Интервью академика РАН С. Н. Иллариошкина об истории Российского центра неврологии и нейронаук и о перспективах развития неврологии

Ведущий Иван Зимин: Здравствуйте! Вы смотрите «Медицина 5 на 5». Меня зовут Иван Зимин, и это рубрика «Академический час». Сегодня поговорим об достижениях и перспективах нейронаук. У нас в студии доктор медицинских наук, академик РАН, заместитель директора по науке «Российского центра неврологии и нейронаук», директор Института мозга «Российского центра неврологии и нейронаук» Сергей Николаевич Иллариошкин. Сергей Николаевич, здравствуйте.

Академик С. Н. Иллариошкин: Здравствуйте, Иван. Здравствуйте, уважаемые слушатели, коллеги. Спасибо за приглашение поделиться своими мыслями о развитии такой динамичной области современной медицины, как неврология. Самое время это сделать сегодня, мне кажется.

И. Зимин: Сергей Николаевич, в этом году Центр неврологии отмечает юбилей — 80 лет. Расскажите, пожалуйста, об основных вехах истории центра.

С. Иллариошкин: Да, 80 лет — это серьезная дата, к которой мы издалека готовились, вспоминая все исторические вехи, которые сопутствовали развитию нашего центра. Давайте посчитаем: очень несложная, так сказать, операция позволяет понять, что центр был создан — Институт неврологии АМН СССР в самом конце Великой Отечественной войны, в апреле 1945 года. Представляете, страшная разрушительная война, тем не менее руководство страны принимает решение — сначала в 1944-м году создать Российскую академию, точнее говоря, Академию медицинских наук СССР, и в его составе первые три института — терапии, хирургии и неврологии. И вот в апреле, в победном апреле 1945 года, был создан наш институт. За все эти годы, конечно, много чего происходило, название менялось. Сейчас спасибо, что вы один из первых наших коллег, поскольку это произошло переименование буквально два месяца назад, назвали, еще раз назову с удовольствием, новое наше название — «Российский центр неврологии и нейронаук», что в полной мере отражает связь с клинической и фундаментальной неврологией. Мы об этом сегодня поговорим.

В нашем центре я бы сказал, что главной особенностью и нашей истории, и нашей работы на протяжении 80 лет явилась, помимо клинической работы, диагностики высочайшего уровня, главное отличие и черта центра — это создание новых технологий в неврологии и нейронауках. Я попытаюсь не быть голословным и на конкретных примерах рассказать, как это выглядит. Вспоминаем, опять же, первые послевоенные годы и 50-е годы. Естественно, центр занимался главной проблемой того времени послевоенной травмы — нейроинфекцией, инфекцией вообще. Первое, что было сделано, — это фундаментальные работы по изучению полиомиелита. В тот момент, сейчас мы начинаем забывать этого грозного врага, который был тогда, который потряс основы цивилизации в Европе, в Соединенных Штатах Америки и в нашей стране. И вот великий Чумаков, академик, который потом у нас создал Институт полиомиелита, он работал в наших стенах, в лаборатории Института неврологии АМН СССР. Его портрет можно увидеть на доске славы у нас на первом этаже. И вот то, что сделал он, сначала в составе нашего центра, а потом, продолжая эти работы уже в созданном им институте в середине 50-х годов, а клиника оставалась на нашей базе, изучение в центре позволило создать вакцины против полиомиелита и искоренить это заболевание в нашей стране. Это прорыв был колоссальный, мы этим очень гордимся. Следом за этим Любовь Михайловна Попова, основоположник нейрореаниматологии как специальности в нашей стране, побывав в Швеции на стажировке в начале 50-х годов, посмотрев, что такое дыхательная реанимация, создала эту область, по существу, в нашей стране. Многолетняя, многомесячная и многолетняя дыхательная реанимация — это заслуга Любови Михайловны Поповой. Это тоже позволило спасти тысячи жизней и детишек с полиомиелитом, и взрослых людей. И позднее — поддерживать жизнь людей с такими некурабельными заболеваниями, как боковой амиотрофический склероз, которые не могут дышать самостоятельно, спасать людей в реанимации после тяжелого инсульта, синдрома Гийена-Барре, других тяжелых острых полинейропатий. Это целое направление, целая отрасль.

Безусловно, давайте вспомним Эдуарда Израилевича Канделя, который в 60-е годы, открыв в нашем институте уже на новой территории на Волоколамском шоссе, куда мы переехали с маленького здания на улице Щипок, открыв нейрохирургическое отделение, стал основоположником функциональной стереотаксической нейрохирургии. То, что мы сейчас делаем, оперируя пациентов с тремором, с паркинсонизмом и другими заболеваниями, конечно, на гораздо более высокой технологической основе, — это Эдуард Израилевич Кандель, основоположник этого направления у нас. И мы этим по праву гордимся, как и институт нейрохирургии, где он начинал эту работу, и мы продолжаем очень тесно дружить.

