Диагноз Веспуччи (4)

4

Не так-то это и просто, начинать с чистого листа. Чертовски надоедает, если уж начистоту.

Что я чувствую, сминая в комок очередной лист бумаги? Я ведь ничего толком не успел, всего несколько перечёркнутых строк, верно? Как ни странно, с каждым новым комком уменьшается порог страха, я больше не боюсь, что бумага вот-вот закончится. Да и бояться этого в моём положении как-то глуповато. В конце концов, в одном из двух винных ящиков, на данный момент находится без пяти семь тысяч листов. Так что тяготят меня совсем не эти мысли.

Тяготит меня рука. Моя собственная правая рука. Не понимаю, как я прожил с ней пятьдесят два года. Такое ощущение, что она только что отросла, что её не было раньше, не могло быть. Как все эти годы я носил на себе тяжесть этой свисающей с плеча тяжеленной плети? Громадная пиявка, гидра, паразитирующая на моём теле – вот что такое моя правая рука. Господи, что она выделывает с шариковой ручкой, упаковку которых я обнаружил вместе с бумагой в винном ящике. Полчаса ушло на то, чтобы вспомнить элементарные хватательные навыки.

Вначале пальцы искали точку опоры, держались за ручку, как пьяный за столб. Второй этап был ненамного легче. Рука упёрлась ручкой в бумагу, и первый лист мне пришлось скомкать сразу, как только в нём образовалось несколько пробоин. Потом мы общими усилиями, я и рука, кое-как справились. На белом листе, втором по счёту, стали появляться первые линии, толстые до безобразия. Доверять руке пока было рановато.

Удивительное дело. Мозг контролирует процесс письма, и это всё усложняет. Это как следить за каждым вздохом – так недалеко и до неконтролируемой паники. В моём случае мозг запаниковал, приняв руку за инородное тело. Чуждую, вкрученную в организм деталь, успевшую тем не менее обрасти достаточным количеством рецепторов, чтобы воспринимать сигналы из мозга. Между прочим, сигналы идут и в обратном направлении, от руки к мозгу. Неудивительно, что в процессе обучения рождаются мысли, появляющиеся как бы ниоткуда. Ты их не ждёшь, да и рождаются они словно не в голове. Как будто синтезируются под воздействием инородного, приросшего к телу органа. Можно ли такие мысли считать чистой победой мозга?

Ну вот, например, по поводу той же письменности. Человечество практиковало письменность на протяжении последних шести-семи тысяч лет. Нам же хватило менее двадцати лет, чтобы наша правая рука – у левшей, соответственно, левая, – вооружившись шариковой ручкой, устраивала бы мощнейшую психологическую встряску всему организму. Такие вещи не проходят бесследно, я имею в виду не только утрату навыков письменности. Интересны компаративные исследования, изучающие, к примеру, феномен фактической утраты человеком почерка и влияния этого события на тактильных способностях.

Возьмём, к примеру, прикосновение ладоней к телу объекта вожделения. Кто-нибудь может поручиться, что наши руки, разучившиеся наносить изящные строки на бумагу, передают в мозг те же сигналы, что руки наших предков? Наших предшественников – ведь они упражнялись в письменности ежедневно, писали со скоростью одной страницы в минуту, были ведь и такие виртуозы. Что говорить о тех, кто писал не шариковой или гелиевой ручкой, не инфракрасной и уж тем более не голографическим стержнем, а чернильным пером? Пальцы вывихнуть можно! Так что в плане зависимости сексуальной тактильности от владения пером я придерживаюсь презумции виновности, и пусть кто-нибудь докажет, что шесть тысячелетий письменности – пустой звук для тактильной памяти. Может то, что раньше называли любовью, наше поколение переживает как-то иначе, и кто знает, не связано ли это с утратой навыков исторической письменности?

А структура текста? А его концентрация? Вряд ли смогу связно объяснить, так ведь и этот текст рождается на бумаге, а не попадает, как обычно, из моей головы сразу в редакционный сервер.

