«Долевая нить»: художественной проект Янины Болдыревой
Вторая часть материала о «Таёжной триеннале» посвящена проекту Янины Болдыревой «Долевая нить».
Художница Янина Болдырева с подросткового возраста знала, что ее прадед был депортирован из Молдовы в Сибирь, но у нее не было представлений о подробностях: бабушка неохотно отвечала на вопросы о судьбе своего репрессированного отца. Спустя годы, уже после смерти бабушки, Янина совершит путешествие в Молдову, где ее будут ждать довольно болезненные открытия. Она обнаружит повагонные списки, следственные дела, а также письмо бабушки на имя К. Ворошилова, в котором та отрекается от отца. Она также найдет дом прадеда, в котором после депортации жила партийная элита, и архивные документы, в которых член семьи предстанет совершенно не таким, каким его представляли описания бабушки. Картину дополнят воспоминания Евфросинии Керсновской, в которых упоминается прабабушка. Так постепенно из разрозненных свидетельств станет проявляться образ – утраченная субъектность, достоинство и голос – родственника, стертого как из истории страны, так и семейных воспоминаний.
В проекте «Долевая нить», визуально закрепляющем пройденный художницей путь, элементы подлинности (семейные фотографии и документы) соседствуют с их эрзацами и субститутами, предметными и визуальными протезами, художественными реконструкциями, воплощающими утрату и стремящимися заполнить провалы и зияния памяти. Скольжение взгляда по последовательности тондо не может обрести точку устойчивости. Оно напоминает алеаторный и мерцающий визуальный опыт при движении состава вагона: общая картина формируется из последовательности размытых и нестабильных фрагментов. Сшитые разрозненные изображения, вероятно, никогда не обретут целостность: картина произошедшего всегда будет неполной, лоскутной и обрывочной.
Этот материал, основанный на интервью с художницей, важен не только как частный случай жизни конкретной семьи, но и как поддерживающий пример того, как усилия одного человека могут привести к установлению (пусть и небольшого) фрагмента правды о репрессиях, затронувших миллионы советских граждан. Глубоко личная и чувствительная история Янины повествует о том, как не проговариваемое наследие репрессий проложило бесчеловечные и практически непреодолимые границы молчания и забвения между разными поколениями родственников. И о том, каких невероятных усилий и мужества требует работа как по восстановлению памяти, так и по прощению и примирению даже в масштабе одной семьи.
Художница Янина Болдырева с подросткового возраста знала, что ее прадед – Яков Иванович Пражина – был депортирован из Молдовы в Сибирь, но у нее не было представлений о подробностях: бабушка – Эмма Яковлевна Болдырева (в девичестве Пражина) – неохотно отвечала на вопросы о судьбе своего репрессированного отца. О депортации в семье почти не говорили. Контуры семейной истории начали проявляться перед Яниной, когда на уроках в школе стали проходить сталинские репрессии. Она внезапно осознала, как в Сибири оказалось большинство ее современных жителей – в результате переселений. Она спрашивала у одноклассников, как давно их семьи живут в Сибири, но никто не мог ответить. Этот вопрос одноклассники начали обращать родителям. «Когда я знакомилась с новыми людьми, в общении у меня была такая игра, я спрашивала: “А вы знаете, откуда приехала ваша семья?”. Обнаружить коренных новосибирцев практически не удавалось, что создавало ощущение нормализации: раз все в Сибири – это переселенцы, значит, видимо, так и должно быть».
Бабушка намекала, что остался дом в Молдове, купленный и подаренный Якову его родителями, но подробностей не сообщала. Об этом говорилось, как о семейной легенде. Вытеснение и замалчивание передавалось по цепочке: члены семьи старались не говорить о серьёзных проблемах. Иногда это доходило до абсурда, например, Янина узнала информацию о своём отце, будучи уже взрослой.