Это, безусловно, первая работа по электромиографии. Мы до сих пор — в учебниках пишут: «миография по Юсевич». Э. С. Юсевич работала в нашем центре, она тоже на доске славы. Это пионерские работы по электроэнцефалографии Жирмунской Елены Александровны. Первая компьютерная томография мозга была выполнена в наших стенах. Допустим, это был аппарат, который не мы создавали. Но ведь в 85-м году государственную премию получил Николай Викторович Верещагин с сотрудниками за разработку основ и создание первой модели отечественного советского компьютерного томографа. Сейчас в это сложно кому-то поверить, но ведь 10 лет выпускался томограф на базе Харьковского завода. И за это была госпремия в 85-м году получена. Очень, кстати, неплохо работал. Есть изображения, наши книги по истории, можно их посмотреть. В 90-е годы, казалось бы, все учреждения выживали. Ну какая там наука, какие технологии? Тем не менее, в 90-е годы нашему центру, руководству центра — Николаю Викторовичу Верещагину, Зианиде Александровне Суслиной, Михаилу Александровичу Пирадову — удалось, преодолевая все сложности, которые были, не просто удерживать уровень развития, а создавать новые технологии. В 90-е годы у нас открылась лаборатория ДНК-диагностики. Это был практически один из первых институтов клинического профиля, где была создана молекулярно-генетическая лаборатория, лаборатория кардионеврологии, лаборатория гемореологии и гемостаза. Это все, что создавалось в эти годы и активно развивалось. Мы этим по праву гордимся. Сегодня, конечно, эти лаборатории работают на совершенно ином уровне.

Давайте вспомним 2006 год, когда к нашему центру был присоединен Институт мозга. Это самостоятельное, много лет, кстати говоря, ему гораздо больше лет, чем нам. Он был созданы в 1928-м году как институт, а в 1924-м — как лаборатория после смерти Владимира Ильича Ленина для изучения мозга Ленина. Конечно, с тех пор задачи Института мозга поменялись, он был фундаментальным учреждением в области неврологии, занимаясь нейрогистологией, электронной микроскопией мозга. Там была в свое время открыта первая клеточная лаборатория для изучения клеток мозга и так далее. Но в 90-е годы, в начале нулевых годов, как многие фундаментальные учреждения, не имеющие клиники, которые всегда поддерживают, немножко подпитывают, что называется, особенно в те тяжелые годы, эти учреждения. Ну, наступили нелегкие времена. Многие из них закрылись, из фундаментальных учреждений многие не могли позволить себе обновлять оборудование, ветшало здание, не приходила молодежь, и руководство академии приняло решение присоединить Институт мозга к учреждению близкого профиля — Институту неврологии АМН СССР, тогда уже РАМН, Институту неврологии. Мы стали Научным центром неврологии, и в нашем составе заработал Институт мозга как отдел исследований мозга. Задача была поставлена очень понятная, хотя непростая для выполнения. Необходимо было, во-первых, придать исследованиям Института мозга большую клиническую направленность, чтобы и клеточные лаборатории, и виварии, и исследования животных, которые там проводились, быстрее реализовывались в клинике, быстрее доходили до клиники — либо в виде каких-то биомаркеров, в виде диагностических систем, в виде новых препаратов, которые могли бы быть кандидатами для клинических исследований или доклинической стадии. А с другой стороны, надо было придать клиническим исследованиям нашего института больше фундаментальной направленности. Таким образом, в целом это удалось сделать, я считаю, за почти 18 лет, скоро 20 лет, как мы работаем вместе. По существу, на базе нашего центра, уже объединенного, была создана, я бы сказал, такая уникальная модель трансляционной неврологии, то есть максимально быстрой возможности проведения фундаментальных исследований и реализации в клинике. Примеров тому масса: есть уникальные атласы мозга, МРТ-гистологические, которые мы выпустили совместно благодаря работе ученых-анатомов и наших рентгенологов. У нас есть целый ряд лекарственных препаратов, которые мы испытывали, и продолжаем это делать, которые были предложены как кандидатные средства для исследования, разрабатываются уникальные технологии клеточной терапии на базе вивария, генно-инженерные технологии, которые тоже доходят до клиники. Много-много разных примеров можно приводить. И эта работа продолжается в наше время.

Сейчас благодаря нашим связям с фундаментальными институтами, некоторыми университетами, такими как Бауманский университет — лидер в области технологий, а у них запущена очень серьезная программа технологий живых систем, как, между прочим, у других некоторых учреждений чисто физического, чисто инженерного профиля, — на новом уровне проводятся работы, связанные с созданием мозга на чипе, например, воссозданием двухбарьерной среды, гематоэнцефалических, гематоликворных барьеров на маленьком чипе, чтобы быстрее исследовать лекарственные препараты, чтобы проводить скрининг лекарственных препаратов на совершенно другой технологической основе, что не позволяет нам сделать традиционные клеточные культуры или животные, например. И тут работы связаны с созданием цифровых двойников клеток мозга. Представляете себе, какая красивая идея — оставить в стороне многомесячные эксперименты и, отсканировав клеточные культуры, которые были получены в рамках этих экспериментов, оцифровав все это и задав определенные стандартные параметры, получить реальные ответы в клеточных экспериментах, ввести все это в машину, обработать и, запустив уже механизм искусственного интеллекта и обучения, попытаться хотя бы простым экспериментом моделировать — простые, так сказать, кнопки, условно говоря. Эта задача очень сложная, но очень амбициозная, она реально выполнимая. Первые шаги уже сделаны на этом пути. А впереди маячит создание цифровых двойников поведения здоровых и больных людей, может быть, в ранних условиях, что еще сложнее. Будем отталкиваться, конечно, от работы нашего вивария. Это только очень маленькая часть айсберга того, что делается в объединенном центре.