Кажется, это было вчера. Мы все слишком быстро привыкли, что мысленный набор – не плод измышлений фантастов. Даже голосовой набор, и тот до середины двадцатых годов так и не смог потеснить сенсорную клавиатуру. Пока не появились голографические браслеты, пока компания Сони не выпустила Майнди, пока не стало очевидным, что мысленный интерфейс, равно как мысленный набор – единственно верное направление развития персонифицированных информационных технологий.

Разумеется, технологии изменили сам мыслительный процесс. Стал ли он качественнее – в этом сомневаются даже ангажированные корпорациями эксперты. Но в показателях скорости и дифференциации мыслительной деятельности, безусловно, произошли тектонические изменения. В моём личном наборе доля ошибок, которые мне приходится мысленно корректировать при голографической визуализации, не превышает 15%. Знаю, есть люди, у которых этот процент составляет 7-8. Не уверен, что моя цель состоит в достижении феноменальных показателей скорости мысленного набора, тем более что моя профессия уникальна и уж точно ни один человек на планете мысленно не надиктовывает за десять минут порядка 20-25 тысяч знаков текста, которые максимум через полчаса будут читать сотни миллионов людей.

Степень концентрации мысленного набора настолько высока, насколько велика и разрозненность, бессистемность, рассеянность мыслей, стоит лишь закончить надиктовывать материал. Удивительно, но даже наиболее важные для фактологии моих постов события я вижу будто через пелену, самых важных свидетелей слушаю вполуха, я словно контужен при общении с ними. Подозреваю, это результат предельной концентрации мозга во время мысленного набора. При этом поглощение необходимой информации происходит в каком-то невнятном даже для носителя мозга режиме, как-то не вполне осознанно. Видимо, для поддержания ясности на предельных режимах работы мозг выработал внешне абсолютно противоречивые, при этом одинаково эффективные механизмы впитывания нужной информации.

А вот с письменным текстом всё иначе. Например, это уже пятый заполняемый текстом лист, и в какой-то момент стало понятно, что фиксировать на бумаге неудачные попытки нет смысла. Через каждые два-три абзаца текст будет прерываться ремаркой об очередном скомканном листке бумаге. Сейчас они лежат у меня под ногами, как мячи для гольфа, почти как в офисе миллиардера в старомодном фильме. Мысленный набор полностью изменил структуру формируемого мозгом текста, сделали невозможным традиционную письменность. Мысли несутся вперёд, но рука, чёрт возьми, рука! Она бежит за мыслями, спотыкается, а они скрываются за горизонтом. Или, наоборот, сбиваются в кучу, но результат тот же. Я остаюсь один на один с пустым листком бумаги. Без мыслей, в полной тишине. Мысли, опережающие письмо – всё равно что полное отсутствие мыслей.

Приходится делать над собой усилие, а возвращаться к утерянной концентрации – совсем не то, что держать её на стабильном уровне при мысленном наборе. Это как если бы Бог, не успевший уложиться в шесть дней, мучился бы созданием мира ещё полгода. Стал бы от этого мир лучше? Становится ли текст, вот этот самый текст, из-за которого кажется, все чёртовы девять миллиардов людей присели отдохнуть на моём правом плече, станет ли текст от его воссоздания на бумаге лучше? Цельнее? Эмоциональнее, а может, наоборот – логичнее?

Одно могу сказать определённо. Это чертовски мучительно и непривычно. Чувствуешь себя голым карликом на листке бумаги. Ты один на белом, в прямом смысле, свете, и в голове у тебя пусто. Может, так и был сотворён этот мир?

Бумага мнётся, бумага рвётся, бумага быстро горит. Сыреет, стареет, надписи выгорают и бледнеют. Делая записи на бумаге, обрекаешь себя на вечное отставание – от ритма мыслей, от привычного темпа жизни. И всё-таки я решил при первой же возможности рискнуть. Потеть над белым листком бумаги, выводя корявые линии.