Другой важный вопрос, волновавший Янину – за что семья была депортирована. На это бабушка резко отвечала, что отец был шпионом и предателем, пошедшим против родины, и что она категорически не хочет об этом говорить. В качестве жеста символического разрыва с прошлым Эмма Яковлевна избегала говорить на молдавском, скорее используя его как крипто-язык во время ссор со своей матерью Анастасией Михайловной, чтобы дети не могли их понять. Тетя же отмечала, что, скорее всего, дед не был шпионом, «просто время такое было».
Бабушка Эмма росла типично индоктринированным ребенком, «романтической коммунисткой», для которой грядущий приход коммунизма был исторически предрешен и очевиден. Сталин же заменил фигуру отца: его она любила с таким же рвением, с которым ненавидела родителя, и, как и многие советские дети, плакала после смерти вождя. Бабушка настойчиво просила Янину изучать труды марксистов, а затем обсуждала с внучкой прочитанное.
Важными женским практиками, обеспечивавшими преемственность поколений семьи художницы, были кулинария и рукоделие. Бабушка учила Янину вязанию, вышивке – тем навыкам, которыми она гордилась и которым посвящала большую часть своего времени. Она сама предлагала, чтобы Янина использовала эти навыки в своем творчестве. Изначально художница задумывала этот проект еще при жизни Эммы Яковлевны, и размышляла о том, что они могли бы создать работу совместно. Смерть бабушки не позволила реализовать эти планы.
Спустя годы после смерти бабушки, художница решилась совершит путешествие в архивы Молдовы в поисках правды.
Советские депортации из Бессарабии и Северной Буковины происходили в период с конца 1940 по 1951 год и были частью политики Иосифа Сталина по репрессиям против потенциальной оппозиции советской власти. За период 1940−1953 годов из Молдавской Советской Социалистической Республики было депортировано 46 000 человек. В настоящее время в Молдове действует Ассоциация бывших депортированных и политических заключенных. В Кишиневе перед железнодорожным вокзалом установлен Памятник жертвам сталинских репрессий, так называемый «Поезд боли». В стране действуют и законы о реабилитации жертв политических репрессий. Количество людей в архиве также красноречиво свидетельствует о том интересе, которое проявляет молдавской общество в отношении семейной памяти.
В Кишеневе личные дела репрессированных распределены по трем архивам: Национальный архив Республики Молдова (Agenția Națională a Arhivelor), Архив Службы информации и безопасности Республики Молдова (Serviciul de Informaţii şi Securitate al Republicii Moldova, SIS) и архив Министерства внутренних дел Республики Молдова. В то время как дело прабабушки Анастасии Михайловны, сформированное еще в Томске, а затем переданное в Молдову, хранится в третьем архиве (с частью закрытых страниц), дело Якова Ивановича, сформированное в Свердловской области, было также передано в Молдову сначала во второй архив, а затем из второго в первый (без закрытых страниц). При передаче дел из одной организации в другую меняется нумерация единиц хранения, что затрудняет их поиск, так как отсутствует сводный реестр переименований. Дело прадеда пришлось искать вручную в именном каталоге, что также вызвало затруднение – поиск имени по форме Яков, Джаков, Якоб не увенчался успехом. В итоге выяснилось, что имя приобрело форму Иаков (Iakov). Фамилия также была зафиксирована не как Пражина, а Празина (Prazina). Поиск дела Якова Ивановича методом слепых переборов и заказов дел и занял несколько недель.
Не отличаются точностью и пересыльные списки, по которым можно понять весь дегуманизирующий масштаб тотальной депортации: в них имя бабушки приобрело форму Емеля. Неожиданностью стало и обнаружение её настоящего имени – Эмилия. Вероятно, необычность имени Эмилия для Сибири и привела к необходимости адаптировать его на Эмма.