Говоря об Институте мозга, я не могу не сказать, что в последние годы, как раз поближе к юбилею, наш центр продолжал развиваться. Сейчас, по существу, он состоит из пяти институтов. Институт мозга я назвал. Задача понятна — это фундаментальная неврология. Основные клинические отделения, а наш центр занимается всеми социально значимыми заболеваниями, от острого инсульта до нейродегенеративной патологии, эпилепсии, есть центр эпилепсии, заболеваний периферической нервной системы, критические состояния и так далее. Так вот, в составе центра работает Институт клинической и профилактической неврологии, и вся наша клиника в основном. Институт функциональной нейрохирургии из двух нейрохирургических отделений во главе этого института академик В. В. Крылов, главный нейрохирург Минздрава нашей страны сейчас, есть фокусированный ультразвук, есть уникальные методики функциональной нейрохирургии, уникальные методики эндоскопической, малоинвазивной нейрохирургии, он так и называется Институт функциональной нейрохирургии. Есть Институт нейроабилитации и восстановительных технологий, это создание разного рода компьютерных нейроинтерфейсов, есть свои оригинальные разработки с целым рядом наших компаний, производителей, промышленных партнеров, как сейчас принято говорить, компаний нейроботикс и другие, с которыми мы активно взаимодействуем в этой области. Работы, связанные с навигационной нейромодуляцией, транскраниальной магнитной стимуляцией, работы, связанные с созданием целого ряда роботизированных комплексов. Это все очень интересно, можно посмотреть на месте, все это производят. Обычно очень сильное впечатление, безусловно. И еще один институт — Институт медицинского образования и профессионального развития, так он называется. Почему возникла необходимость создания целой структуры такого рода? Потому что количество обучающихся растет из года в год. Это уже больше 100 аспирантов и ординаторов ежегодно. Это тысячи наших слушателей, которые приходят на различные курсы различной длительности в те или иные лаборатории и клинические подразделения. И на десятки тысяч идет счет слушателей, которые подключаются еженедельно к программе нашей академии последипломного образования — семинары, вебинары различные по длительности, от двухчасовых до семинаров на целый день, вебинаров. Это все можно найти на сайте центра. Это все активно развивается, поэтому создание такого рода института очень важно. Тем более что наш центр завязан на работе нескольких кафедр.

Олимпиада наша, которая уже больше 10 лет, — Всероссийская олимпиада «Будущие неврологи XXI века» — она привлекает огромный интерес, и ежегодно к нам приезжает на финал около 50 отобранных молодых людей, а скрининг идет на сотни желающих поучаствовать, которые определенным образом отвечают на вопросы, присылают все эти задачи, и победители приглашаются к нам. Финал проходит очень ярко, весной — это бывает каждый год. Поэтому, конечно, хозяйство огромное. Вот что такое сегодня «Российский центр неврологии и нейронаук». И поэтому те достижения, о которых я сказал, это маленькая толика, но они подтверждают, что, конечно, разработка технологий была и остается нашим приоритетом и во взаимодействии, конечно, с нашими многочисленными партнерами, с которыми мы работаем. Это очень важно.

И. Зимин: Замечательно, действительно, это очень сложно, мне кажется, — руководить, вообще идти в ногу со временем.

С. Иллариошкин: Ну, и очень интересно одновременно, все-таки. Да, конечно.

И. Зимин: 80 лет — это большой, конечно, срок для нейронаук. Многое было открыто. Можете поделиться тем, что вас поразило за эти 80 лет, ну, в той части, скажем так, с которой вы смогли соприкоснуться, можно прямо на ваших глазах, что происходило?

С. Иллариошкин: Да, здесь я буду субъективен, потому что, разумеется, у каждого ученого, у каждого невролога, если говорить о нашей специальности, есть все-таки какая-то область собственной концентрации. Невозможно заниматься всей неврологией, как, наверное, невозможно сегодня заниматься всей физикой, как когда-то это было раньше. Последний такой корифей, как мне очень нравится выражение, говорили про Ландау, что это был человек, для которого не было закрытых дверей в огромном здании физики XX века. Сегодня это очень сложно сделать. Красивое выражение. Так вот, конечно, в 90-е годы, безусловно, поскольку я занимаюсь областью нейродегенеративных заболеваний, болезней движений, генетических расстройств, мне посчастливилось два года провести в Японии, в Институте мозга университета Ниигаты, где как раз я занимался молекулярными основами нейрогенетики. Там удалось вместе с нашими японскими коллегами, собрав уникальные семьи в нашей стране с большим числом больных и здоровых пациентов с новыми заболеваниями, удалось картировать ген на определенной хромосоме, и в процессе идентифицировать гены нескольких новых наследственных заболеваний. Это был уникальный опыт. И самое главное — вот эта работа позволила нам открыть ДНК-лабораторию, о которой я говорил, работу которой я продолжаю курировать.