Мы все слишком привязаны к нашим серверам. К средствам коммуникации, позволяющим за доли секунды переслать текст в редакцию. Бумага – крайне ненадёжная вещь, и всё же только бумаге можно доверить то, о чём не посмеешь подумать при активированном мысленном наборе. Иллюзий на этот счёт у меня никогда не было – было понимание, что все мои тексты всегда попадают в невидимые простым смертным архивы одновременно, а может и на доли секунд до того, как они окажутся в распоряжении редакции. Поначалу меня это возмущало, но с годами я стал воспринимать неизбежность слежки в качестве посильной ренты в пользу родины. За что? Да хотя бы за то, что я, американец, оказавшись в любой точке мира, могу быть уверен в своей силе и непогрешимости. Да, я стал тем, кем стал – первым, а по большому счёту, единственным блоггером мира, ведь остальных уже что-то около восьмисот зарегистрированных блоггеров даже у патологически скромного человека язык не повернётся назвать моими конкурентами.

Я хорошо помню день, когда было вынесено судебное решение по иску Живого журнала. Мне было двадцать три, я заканчивал факультет журналистики в Беркли, и помню, насколько ирреальным, сюрреалистичным и просто бредовым казался судебный вердикт, тем более в контексте абсурдности поданного иска. Не было повода считать демарш Живого журнала чем-то иным, чем запоздалой местью гораздо более удачливым конкурентам обанкротившейся блог-платформы, когда-то во многом сформировавшей сегмент социальных сетей, но не выдержавшей конурентного натиска Твиттера, Инстаграмма и, разумеется, Фейсбука. Продажа ресурса русским лишь ускорило падение Живого журнала, и тогда, стремясь распространить термины «блоггер» и «блоггерство» исключительно на собственных пользователей, Живой журнал и нанёс свой прощальный удар. Совсем как смертельно раненый злодей, стреляющий в спину герою за мгновение до того, как испустить дух.

Судебное решение было воспринято как национальная катастрофа. Как новое 11 сентября, как смертельная инъекция для демократии. Помню Париж летом двадцать четвёртого и два миллиона человек на Елисейских полях в майках с «Мы – блоггеры». Это была настоящая реинкарнация революции шестьдесят восьмого и января пятнадцатого после расстрела «Шарли Эбдо». Европа отчаянно торжествовала. В Америке, в нашей родной Америке после десятилетий насаждения демократии по всему миру, по этой самой демократии был нанесён сокрушительный удар, и мало кто припоминал, что решение суда в пользу Живого журнала было ничем иным, как воплощением конституционных норм, лазейку в которых так удачно отыскали юристы загнивавшей блог-платформы.

А как торжествовали русские! Мало того, что вынудили американский суд вынести антиамериканское по сути решение, они ещё и в своих СМИ, смакуя волну протестов против ограничений в судебных сетях, упражнялись в издевательской иронии, обвиняя нас, американцев, в плагиате. Получалось, это мы, американцы, без зазрения совести позаимствовали принятый за десятилетие до этого российский закон, по которому блоггерам надлежало пройти регистрацию для получения официального статуса, приравнивавшего их к средствам массовой информации. Многомиллионные протесты и обвал котировок Фейсбука и Твиттера казались катастрофой, но оказались лишь предвестником настоящей беды.

Катастрофа разразилась с началом Великого исхода XXIвека – под таким именем это событие претендовало войти в историю. Правда, уже пять лет спустя никто и не думал награждать такими пафосными эпитетами массовый отток посетителей из социальных сетей, да и никаких сетей к тому времени не существовало, как не было сохранившихся баз данных зарегистрированных посетителей. Их и Фейсбук, и Твиттер утратили вместе с распроданными за долги и за бесценок своими некогда колоссальными, но безнадёжно устаревшими серверами. Все заверения, что угроза массовых исков Живого журнала против миллионов пользователей других сетей нереализуема по банальной, но правдивой причине – у ЖЖ просто не было денег на такие юридические расходы – произвели прямо противоположный эффект. Твиттер терял ежедневно до семидесяти тысяч зарегистрированных пользователей, Фейсбук – под двести тысяч. Люди закрывали аккаунты, боясь судебных исков, ведь согласно безумному вердикту, не обязательно было себя назвать блоггером – достаточно, чтобы тебя так публично назвал кто-то третий. Великий исход опустошил Великие сети, завершил их недолгую эпоху. Закрылся и Живой журнал, получив назад бумеранг, которым они так метко подбили конкурентов. Унося ноги из Фейсбука, перепуганные юзеры меньше всего стремились зарегистрироваться у тех, кто грозил им судебными разбирательствами. И потом, один из критериев запатентованного Живым журналом блоггинга требовал среднего объёма текста на уровне двух с половиной тысяч знаков в среднем за пост, вне зависимости от количества опубликованных за год постов. Дотошно изучив юридическую часть дела, советники ЖЖ просчитались с запросами аудитории. Люди писали всё больше постов, но делали их всё короче, предпочитая изображения словам.