Дело Якова Ивановича наконец-то нашлось – под номером 02252 (Национальный архив Молдовы. Ф. 3401. Оп. 1. Д. 8884). Из него удалось узнать, что Яков был арестован 13 июня 1941 г. Он был одним 29 839 человек, арестованных 12 и 13 июня 1941 года в качестве «контрреволюционеров и националистов». Руководил этими депортациями из Бессарабии и Северной Буковины сотрудник НКВД Серго Гоглидзе, доверенный человек Лаврентия Берии. Яков содержался в Ивдельлаге НКВД Свердловской области.
Личное дело изобилует противоречиями:
«Пражина Яков Иванович с 1929 года по 1932 год работал руководителем развед. пункта села Ярово Сорокского уезда. В 1932 году переведен на работу в полицию Сорокского уезда, где работал до 1938 года в качестве субкомиссара, после чего вышел на пенсию. В настоящее время проявляет эмиграционные настроения в Румынию» (Л. 1).
После 1932 года Яков работал в полиции в статистическом отделении по учету иностранцев: «Я работал по регистрации иностранцев. Ко мне иностранец приходил с резолюцией директора полиции о разрешении ему на жительство, я на основании резолюции выдавал удостоверения» (Протокол допроса. Л. 7).
«Вопрос: Следствию известно, что Вы с 1926 г. по 1932 г. являлись руководителем разведпункта в с. Яраво Сорокского уезда, почему даете неправильные показания?
Ответ: Нет, я руководителем разведпункта в с. Ярово не служил и вообще не служил в разведывательных отделах полиции.
Вопрос: Вы скрываете свою деятельность на службе в румынской полиции, с 1932 по 1938. Вы служили субкомиссаром в Сорокской уездной полиции.
Ответ: Нет, это не верно. С 1929 года, как я указал выше, я вообще в органах полиции не служил.
Вопрос: Вы признаете себя виновным в предъявленном обвинении по ст. 58-13 УК РСФСР?
Ответ: Я признаю себя виновным в службе в румынских карательных органах, но хочу сказать, что меня заставила нужда служить в этих органах, оставшись калекой после империалистической войны я вынужден был служить в любых учреждениях, где находил службу» (Л. 9, 9об).
Подлинны ли слова Якова в следственном деле? Являются ли эти отрывки единственными сохранившимися прямыми высказываниями родственника? Или эти слова сфальсифицированы, и Яков и тут оказался лишенным голоса?
Общее резюме в обвинительном заключении: «Обвиняемый ПРАЖИНА на допросе 6 августа 1940 года заявил, что он работал в полиции, с 1925 по 1938 г; при допросе же 29 ноября 1941 года заявил, что служил в полиции с 1923 по 1929 года, службу в “Сигуранце” [тайная полиция в королевстве Румыния, существовавшая с 1908 по 1944 годы] отрицает» (Л. 12).
Еще одно противоречие. Обвинение по статье 58-13: «достаточно изобличается в том, что при румынских властях в Бессарабии служил в румынских разведывательных органах в политической полиции и вел активную борьбу, направленную против революционного движения в Бессарабии» (Л. 2). Через три страницы: «имеет интенции высказываний революционного характера, он такого мнения, что революция в Румынии неизбежна в силу тех издевательств, которые чинят румыны над населением» (Л. 5).
Из личного дела вырисовываются контуры психологического портрета: «по натуре весьма слабохарактерен» (кроме вероятного отказа в голосе, ему было отказано и в характере), «по натуре не злой человек» (Л. 5). «Страдает пептической язвой желудка» (Л. 11). И вдруг совершенно неожиданно для Янины в протоколах допроса: «… в других отделениях полиции я не работал, да и не мог работать, так как я являюсь инвалидом, так как у меня нет левой руки» (Л. 7). «Я служил в старой русской царский армии в период империалистической войны 1914 г. рядовым солдатом, в 1916 г. был тяжело ранен – остался без одной руки и больше ни в каких армиях не служил» (Л. 9). С этой информацией, которую бабушка не упоминала, совершенно по-другому смотришь на снимки семейных портретов: левая рука всегда скрыта. Оставался ли рукав пустым или прадед носил протез? Информация из следственного дела открыла глаза на то, что всегда присутствовало на изображениях, но было невидимым и непроявленным. Рисуемый в протоколе образ «неполноценности» будет дополнен стигматизацией этничности в рамках тотальной депортации тысяч молдаван.