Как раз в 90-е годы наступил абсолютно новый этап развития генетических технологий. Возможность бурного расцвета работ связана с картированием генов человека, идентификации генов, появлением технологий, которые позволяют делать это быстро. Потом появление технологий сканирования генома, полногеномные исследования, появление методов в последние годы — то, что мы говорим, секвенирование следующего поколения, но уже не совсем точное название. Это поколение наступило. Назовем это массовое параллельное секвенирование второго и третьего поколения — то, что мы сегодня внедряем, когда мы за один цикл прибора можем, по существу, секвенировать все гены, которые есть в организме. Это уникальная вещь, которую удается развивать, и, безусловно, это очень ярко. У нас совершенно по-другому выстраивается сегодня классификация нейродегенеративных заболеваний. Мы ориентированы на молекулярную диагностику. Это яркий прорыв, который происходит на наших глазах. Это очень важно отметить, потому что нам удалось в этом поучаствовать. Допустим, впервые в нашей стране, в нашем центре была запущена молекулярная диагностика болезни Альцгеймера с помощью определения специфических белков в цереброспинальной жидкости. То, что сейчас развивается, по-прежнему на базе небольшого числа лабораторий, преимущественно в Москве, мы надеемся эту практику распространить на всю страну, это очень важно. Впервые целый ряд генетических маркеров, транскриптомных маркеров для болезни Паркинсона, для лобно-височной дегенерации и других заболеваний было реализовано на базе нашего центра. По существу, воссоздана вся генетическая структура основных групп нейродегенеративных заболеваний, то, что удалось сделать.

Конечно, перекидывая мостик к тому, что делается в области генетики, пока об этом говоря, я не могу не сказать, что мы дожили до поразительного, совершенно времени. Мы стали способны лечить так называемые редкие, орфанные неврологические заболевания. Заболевания, которые казались абсолютно некурабельными — спинальная мышечная атрофия. Много десятилетий мы просто наблюдали этих пациентов, поддерживая их жизнь, насколько это максимально, с помощью создания условий для обеспечения оптимальной дыхательной функции и так далее. Сегодня это заболевание стало курабельным. Это удивительная вещь, с помощью препаратов, которые вмешиваются в работу генов — либо модулируют необходимую нам активность нужных генов, либо замещают работу гена с помощью введения в составе вирусного вектора, который вводится внутривенно и может достичь нужных клеток. Мы сегодня видим результаты этой работы. Мы сегодня получаем препараты отечественных разработчиков, которые идут по этому пути и воссоздают. Это уникальное время. Это ведь не только генно-инженерная терапия, это препараты, которые замещают функцию утраченных ферментов. Например, фермент-заместительная терапия болезни Помпе с помощью ферментов. Если говорить о неврологии, это болезнь Фабри, это болезнь Дюшенна, сделаны первые шаги генной терапии. И целый ряд других примеров — это можно продолжать. Я занимаюсь нейрогенетикой всю жизнь, в рамках специальности, даже представить не мог еще 10 лет назад, что мы будем говорить о реальном лечении этих заболеваний. Сегодня в стране запущена программа тотального неонатального скрининга на 36 заболеваний, среди которых, например, спинальная мышечная атрофия. Мы выявляем детишек, которые еще не заболели, и, получив эту инъекцию, препарат или повторные инъекции, это зависит от того, что мы выбираем, они, может быть, и не заболеют никогда на протяжении всей жизни. Это просто фантастика. Но сегодня это делается реально в виде каждодневной практики. Свыше 100 пациентов ежегодно мы диагностируем сегодня силами медико-генетического центра, в частности в стране, на доклинической стадии этого и других тяжелейших заболеваний. Конечно, это уникальная вещь.

И вторая вещь, которая потрясла, — их много было, — это, конечно, работы, связанные с нейромодуляцией, работы, связанные с возможностью тонкого картирования моторной коры мозга и возможностью воздействия не просто на какие-то анатомические точки с помощью транскраниальной магнитной стимуляции, например, или электрической стимуляции, а возможность картирования этой зоны у конкретного человека и возможность перенаправить луч стимуляционный именно на ту точку, которая есть именно в его мозге — это поразительные вещи. Работа в области функциональной МРТ, которая позволяет, по существу, видеть, как работает мозг, предъявляя ему ту или иную задачу. Человек читает что-то — мы предъявляем текст, и видим, как активизируется зрительная кора. Человек о чем-то думает — активизируются другие области мозга. Это поразительная вещь, которая тоже стремительно развивается буквально на наших глазах. У нас есть целая лаборатория функциональной МРТ, которая позволяет это делать.

