Это патология. И её нужно выжечь.
И дерево не засохло. Оно... остановилось. Листья не опали, кора не потрескалась. Оно просто замерло. В нём не осталось ни жизни, ни смерти. Лишь абсолютный, безжизненный стазис. Оно стало памятником не памяти внука, а бессмысленности самой памяти.
— Вот истинная форма вечности, — произнёс Танос. — Ни жизни, ни смерти. Ни роста, ни разложения. Баланс. Гармония пустоты.
Лир смотрел на застывшее дерево, и его охватывало отчаяние, более страшное, чем от уничтоженной фотографии или сожжённых книг. Это было хуже смерти. Это была лишённая смысла вечность.
— Ты... монстр, — прошептал он. — Ты не несешь баланс. Ты несешь конец всякому смыслу.
— Смысл — это призрак, которого вы, люди, придумали, чтобы скрасить своё никчёмное существование, — сказал Танос. — Я предлагаю тебе избавиться от галлюцинаций. Принять реальность. Мир без страданий. Без потерь. Без бессмысленной надежды.
Он широко раскинул руки, охватывая взглядом весь сад, дом, и, казалось, всю вселенную.
— Прими мой дар. Откажись от своей веры. Признай, что всё это — пыль, и всегда ею было.
Лир стоял перед Ним, старый, уставший, израненный человек. Он проиграл все битвы. Его память была осквернена, его знание осмеяно, его связь с человечеством использована против него, а его вера в будущее обращена в камень.
Он посмотрел на свой дом. На тёмные окна. На почерневшие от времени стены. На трубу, из которой уже не шёл дым.
И он понял, что должен ответить.
Воздух в саду застыл, словно и он ждал исхода этой странной войны. Лунный свет, прежде мягкий, теперь лежал на листьях мертвенной глазурью. Танос стоял неподвижно, вобрав в себя всё пространство вокруг. Его терпение, казалось, достигло предела.
— Ты исчерпал слова, старик, — прозвучал Его голос, и в нём впервые зазвенела сталь настоящей угрозы. Не терпящей возражений. — Ты отгородился от истины стенами метафор и сентиментов. Но даже самая прочная стена рушится перед очевидностью.
Лир чувствовал, как меняется атмосфера. Прежняя, почти академическая дискуссия заканчивалась. Начиналось нечто иное. Финал.
— Я не отгораживаюсь, — тихо ответил Лир. — Я просто вижу дальше твоего уравнения. Ты говоришь о балансе вселенной, но забываешь спросить, хочет ли вселенная твоего баланса.
— Желание вселенной не имеет значения, — отрезал Танос. — Её законы — вот единственная истина. А закон гласит: перенаселённость ведёт к гибели. Боль требует лечения. Я — лечение.
Он сделал шаг вперёд. Земля под Его ногой не просто подалась — она на мгновение почернела и превратилась в мелкий, безжизненный пепел.
— Ты верил, что твой дом, твой сад — это нечто большее, чем материя. Давай проверим. Давай посмотрим, насколько прочна твоя вера, когда не останется ничего, кроме материи. Когда не останется даже её.
Он поднял руку, и на этот время Его ладонь была обращена не к дому, не к саду, а к небу. К тучам, бегущим по ночному небу.
— Ты защищал память. Защищал знание. Защищал свою связь с исчезающим видом. Но что останется, когда исчезнет носитель? Когда некому будет помнить? Некому будет знать? Некому — чувствовать?
Лир почувствовал ледяную тяжесть в груди. Он понял, куда ведёт Танос.
— Нет, — прошептал он. — Это уже не спор. Это...
— Это демонстрация, — голос Таноса гремел, набирая силу, наполняясь мощью, которая содрогала само пространство. Фиолетовые искры заструились по Его ладони, сконцентрировавшись в знакомом, ужасающем узоре. — Ты выиграл битву идей, старик. Признаю это. Твой дух оказался прочнее, чем я предполагал. Но я не пришёл выигрывать споры. Я пришёл спасать вселенную. И если один неугасимый огонёк может спалить целую библиотеку... его нужно погасить.
Небо начало меняться. Багровые полосы, похожие на раскалённые трещины, поползли по куполу ночи. Звёзды замигали, словно в панике, и одна за другой стали гаснуть. Воздух затрепетал, наполнившись низкочастотным гулом, от которого заныли зубы и задрожали стены дома.
— Ты хотел доказательств? — кричал Танос над нарастающим гулом. Его фигура росла, затмевая луну, затмевая небо. — Ты хотел увидеть конец твоей боли? Я покажу тебе! Я покажу, насколько ничтожна твоя память перед лицом вечности! Насколько бесполезно твоё знание перед лицом небытия!
Лир отступил к порогу дома, сердце его бешено колотилось. Он смотрел на небо, которое превращалось в огненную топку, и видел в этом не просто разрушение. Он видел акт отчаяния. Танос не смог сломить его дух, и теперь собирался уничтожить саму сцену, на которой разворачивалась их драма.
— Смотри! — гремел голос Титана, сливаясь с рёвом разрушающейся реальности. — Смотри на конец своего мира! На конец всех надежд! На конец боли! Я дарю тебе вечный покой! Я дарю тебе тишину, которую ты так боялся услышать!