Нам неизвестно, где, как и при каких обстоятельствах погиб Яков: он не был удостоен даже указания на факт смерти.
Яков Иванович Пражина был реабилитирован 28 марта 1989 года.
Супруга Якова, Анастасия Михайловна, с дочерью Эмилией/Эммой и сыновьями Валерием и Анатолием были депортированы в с. Суйга (Томская область), а затем после запроса получили разрешение переехать в Могочино из-за наличия там начальной школы, где проживали до 1954 года. Прабабушка Янины появляется в воспоминаниях Евфросинии Керсновской, на основании которых можно получить немного информации о том, как жила семья после депортации. Анастасии Михайловне удалось взять с собой довольно большое количество вещей. «Пражина - мать с тремя детьми (отец был полицейский, посажен в тюрьму)» (Керсновская Е. А. Сколько стоит человек: Повесть о пережитом: в 6 т. и 12 тетрадях. Т. 2, тетради 3-4. М.: Фонд Керсновской, 2000. С. 11).
«Дойдя до Суйги, я зашла в первый же дом, так как мне ужасно хотелось пить. В этом доме, в клетушке, помещалась Пражина, жена (или вдова?) нашего бывшего сорокского начальника полиции, и ее трое детей-подростков. Тяжело, очень тяжело жилось им, однако они еще как-то сводили концы с концами. Она сумела прихватить с собой очень много ценных вещей, щедро одарив тех, кто пришел их арестовывать в ту памятную ночь 13 июня 1941 года.
Пражина напоила меня кипятком, и мне стало лучше.
- Домнишора Керсновская, - сказала она, - вы больны, совсем больны! Надо померить температуру!
У нее, оказывается, был и термометр. И правда, температура была 38,6.» (Там же. С. 117).
В деле Анастасии Михайловны Янина обнаружит и еще одну неожиданную находку – письмо бабушки на имя Климента Ворошилова. В этом шестистраничном письме, написанном на фоне размышлений о самоубийство, она отрекается от отца и просит снять с нее клеймо дочери репрессированного. Приведем это письмо со значительными сокращениями: «Дорогой Климент Ефремович, вы меня простите, что я отрываю вас в драгоценное время, но когда передо мной встал вопрос, жить или не жить, я решил написать вам… Дело в следующем. Когда мне было 8 лет, это было в 1941 году, нас выселили из Молдавии. Вернее, брали одного отца, а мать решила ехать вместе с ним. Когда к нам ночью пришли, то сказали, что нас временно переселяют и не сказали, что выселяют. Поэтому мать не решилась отпускать больного отца и поехала с отцом. По дороге нас разделили, и он, не доезжая Урала [не соответствует действительности], умер, предоставив нам возможность жить как нам угодно…
Впервые я поняла, что мне доверяют, когда стали принимать комсомол. Вместо того, чтобы меня понять, мне нанесли большую обиду. Но тут я сама очень была виновата. Нужно было доказывать, что я вовсе не заслуживаю этого недоверия, что я с детского возраста почти предоставлена сама себе, и что меня воспитывала школа, а не мама, что я такая же, как и все. Но я замкнулась и осталась в стороне от комсомола. Вот тут и появилась трещина. Я очень сожалею об этом. Я думаю, что я все-таки докажу, что я и совесть перед Родиной чиста. Но это оказалось не совсем просто, как я думала. Меня просто-напросто не слушали и сразу давали понять, где мое место…Я больно все это переживала… Но ведь были мечты, которые со временем должны были осуществиться, как бы трудно ни пришлось. А тут мечтам конец. А ведь человек без мечты, как без крыльев, по крайней мере, я так думала. Я поняла, что никогда не буду ни агрономом, ни инженером. Штамп в паспорте положил конец моим мечтаниям. А раз конец мечтам, конец и жизни. Пропала цель жизни, основная нить, которая привязывала меня к ней… Мои взгляды совпадают со взглядами и стремлениями миллионов людей. Я хочу, чтобы все люди были счастливыми. Хочу увидеть коммунизм… И к вам обращаюсь с мольбой подсказать мне выход. Пусть какой угодно, но все-таки выход. Я не хочу умирать. Оказывается, жизнь очень хорошая вещь. Особенно это я поняла, когда решила кончить все. Как красиво вокруг показалась и ночь, и все…