Конечно, работы, связанные с внедрением моноклональных антител. Это вообще отдельное направление. Ну ладно, понятно, если мы это делаем в отношении каких-то заболеваний, тех же генетических, да, или для болезни Альцгеймера, при которой в веществе мозга накапливается бета-амилоид. Другие заболевания, где есть накопление в мозге, это понятно. Но мы сегодня с помощью моноклонов начинаем лечить мигрень — казалось бы, где моноклональные антитела, мигрень. Понятно, рассеянный склероз, там есть на что воздействовать. Это целое поколение препаратов. Мигрень, казалось бы. Потому что тонкие механизмы развития показали роль некоторых белков. Понимаете, мы сегодня на них воздействуем, обрывая в корне некоторые патогенетические каскады, ведущие к генерации этих медиаторов боли и, соответственно, нервного импульса. Поразительное время. И, конечно, следить очень сложно за этим, за всем. Это все в развитии находится, в динамике. А каких успехов достигла даже нейрохирургия функциональная! Мы сегодня лечим пациентов, не рассекая мозг, с помощью фокусированного луча, которым мы работаем. И эти работы тоже пионерские были выполнены при прямом участии нашего Центра. Поэтому это очень впечатляет — я уже не говорю о тех фундаментальных наработках и о возможности воссоздания самых уникальных моделей на животных, на клетках, на in silico-моделях с помощью компьютерных программ, то, что мы пытаемся делать. И это — и настоящее, и будущее одновременно неврология и нейронауки, в которых, к счастью, нашему Российскому центру неврологии и нейронаук удается участвовать на достаточно достойном уровне, несмотря на все сложности нашего времени, в которых мы сейчас пребываем.

И. Зимин: Замечательно. Невозможно даже повторить, мне кажется. Такое ощущение от возможностей, которые есть. Это очень интересно. Сергей Николаевич, а какие есть возможности в центре неврологии и вообще в мире для оценки эффективности действий лекарственных веществ?

С. Иллариошкин: Спасибо. Очень интересный вопрос, на самом деле, потому что неврология — такая область, ну, вообще говоря, мозг у нас защищен от внешней среды и черепом, и гематоэнцефалическим, и еще другими барьерами, которые существуют. И поэтому, когда мы даем препараты, там сложно что-либо напрямую пощупать. У нас есть, что там греха скрывать, довольно много препаратов, которые называются таким лукавым термином — нейропротективные, нейрометаболические и витаминные препараты, какие-то антиоксиданты и так далее. Мы традиционно их назначаем, но не всегда уверены, насколько они помогают. Но мы же не можем не давать ничего, если нет яркого одного метода лечения. Допустим, приходится давать комплекс препаратов в расчете, что какой-то коктейль метаболический достигнет своей цели. Но разработка инструментов, которые позволяли бы нам как-то визуализировать, если хотите, объективизировать эффект, это очень важна. Это могут быть и биомаркеры самые разные. Одни препараты могут действовать на показатели крови. Мы их должны оценивать, смотреть, там соотношение определенных пептидов, допустим, регуляторных молекул, экзосомы, в которых можно мерить цельные вещества. Это все развивается в проблеме биомаркерной. Хорошо, когда препарат может действовать на экспрессию генов, такое направление тоже развивается. Но в наших руках есть какие-то нейрофизиологические методы современные — это не только ЭЭГ, это вызванные потенциалы различных модальностей. Это тонкие методы, позволяющие оценивать движение глаз с использованием специальных приборов, оценивать какие-то стабилометрические показатели на специальных платформах, обратную связь и так далее. Но вот один из методов, давайте я проговорю, я уже на самом деле озвучил — это функциональная МРТ. Это действительно отдельная область для отдельной встречи и рассказа. Суть дела, теоретически понятно, как это работает. Если мы активизируем какую-то долю или зону мозга, которая, например, связана с движением пальца или с чтением, как я говорил, с какой-то когнитивной парадигмой, то в этой зоне мозга активируется локально кровоток. А оксигемоглобин и дезоксигемоглобин, то есть притекающий и оттекающий кровь, отличаются различными парамагнитными свойствами. И вот эту разницу МРТ, при включении специальных математических программ, разумеется, способен уловить. Таким образом, та или иная область мозга, которая сейчас активна, начинает светиться более активно в момент предъявления какой-то задачи и нагрузки. В этом смысл функциональной МРТ. А функциональная МРТ покоя, когда никакая нагрузка не предъявляется, она на другом принципе основана, там мозг улавливает активность различных зон мозга и связывает зоны мозга, работающие в одном режиме. И таким образом мы восстанавливаем связанность мозга и коннективность.

Так вот, как пример. Была выполнена поразительная работа, которая меня очень впечатлила буквально совсем свежая, в прошлом году, для хорошо известного препарата венлафаксин. В принципе, мы их широко применяем, препараты из области ингибитора обратного захвата серотонина, в данном случае норадреналина. Казалось бы, препараты, которые традиционно мы знаем, что они действуют на протяжении длительного времени, чтобы получить эффект релевантный, как будто мы должны несколько недель их давать. Это стандартная вещь, прописана во всех рекомендациях, мы это хорошо знаем, и препараты, которые могут применяться месяцами и годами при необходимости. Так вот, оказалось, что при предъявлении таким пациентам, а в данном случае были пациенты с одной из форм депрессии позднего возраста, при предъявлении пациентам изображения, связанного с анализом эмоций, есть специальные парадигмы на анализ эмоций, пассивные и активные, и так далее, даже на одной дозе венлафаксина у пациентов определялись уже определенные изменения, причем не в какой-то отдельной зоне, а в целой сложной сети, которая в целом реагирует на нашу эмоциональную нашу жизнь. Это и префронтальная кора, это и подкорковая структура, между прочим, и зрительная кора, которая непосредственно обрабатывает зрительные образы. И после одной дозы, казалось бы. Представляете, насколько удивительно. И самое интересное, что вот эта первичная реакция на однократную дозу потом, как оказалось, была напрямую ассоциирована с благоприятным, или у кого не было такой реакции, с неблагоприятным эффектом на длительное, хроническое лечение. То есть получается, что это некий биомаркер, возможно, успешности и неуспешности применения данного препарата, или, может быть, других препаратов, которые мы имеем привилегию выбирать, потому что есть довольно много препаратов из этой группы. Поразительный пример того, как это работает. Представляете?