Тенденция к сокращению слов была настолько же неестественной, как курение в общественных местах и потребление геномодифицированных продуктов. Многословие заложено в природе человека, по крайней мере, в природе большинства людей. Получается, мне удалось оседлать естественную волну вскоре после того, как с неё сдуло всех остальных.

Первый сигнал подали как раз экологи и сторонники натурального питания. Эпоха экологического равновесия, в которой мы живём и которая была достигнута всего-то за четверть века, эпоха, начавшаяся с борьбы против генетически модицифированных продуктов, постулирует неизбежное возвращение человечества к естественным корням. Совпавший с этим уход социальных сетей почему-то восприняли как отказ от коммуникаций, игнорируя при этом простой факт. Людям свойственно встречаться и общаться, и если пересадить людей с пищевых добавок на натуральные продукты не составит большого труда, то лишить их однажды приобретённой возможности общаться с кем угодно в любой точке мира – задача, с которой не справиться даже методами прикладной наркологии. Появление опинион-мессенджеров и стремительное, несмотря на крах соцсетей, развитие коммуникаторов лишь подтвердило эту тенденцию. Люди нуждались в общении как в воздухе, но сосуд глобального многословия был всё так же наглухо закрыт законодательной пробкой. Даже СМИ не покрывали этот дефицит, в них почти бессловесный политический комикс быстро вытеснял публицистику, и в кадровом составе редакций карикатуристы всё активнее теснили журналистов.

Когда я впервые изложил свой план Ральфу Гудингу, редактору начинающего ресурса «Прямо сейчас», казалось, что он смотрит сквозь меня. Будто только и ждёт, когда этот прохвост поскорее провалит из его кабинета и он сможет заняться привычным делом. Поиском средств для балансирующего на краю финансовой пропасти детища. Я же убеждал его, что выход есть, что возможно, обладая блогом на платформе Живого журнала, ретранслировать его на «Прямо сейчас», ведь согласно судебному решению, ретрансляция запрещалась лишь на иные блог-платформы. Я твердил, что опинион-мессенджеры не смогут полностью заменить традиционные блоги, что это – половинчатое решение, своего рода заменитель соцсетей в классе минимально коротких словесных постов, процентное соотношение которых, однако, в том же Фейсбуке не превышало 30 процентов. Опинион-мессенджеры – это новый Твиттер, проповедовал я и вопрошал: а что же делать всем остальным? Тем, кто привык в социальных сетях читать – а таких людей с каждым годом и до решения по иску ЖЖ становилось всё больше? Именно читать, ведь пишущих пользователей социальных сетей было не более одного процента, если мы говорим о постах объёмом свыше десяти-пятнадцати предложений. Я убеждал, что назваться блоггером – рискованный шаг, нуждающийся в юридической проработке, который, в случае положительного решения, можно использовать в качестве мощнейшего источника симпатии со стороны миллионов людей, пострадавших в результате дела ЖЖ.

Говоря это, я ещё не знал, что ошибаюсь дважды: в среднесрочной перспективе и в том, что касалось реакции Гудинга. Я и представить себе не мог, какой шквал негодования вызовет появление в штате «Прямо сейчас» сотрудника, официально именуемого блоггером. И предположить было невозможно, что не последует никаких не то что исков, но даже намёков на претензии со стороны ЖЖ, что, впрочем, было понятно – ведь с юридической точки зрения мы закрыли тылы. Но я и в самом деле не был готов к тому, чтобы в одночасье проснуться знаменитым, причём совсем не в том качестве, о котором мечтал. Меня называли агентом спецслужб, вынырнувшим ниоткуда, чтобы окончательно похоронить борьбу лучшей части человечества за свободы, данные от рождения.Прежде всего, свободу самореализации во Всемирной сети.