Дорогой Климент Ефремович, скажите, в чем я виновата? И как мне быть дальше? Я не знаю, что сделал мой отец, и знать не хочу. Я знаю, что я не виновата. Если бы потребовалось, я с готовностью отдала бы свою жизнь за родину… Я не знаю, за что нас выселили. Если за отца, то я его презираю, хотя бы лишь потому, что он был человек слова, а не дела, по словам матери. Я презираю таких людей, потому я хочу уйти из жизни, так как не могу делать то, что говорю. Если нас выселили из-за того, что мы были кулаки, как стоит в анкете УМВД, то вот уж это неправда. У отца и сейчас, кажется, жива мать. Это было одно из беднейших семейств. Отцу было 18 лет, когда его взяли на войну, и он вернулся инвалидом. Мама, правда, из более зажиточных, но у них никогда не было батраков. Мамин брат и мой дядя и сейчас живет в Молдавии. Правда, он нам не пишет. Видимо, боится, а может быть, и считает нас преступниками. Я не обижаюсь, ведь он честный человек. У него погиб сын на войне. Второй вернулся раненым. Поэтому я никому из родни не пишу. Предпочла остаться одна... Освободите меня с учета, и я буду самый счастливый человек. Если я не смогу поступить в институт, то поступлю в техникум. Буду учиться и работать. Дайте мне возможность поступить в железнодорожный институт или сельскохозяйственный в Новосибирске. Если этого нельзя, я поступлю в техникум, тот или в другой, потом вырасту. Но для этого нужно, чтобы с меня сняли это позорное пятно, которое я не заслужила. Ведь нельзя оставить на живого человека ярлык и потом с ним кончить…».
Ничего более личного из сказанного или написанного бабушкой Янина не видела.
Память о человеке, наделенном государством статусом предателя, была предана (забвению) и в собственной семье. Даже за полгода до смерти Эмма так и не простила своего отца.
Бабушка была снята с учета спецпоселения в 1954 г., вышла замуж и переехала в Новосибирск, работала, родила троих детей. Прабабушка снята с учета в 1957 г. Анастасия Михайловна никогда не размышляла о возвращении в Молдову, но с 1954 по 1962 годы Эмма Яковлевна (иногда с матерью) ездила 4 раза в с. Баксаны Молдавской ССР, где жила у родственников. После этого с ними велась переписка, но через некоторое время прекратилась. Постепенно Эмма забыла имена людей на фотографиях. В Баксанах Янина искала родственников по фамилии Бакалым, но так и не смогла найти. Оказалось, что Бакалымов в селе очень много. Не помогли ни походы на кладбище в поисках брата прабабушки – Виктора, ни общение с местными старожилами – никто не узнавал людей на фотографиях 1960-х гг.
Долевая нить – это ключевой элемент в мире шитья и пошива одежды. Это основные нити, идущие вдоль длины ткани и параллельные её краю. Они обеспечивают стабильность и форму материала. В одноименном проекте художница работает с тондо – гармонизирующей пространство изображения формой, идеально выражающей замкнутость, статичность, центричность, а в философском смысле — идеальность и гармонию. Содержание изображений, раскрывающих повествование Янины о семейных разрывах, вступает в диссонанс с формой, дающий драматургический контрапункт. Произведение становится историей о попытках сшивания и преемственности, совмещения разрозненных и разорванных связей.