И поэтому, конечно, для курабельных заболеваний — вот я могу назвать и эпилепсию, и болезнь Паркинсона, для болезни Альцгеймера применяются препараты, возможность выбора из числа имеющихся, из целой линейки — это колоссальная вещь сама по себе. И, конечно, это меняет наши подходы к выбору препаратов. Возможно, в будущем поменяет наши подходы даже к клиническим рекомендациям, которые мы формулируем, потому что там должен быть четко прописан алгоритм действий в той, другой или третьей ситуации. Такие алгоритмы крайне важны, препаратов довольно много, и мы стараемся им следовать — это очень здорово.

И. Зимин: Сергей Николаевич, а вот как вам кажется, какое будет будущее и перспективы есть у нейронаук? Ну, допустим, на лет 20 вперед.

С. Иллариошкин: Да, это вопрос на миллион долларов, как говорится. Вы понимаете, ну, конечно, говорить о перспективах довольно сложно всегда бывает. Я приведу один пример. Если время позволяет, мы с Михаилом Александровичем Пирадовым, академиком, директором нашего центра, он одновременно сейчас является вице-президентом Российской академии наук, курирующим всю медицинскую биологическую науку, мы с ним вспоминали интересный эпизод из прошлого — как раз Института неврологии АМН СССР. В конце 60-х годов в нашем институте работала такая научная группа, которая анализировала научную медицинскую информацию. Тогда не было интернета, там целая история была: найти нужные статьи, куда-то поехать в медицинскую библиотеку, найти реферативный журнал. И вот они обобщали информацию, предоставляли нашим сотрудникам, рассылали по всей стране, по всем кафедрам. Такая была колоссальная важнейшая работа. В конце 60-х годов они подготовили прогноз развития нейронауки, ну, скажем так, неврологии на 20 лет вперед. И думали-думали, и из методов написали, что метод, который будет развиваться, это ЭЭГ. Ну, это была тогда вершина. ЭЭГ будет развиваться на основе каких-то специальных методов обработки. Тогда не было слова «компьютер», но появились уже первые ЭВМ, как мы так называли. Молодежь не знает, расшифровывается — электронно-вычислительная машина. Так вот, на основе ЭВМ будут какие-то, назовем это алгоритмы, тогда это слово тоже не применялось. И вот это позволит как-то вычленять какие-то пики и более-менее анализировать. И вот этот анализ пошел в массы, что называется, пошел вперед, пошел в Президиум Академии как отчет. А спустя два года была открыта компьютерная томография мозга. Нет, ЭЭГ осталась — это респектабельный метод, который имеет свое окно в неврологии, не очень широкое на сегодняшний день. И вот вам цена этих прогнозов. А потом МРТ появилась, и то, и другое было по заслугам оценено и Нобелевской премией, конечно, и так далее.

Но тем не менее, пофантазировать всегда не грех. Почему же нет? Поэтому давайте поговорим о том, что, конечно, будут развиваться по-прежнему методы, назовем это в широком смысле слова, нейромодуляции, когда мы сможем считывать сигналы активности мозга и с помощью бесконтактной ЭЭГ, и с помощью инфракрасного излучения в ближайшем спектре — то, что сейчас развивается, с помощью каких-то модификаций и, возможно, с помощью контактных электродов, но это, допустим, у тяжелых пациентов, как это делается во всем мире, не только у Илона Маска. Этим занимаются массово в лабораториях в нашей стране. Безусловно, с развитием технологий возможность правильнее оценивать ритмы мозга, определенных отделов его, и транслировать их в то, что хотел бы пациент, который, например, обездвижен или не может выполнить какое-то действие, что он на самом деле задумал, в вычислении паттерна движения руки в определенном направлении или какой-то мысли, — это, конечно, очень значимая вещь. Безусловно, после того, как сигнал правильно считан, все остальное — дело техники: этот сигнал передается на внешнее устройство, на экзоскелет или на другие вещи, и человек может реализовывать то, что он задумал. Это крайне важно.

Второе, безусловно, возможность воздействия на нужные зоны мозга, желательно неинвазивно, будь то магнитная стимуляция транскраниальная, о которой я говорил. Стало быть, должны быть какие-то более портативные, более релевантные устройства, либо какие-то методы воздействия. Например, для пациентов введение каких-то конструкций на основе рекомбинантных вирусных носителей, как мы говорим, векторов, которые будут встраиваться либо в ионные каналы и реагировать на определенные химические импульсы, на термические, на лучевые импульсы, возможно, определенной модальности, потому что легко представить шапочку вокруг головы, где какие-то лазерные или другие виды излучения могут воздействовать на нужный канал, в который уже встроен ген, который отреагирует должным образом и активизирует ту или иную функцию. Это вполне можно представить, это должно делаться, безусловно. То есть нейромодуляция в широком смысле слова, которая позволит многим инвалидизированным пациентам с нарушением двигательных функций, нарушениями когнитивных функций, памяти, модуляции памяти — вообще отдельная область для обсуждения, о которой мы могли бы говорить, здесь есть успехи, как раз связанные с магнитной стимуляцией, как раз это направление курирует Михаил Александрович в центре, и была показана возможность улучшения функций памяти с помощью сессии магнитной стимуляции. Другое дело, чтобы сделать этот эффект более длительным, более устойчивым и так далее. Такие работы ведутся.