«Прямо сейчас» прогремело на всю страну. Издание обвиняли в прямом сговоре с ФБР и с тем же Живым журналом, приводя в качестве «доказательства» отсутствие претензий со стороны последнего и полностью игнорируя тот факт, что ЖЖ существовал лишь в качестве юридической единицы, в штате которого официально состоял один человек – ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не возникло формальных причин для закрытия компании. Я и сейчас не знаю, был ли Ральф Гудинг озадачен такой реакцией «лучшей части мировой общественности» или, наоборот, старался сохранять бодрость духа, уповая на то, что лучше любой, самый чёрный пиар, чем забвение. Мы с ним на эту тему никогда не говорили. Могу только сказать, что и в его отношении, как и в ожидании общественной реакции, я ошибся, что стало понятно в конце нашей первой встречи. Оказалось, Ральф смотрел не сквозь меня – он пытался разглядеть будушее. А потом, как только я закончил излагать свои сомнения по поводу возможных претензий со стороны ЖЖ, сказал:

– А мы в контракте назовём вас законтрактованным блоггером. В решении по иску Живого журнала везде фигурирует определение «незаконтрактованный блоггер», разве не так?

Я был потрясён. Маскируясь внешним равнодушием, редактор не просто внимательно слушал меня – нет, его мысли опережали мои слова. Вышел от него я настолько же воодушевленным, насколько и оплёванным. Оказалось, добрую половину встречи Гудинг был вынужден выслушивать то, что сам успел досконально продумать, едва уловив суть моего предложения. Я понял, что если хочу соответствовать, то просто обязан удивлять редактора, и что это придётся делать ежедневно.

На следующее же утро я заявился в редакцию без приглашения, но с написанным за полночи Кодексом. Так мы назвали документ, о котором и сегодня знают лишь двое: я и Ральф Гудинг. Полное название документа – «Внутренний кодекс законтрактованного блоггера издания «Прямо сейчас» Роберта Веспуччи». Мы называем его просто – Кодекс. Именно называем, ведь он никогда и нигде не всплывал в виде записанной информации, хотя я уверен, что и Ральф Гудинг мысленно видит это слово с заглавной буквы. Наряду с уставом «Прямо сейчас», Кодекс – единственный действующий документ на бумаге, хранящийся в редакции издания. Гудинг хранит его в своём кабинете, в старом, обшарпанном сейфе, в легендарном сейфе редактора, на фоне которого Ральфа обычно и принято фотографировать. По слухам, не дававшим покоя обывателям все эти годы, чего только в этом сейфе не прятали – от блоков памяти с убийственным компроматом на большинство современных политиков до секретной линии связи с ФБР, МИ-6, Моссадом и ФСБ. К чести редактора, в ответ на вопрос, что же всё-таки спрятано в сейфе, он неизменно отвечает своей фирменной полуулыбкой.

Сейчас мне не помешало бы его самообладание. Не думал, что это будет настолько волнительно – во второй раз в жизни записывать Кодекс на бумагу. Тем более что сейфа под рукой не предвидится, да и сам факт того, что Кодекс живёт в моей голове, теперь, когда я вот-вот увижу его перед собой совсем не внутренним взором, рождает сомнения двоякого рода. Помню ли я его дословно, до запятой, до точки, в чём ещё пять минут назад не могло быть никаких сомнений? Не выветрится ли он у меня из головы сразу после второго почти за четверть века бумажного рождения?

Как бы то ни было, а назад пути нет. Я принимаю вызов, который бросил самому себе. Вот он, Кодекс:

– Не заводить семьи и детей.

– Не заводить новых друзей, забыть и избегать всех, кого в той или иной мере считаешь друзьями. Т.н. старые преданные друзья – первые в очереди на выход.

– Максимально ограничить себя в общении с родственниками, даже (особенно) с самыми близкими. Как и в случае со старыми друзьями, преднамеренно спровоцированный конфликт может сгодиться как крайний (идеальный) вариант ограничения или полного прекращения общения с близкими людьми.