Коллажные изображения взаимодействуют друг с другом по принципу сообщающихся сосудов. Элементы подлинности (семейные фотографии и документы) соседствуют с их эрзацами и субститутами, предметными и визуальными протезами, художественными реконструкциями, воплощающими утрату и направленными на том, чтобы заполнить провалы и зияния памяти (разрушенные дома, типовые вагоны, засушенные и искусственные плоды ягод, реконструктивная вышивка).
Скольжение взгляда по последовательности смутных образов тондо не может обрести точку устойчивости. Оно напоминает алеаторный визуальный опыт при движении состава вагона: общая картина собирается из последовательности размытых и нестабильных фрагментов. Сшитые воедино разрозненные образы, вероятно, никогда не обретут целостность: картина произошедшего всегда будет неполной, лоскутной и обрывочной. Метод, находящийся в распоряжении художницы – это возможности мыслительной реконструкции, позволяющий примерить на себя память предыдущих поколений, чтобы присвоить ее, проработать и выстроить процессы примирения.
Описанные ниже работы являются частью более расширенной версии проекта, связывающего истории нескольких поколений одой семьи.
В Диптихе «Молдавский дом» представлены фотографии из семейного архива семьи Якова Ивановича и Анастасии Михайловны, а также их дом в Сороках. Отец и мать Якова подарили ему большой каменный дом, располагавшийся по адресу: Сороки, ул. Михаила Ионеску, 5. Вероятно, это современная улица Михаи Еминеску. В настоящий момент визуальный облик строения претерпел значительные изменения. Янина долго не могла его найти, но в одном из дворов она встретила мужчину, который показал ей искомое здание.
Он рассказал, что после депортации Якова дом разделили на две части: в левой жила семья судьи, а в правой – председатель обкома. После этого дом дважды сменил хозяев, а в настоящий момент он фактически законсервирован: текущие хозяйки двух половин в нем не проживают, но знают о депортации его первоначальных хозяев. В дом Янина попасть так и не смогла, но его обнаружение стало символически важным, так как возвращало семейной истории материальную подлинность. Архивные и современные кадры дома контрастируют с образами мест переселения семьи – фотографиями берез, снятыми неподалеку от Могочино.
В коллаже встречаются детали одежды: они основаны на элементах костюмов, в которых предстают перед нами герои на фотографиях (рубашки, полосатый бант Якова), – как отражение элементов их идентичности и самопрезентации.
Диптих «Сибирь, открытые даты» посвящен бабушке и ее «жизни в разрезе». Он включает фотографии Эммы, регистрационный лист, расписку об обязательстве выполнять ограничения для спецпоселенцев, а также не совершать самовольный выезд с места поселения, классифицирующийся как побег и караемый привлечением к уголовной ответственности.
Медаль ветерана труда, которую бабушка называла «железкой», была отдана художнице со словами «Может быть, ты что-то из нее сделаешь». В произведении художницы она становится частью коммеморации жизни Эммы Яковлевны и ее труда. Медаль рифмуется с металлическими предметами в левом верхнем углу, найденными вдоль железной дороги, – это образ пути и семейной археологии.
«Уставшие» и деформированные человеческим воздействием металлические объекты также становятся метафорой тяжелого труда, о котором писала бабушка в письме Ворошилову: «Мне было 8 лет, но я стала работать в колхозе. И всё-таки эти годы, несмотря на ужасные материальные недостатки, были самыми лучшими годами в моей жизни. По крайней мере, тогда я видела смысл жизни. Я мечтала, что кончу учиться и буду работать так, что меня никто не будет упрекать из-за моего отца, несмотря на то, что зимой училась, а летом работала, вместо того чтобы отдыхать…
Я никогда не задумывалась над тем, что мне все дается труднее, чем другим. Привыкнув с детства к труду, я любила работать и всегда выбирала работу потруднее. Никогда меня не пугало то, что меня посылали на трудную работу... Я мечтала, что стану агрономом. Мечтала окончить сельскохозяйственный институт. Я даже ночью видела, как я буду летом встречать утреннюю зорю на полях».