Давайте перекинем мостик в следующее. В таком случае, опять же, то, о чем постоянно говорится, и это идеология нашего центра. Михаил Александрович об этом много говорит — переход от больного мозга к здоровому мозгу. Если мы говорим о модуляции памяти, почему это не нужно здоровым людям? Конечно, нужно. Это возможность не только тренинга памяти, это нейротренинг, вот в широком смысле слова, понимаете, вот такая. Это ведь необходимость, допустим, поддерживать какие-то специальные навыки, будь то какие-то специальные контингенты, военнослужащих, или это люди специальных профессий, которым требуется внимание, которым требуется дискриминация импульсов и так далее. Тут можно двигаться дальше. Это тренинг спортсменов в области стрельбы, допустим, в области каких-то других специальных видов деятельности, которые позволяют повысить спортивные результаты без допинга, сделать это разумно, технологично на том уровне, о котором мы говорим. Это огромная область, потому что, естественно, досуг людей будет высвобождаться, мы должны находить какие-то новые области деятельности, которые будут развиваться.

Безусловно, я не могу не сказать о том, что область терапии, которую я назвал, она будет развиваться еще и по пути улучшения и совершенствования методов доставки препаратов. Уже сегодня у нас даже для болезни Паркинсона, которой я занимаюсь много лет, существуют препараты — обычно таблетки, пролонгируемые таблетки, пластыри, есть определенные препараты для подкожного введения, в том числе раз в неделю для некоторых видов агонистов. Есть препараты для ингаляционного введения, как средства первой помощи, есть препараты для введения непосредственно в двенадцатиперстную кишку, если это необходимо, под кожу с помощью специальной помпы и так далее. Не все из них доступны пока в нашей стране, не все из них доступны и в мире, они проходят исследования. Но тот факт, что такие, ну, все возможные пути введения, которые я перечислил, это поразительные вещи, и это реально транслируется в клинику и приходит. Мы, конечно, тоже к этому подойдем. И вот комбинация генно-инженерных подходов, комбинация препаратов высокотехнологичных, о которых мы говорили, с различными путями доставки, в том числе до традиционных средств, вот в этом, в том числе, и будущее терапевтического направления. Я уж не говорю о том, чтобы добавить сюда все возможности неинвазивной или малоинвазивной нейрохирургии, той самой функциональной нейрохирургии, о которой мы говорили. Между прочим, тот же фокусированный ультразвук, когда, не рассекая череп, без каких-либо разрезов, мы фокусируем луч в нужной точке мозга и разрушаем ее, например, чтобы побороть тремор, или стимулируем ее в другом режиме, чтобы сделать ее более активной. Это ведь уже и не нейрохирургия, и не терапия. Это стирание грани между консервативной и хирургической неврологией. Мы должны двигаться к этой цели для того, чтобы реально такого рода помощь становилась более доступной, в том числе для лиц пожилого возраста. А мы все живем дольше, мы движемся к долголетию, это все хорошо, но мы не должны забывать о том, что пожилой возраст ассоциирован с высоким риском возраст-зависимых заболеваний мозга — той же болезни Альцгеймера, Паркинсона, сосудистой деменции, к сожалению. Поэтому здесь такая вот чаша весов: на одной чаше долголетие, на другой чаше — то, что мы должны эффективнее бороться с возрастными заболеваниями, иначе пожилой возраст не будет у нас ассоциирован со счастливым исходом, потому что, к сожалению, статистика неумолима. После 80 лет 35-40% лиц, после 85, скажем так, чтобы было, после 90, страдают болезнью Альцгеймера или близкими формами когнитивного нарушения. И это очень серьезная вещь. Это отдельная вещь — перспектива, про которую я должен сказать. Мы должны, строго следя за эпидемиологией этих заболеваний, оценивая факторы риска, а их довольно много эпидемиологических, вокруг нас, существующих, должны все-таки реализовывать превентивные программы, внедрять какие-то сверхранние биомаркеры диагностики этих заболеваний на доклинической стадии, на латентной стадии, чтобы потом на максимально ранней стадии применять те самые пути и подходы к терапии, о которых я сказал. Дело в том, что чем раньше мы применяем эти препараты, а в идеале на доклинической стадии, тем больше шанс на то, что мы либо обратим патологический процесс вспять, в идеале, либо хотя бы остановим его на той стадии, на которую это возможно. Я упоминал сегодня программы неонатального скрининга, когда нам реально удается остановить и, как говорится, запретить развиваться патологическому процессу, предоставив препарат определенный. Но ведь то же самое надо делать для возрастных заболеваний во второй половине жизни, если мы будем способны применять доклинические, максимально ранние биомаркеры. Такая работа ведется активно и в нашем центре, и в ведущих центрах мира. Так что эти направления наиболее реальные. Я назвал их только потому, что они уже сегодня находят свое преломление в виде каких-то пилотных исследований, в виде каких-то лабораторий, которые создаются.