– Поддерживать свободную и естественную для собственного темперамента сексуальную жизнь, ограничивая себя лишь в случае подозрений, что объекты сексуального интереса – провокаторы, задача которых состоит в подрыве твоей профессиональной миссии. Если подрывная деятельность объекта вовремя не выявлена, необходимо помнить, что блоггерство – высшее призвание, которое не под силу подорвать никакому шантажисту. Да и чем можно шантажировать неженатого мужчину, ничуть не скрывающего собственную полигамность?

– Не злоупотреблять вредными привычками, но и не быть алкогольным/табачным/наркотическим абстинентом, хотя в данной оппозиции важнее всё-таки первая часть – «не злоупотреблять».

– При выполнении профессионального долга блоггер одинаково не совместим со страхом и шантажём.

– Собственная жизнь имеет для блоггера ценность лишь в том смысле, что, лишившись её, блоггер автоматически утрачивает возможность реализации профессиональной миссии, которая, как известно, для блоггера превыше всего.

– Блоггер не приемлет цензуры, редакторской и тем более внешней. Цензура – тот же шантаж, облекаемый в формальные рамки.

– Сильнее цензуры блоггер презирает лишь внутреннюю цензуру, которую тем не менее не следует путать с внутренним критерием профессионализма. Некачественный материал нельзя самому себе запретить по цензурным соображениям, зато необходимо – в соответствии с профессиональной этикой и тем более эстетикой.

– Для блоггера нет ничего ценнее слов. Его собственных слов, из которых складывается его очередной пост.

– Профессиональный долг, профессиональная репутация – суть пустые слова для уважающего себя блоггера. Уважать себя имеет право лишь тот блоггер, которому плевать на мнение критиков и общественности. С тем же спокойствием он способен отказаться от выпуска любого уже написанного поста, если материал не удовлетворяет его представлениям о достаточном уровне профессионального исполнения.

– Идеальный блоггер – это эгоистичный идеалист. Он – воплощение мечты обывателя, представляющего, как бы он «дал всем жару», если бы Бог наградил его талантом рассказчика, пронырливостью и бесстрашием.

В последующие годы я додумывал дополнения к Кодексу, но в конечном итоге отверг все из них. Кодекс идеален – конечно, не в смысле системности и отточенности формулировок, да и просто с точки зрения логики. Он, безусловно, хаотичен, вульгарен и глуповат, но – вот ведь загадка – простое следование всем пунктам Кодекса приносит результат. Он, конечно, не в мировом признании – в конце концов, это подпадает под пункт о профессиональной репутации. Между прочим, не будь этого пункта, я бы наверняка давно сошёл с рельсов, настолько велик был прессинг в первые годы работы. Меня спас Кодекс, который я выучил наизусть, повторял каждый вечер перед сном и продолжаю повторять до сих пор. Кодекс – моё священное писание, которое лишь сумасшедший будет критиковать за нелогичность и косноязычие. Какое-то время я жалел, что не ввёл пункта об обязательном атеизме блоггера. Хотя, с другой стороны, атеизм – ещё тот внутренний цензор, да и Бог, если честно, пока не сильно вставлял мне палки в колеса. Учитывая мою способность лезть в чужие дела, он мог быть со мной гораздо менее обходительным.

В конечном итоге, Кодекс определил будущее. Моё будущее. Будущее «Прямо сейчас». Мы стали теми, кем стали, преодолев агрессивное неприятие. Мы сделали себя и, похоже, немного изменили этот мир. Кто знает, может на самом деле естественным нужно признать тот факт, что популярность экологических видов спорта, расцвет скачек и, как следствие, беспрецедентное развитие коневодства в Монголии приведут к развитию у её жителей имперского синдрома? Виноваты ли мы в этом? Лично я – виноват ли?

Не знаю, что нас всех ждёт уже через неделю. Понятия не имею, будет ли это наказанием – как для нас всех, так и лично для меня. Да и есть ли за что наказывать? При всём моём снобизме и самокритичности, я не в состоянии дать понятный ответ. Зато свою награду – тысячи листов бумаги, я уже отхватил. И жертвовать эту премию никому не собираюсь.