Ветер, которого раньше не было, поднялся внезапно, вырывая с корнем деревья, срывая черепицу с крыши. Но это был не ветер воздуха. Это был ветер из ниоткуда, ветер небытия, рвущий ткань пространства.
Лир ухватился за косяк двери, его седые волосы развевались вокруг лица. Он не смотрел на небо. Он смотрел на Таноса. И в его взгляде не было страха. Была бесконечная печаль.
— Ты проиграл, Танос, — сказал он, и его тихий голос был странным образом слышен сквозь вселенский грохот. — Ты так и не понял. Уничтожив мир, ты не докажешь свою правоту. Ты лишь докажешь, что был не прав. Истину нельзя доказать разрушением. Её можно только... прожить.
Но Танос уже не слушал. Он парил в нескольких сантиметрах от земли, окутанный сгустком фиолетовой энергии. Камни Космоса пели свою лебединую песню в Его кулаке.
— Прощай, старик. Твой дом пал.
И мир вспыхнул ослепительно-белым светом.
Он сжёг сетчатку, уничтожил звук, растворил само понятие формы. Это был не свет созидания. Это был свет абсолютного конца — безболезненный, мгновенный и тотальный.
Для Таноса это длилось одно сердцебиение. Разжатие кулака. Высвобождение энергии, собранной в Камнях. Математически точное исполнение Воли.
Он стоял на пороге, и ветер из ниоткуда обнимал его, как старый друг. Он чувствовал, как дом позади него — каждое брёвнышко, каждая книга, каждая пылинка на каминной полке — поёт тихую, прощальную песню. Это была не песня ужаса. Это была песня благодарности. Благодарности за то, что их любили. За то, что о них помнили.
Он видел лицо Аэлиты. Не на фотографии. А настоящее. Она улыбалась ему, и в её глазах не было печали, только любовь, яркая, как то самое вишнёвое дерево в цвету.
«Видишь?» — прошептал он ей, или себе, или уходящему миру. «Он так и не понял. Дом... он никогда не был здесь».
Он закрыл глаза, чувствуя, как последнее дыхание его мира целует его щёки. И в этот миг между мигом и вечностью он понял, что был прав. Боль была платой за любовь. И она того стоила. Каждое её мгновение.
Там, где секунду назад был мир — зелёный сад, старый дом, холмы, уходящие к горизонту, — осталось лишь абсолютное Ничто. Идеальная, математическая пустота. Ни пылинки. Ни атома. Ни памяти.
Танос стоял в центре не-пространства, Его ноги покоились на не-земле. Энергия Камней медленно угасала вокруг Него, втягиваясь обратно в Перчатку. Дело было сделано.
Он перевел дух, ожидая... чего? Чувства завершённости. Торжества неизбежной истины. Того самого покоя, который Он обещал вселенной.
Была лишь тишина. Та самая тишина, о которой Он говорил. Но теперь она не казалась благом. Она была... тяжёлой. Давящей. Глухой.
Он огляделся. Ничего. Ни вспышки сопротивления. Ни последнего проклятия. Ни даже эха того тихого голоса, который говорил о «песчинках в солнечном луче».
Он поднял руку, сжатую в кулак. Перчатка всё ещё пульсировала остаточной мощью. Он мог бы восстановить всё. Прямо сейчас. Вернуть каждый атом на место. Каждую травинку. Каждую пылинку в библиотеке. Каждую морщинку на лице того старика.
Слова прозвучали в Его сознании так же ясно, как если бы их произнесли рядом. Но вокруг не было никого. Только Он и пустота.
«Уничтожив мир, ты не докажешь свою правоту. Ты лишь докажешь, что был не прав».
Он с силой тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Это был просто отзвук. Фантомная боль от ампутированной реальности. Ничего более.
Он повернулся, чтобы уйти. Его корабль ждал на орбите того, чего больше не существовало. Ему предстояла работа. Другие миры. Другие аргументы, которые нужно было доказывать не словами, а силой.
Он снова посмотрел на то место, где был дом. Там, в совершенной пустоте, Ему померещился слабый огонёк. Одинокая свеча, горящая в ничто. Он знал, что её там нет. Это была лишь галлюцинация, порождённая перегруженным сознанием.
Она была крошечной, хрупкой, и всё же... абсолютно неугасимой.
И тогда Танос, Повелитель Титан, Несший Равновесие, понял страшную правду.
Он мог уничтожить материю. Он мог стереть жизнь. Он мог погасить звёзды и обратить миры в пыль.
Идею дома. Идею любви. Идею того, что одна-единственная песчинка человеческого духа может оказаться прочнее всей мощи Бесконечных Камней.
Не битву. Битву Он выиграл сокрушительно. Он проиграл войну. Войну за смысл.
Словно автомат, Он поднял руку и щёлкнул пальцами. Реальность содрогнулась, и пространство разорвалось, приняв Его.
Корабль унёс Его прочь, в глубины космоса, к новым миссиям, новым жертвам, новым мирам, требующим «спасения».
Но в самой сердцевине, в том месте, где когда-то жила уверенность, теперь зияла пустота. И в этой пустоте, яснее любого кошмара, горел одинокий огонёк свечи в тёмном окне дома, которого больше не существовало.
А во вселенной, лишённой ещё одной звезды, воцарилась тишина. Та самая тишина, ради которой Он всё это затеял.