Мы могли бы пофантазировать на более общие вещи — об искусственном мозге, о киберсистемах и так далее. Это бесконечная тема для обсуждения, но я хотел бы быть поближе к клинике и показать, что все, о чем я говорю, все, что развивается в Российском центре неврологии и нейронаук и в партнерских учреждениях, с которыми мы взаимодействуем, это не какая-то абстрактная реальность, оторванная от сегодняшних дней. Это предмет нашего сегодняшнего дня, это такова сегодняшняя неврология. Шире поставлю — такова сегодняшняя нейронаука, в которой клиническая неврология, клиническая нейрохирургия, нейрореаниматология, реабилитология активно взаимодействует с фундаментальными лабораториями, фундаментальным направлением, создавая тот каркас трансляционной неврологии, о которой мы сегодня говорим, и которую должны воссоздавать в ведущих центрах, в том числе в нашей стране.

И. Зимин: Сергей Николаевич, ну это прям вот восхищение вызывает и надежду, что все возможно, благодаря такой мультидисциплинарной команде.

С. Иллариошкин: Без надежды невозможно жить. Это то, что является драйвером наших успехов, нашего продвижения. Поэтому, конечно, давайте рассчитывать на это, встречаться, обсуждать, работать вместе, безусловно.

И. Зимин: Сергей Николаевич, такой вопрос к вам еще. Скажите, вот чем, помимо нейронаук, вы занимаетесь еще? Потому что Олег Семенович Левин сочиняет классическую музыку. Радион Николаевич Коновалов из вашего центра занимается спортом. А вы, что вы делаете?

С. Иллариошкин: Ну, что я могу сказать? Я много чем пытался заниматься в детстве, интересно все попробовать. Но то, что осталось в моей жизни как серьезный большой пласт, это, конечно, шахматы. Я занимался полупрофессионально, на разряды, кандидатские баллы набирал в свое время. Когда учился в институте, я был капитаном сборной команды Первого медицинского, тогда Первый московский медицинский имени Сеченова, по шахматам. У нас была довольно сильная команда, с хорошими кандидатами в мастера мы играли и в высшей лиге московских вузов, и в первой лиге. Сейчас на это совсем не остается времени, но большая шахматная библиотека, возможность иногда пересечься где-то с какими-то давними друзьями или с партнерами, так сказать, «поблицевать», что называется, либо разобрать какую-то старую классическую партию. Да, это, конечно, остается со мной — это большой пласт моей жизни, который я с удовольствием отмечаю, потому что это творчество — это удивительная связь спорта, творчества, науки, если хотите, шахматы, это безусловные вещи. Люблю читать, хотя сейчас очень мало времени для этого остается. Воспитываю дочерей, в конце концов. Более чем достаточно до сегодняшнего времени, конечно.

И. Зимин: А кто же тогда у вас кумир ваш в шахматах, кто? Фишер или кто?

С. Иллариошкин: Ну, их было много достойных фигур. Их было несколько ярчайших фигур в истории шахмат, конечно, Фишер — потрясающая фигура. Вот мое активное взросление — шахматное и интерес к этой игре — совпал как раз с рассветом такого уникального имени, как Анатолий Карпов, безусловно, уникальное гениальное позиционное понимание. В лучшие годы это была потрясающая фигура, конечно. Я как-то много лет симпатизировал его партиям, его шедеврам. Просто колоссальные матчи, которые проводились. Я сегодня дружу с рядом гроссмейстеров современных, выдающихся, да, бываю на открытии замечательных турниров «Кремлевские звезды», которые проводятся. Поэтому это все у меня в кабинете есть, фотография с 14-м чемпионом мира Крамником Владимиром, с другими ведущими гроссмейстерами современности. Это все остается в силе, поэтому с удовольствием, конечно, это вещь замечательная в моей жизни. Спасибо за такой вопрос.

И. Зимин: Сергей Николаевич, я хочу поздравить еще раз «Российский центр неврологии и нейронаук» с юбилеем. Я хочу выразить глубокую благодарность вам и всем сотрудникам центра за вашу работу, за то, что, как вы спасаете жизни, как вы помогаете людям с заболеваниями, любыми заболеваниями, потому что для каждого пациента его болезнь — самое главное. И я надеюсь на скорую встречу в следующем юбилее.

С. Иллариошкин: Спасибо. Спасибо. До новых встреч. Спасибо вам за такой интерес. У нас будет много интересных поводов для встреч. Это и столетний юбилей Института мозга в составе центра, который будет уже через пару лет, в 28-м году. Там есть о чем поговорить, есть кого пригласить в эту студию. Я немножко рассказывал сегодня, чем занимаются другие наши институты, которые работают в нашем центре. Наши собственные юбилеи, которые тоже не за горами. Спасибо, до новых встреч.

И. Зимин: Мы смотрели «Медицину 5 на 5», и это была рубрика «Академический час».