Изображения дополняют фотографии сибирских деревьев, снятых из окна поезда, а также завявшей ботвы картофеля, который бабушка выращивала на даче, так и не реализовав свою мечту стать агрономом.
Тондо «Скользкий снег блестит по дороге домой» посвящен самой художнице и ее ощущению жизни в сибирском городе: неустроенности и чувству спутанной идентичности как части наследия ее семьи. Ощущение дезориентации и потерянности придает иконографическая отсылка к блеску снега в свете уличных фонарей на фоне смоляного неба, непроглядной и холодной зимней сибирской ночи. Художница, пытаясь отстраниться и выстроить дистанцию в отношении собственного опыта, выбирает те изображения, на которых она неузнаваема или слабо идентифицируема: фотография без волос, образ, на котором не видно ее лица.
Тондо «Не плач! Смотри – ракушка» повествует о теплой эмоциональной связи с бабушкой. Вышитый портрет Эммы растворяется в черных ветвях деревьев. Небольшие игрушки, пришитые к основе, связаны с контекстом их общения – коммуникации через предметы.
В «Контора пишет» вырезанный из кальки силуэт, наложенный на фотографию бабушки, размывает основу и поглощает часть визуальной информации. Снимок Эммы взят из ее личного дела: изымая фотографию из репрессивного контекста, художница совершает переприсвоение образа бабушки в момент ее уязвимости. Элементами, поддерживающими образ обезличивания, становятся фрагменты личного дела Эммы и изображение депортационного вагона.
Одним из самых эмоциональных и убедительных образов – кульминацией серии – становится тондо «Я прочитала все твои письма». Оно существует в двух световых регистрах: при общем свете мы видим фотографию восемнадцатилетней Эммы, нашитую на основу. При горящей внутри рамы подсветке проступает образ основы – фотография самой художницы примерно того же возраста. Удивительное фенотипическое сходство между бабушкой и внучкой создает зону мерцания между разделенными тайной и молчанием поколениями одной семьи. Плоскостное изображение сшитых образов при изменении способов видения, всматривания и разглядывания, обнаруживает хиатус – непреодолимое провал семейной памяти, не позволяющий до конца понять жизненные реалии, системы ценностей и мотивацию самых близких родственников. Зияние между бабушкой, обучающей любимую внучку рукоделию, и бабушкой, думающей о самоубийстве и отрекающейся от своего отца. Между такими разными и непохожими друг на друга состояниями одного человека.
Тондо становится высказыванием о надежде на примирение между поколениями родственников. После смерти бабушки Янина заказала справку о ее реабилитации, внеся свой вклад в восстановление исторической справедливости и символическую финализируя некоторые сюжеты незавершенного прошлого своей семьи. С этим бременем трудного наследия художница осталась одна, и будет вынуждена завершать и дописывать пустые страницы в одиночестве.
В настоящее время художница находится в процессе переезда в Молдову. Исторические обстоятельства открыли новую страницу в семейной истории вынужденных перемещений. Точка последнего тондо на этом долгом пути немилосердно обернулось многоточием повторения: очередного поиска нового дома и обретения новой сопричастности.
История Янины Болдыревой важна не только как частный случай жизни конкретной семьи, но и как поддерживающий пример того, как усилия одного человека могут привести к установлению (пусть и небольшого) фрагмента правды о репрессиях, затронувших миллионы советских граждан. Глубоко личная и чувствительная история художницы повествует о том, как не проговариваемое наследие репрессий проложило бесчеловечные и практически непреодолимые границы молчания и забвения между разными поколениями родственников. И о том, каких невероятных усилий и мужества требует работа как по восстановлению памяти, так и по прощению и примирению даже в масштабе одной семьи.
