очень хороший текст

Тот странный момент, когда снова про тебя, не сюжет, а вот это вот всё...руки, линии, переход в ночь

Оригинал взят у

chingizid в Я или ночьАнна-Алёна, Анна-Алёна, куда тебя понесло?

Я сижу на груде кирпичей, и руки у меня светятся.
На самом деле, ничего страшного. Со мной иногда бывает. Это надо просто переждать. Пересидеть в чужом дворе, где какая-то добрая душа оставила кирпичи под навесом – почти сухие, условно чистые, как будто специально для меня. Когда так сильно кружится голова, впору и просто на землю сесть, по сравнению с таким вариантом кирпичи – великое благо.
И вот я на этом благе сижу.
У меня кружится голова и светятся руки. И то, и другое скорее приятно, чем нет, однако с головой такая проблема, что хрен устоишь на ногах; с руками проще, только желательно, чтобы их никто не увидел. Это не так уж сложно устроить. Перчатки мне невыносимы, в них я чувствую себя почти слепым, зато у всех моих свитеров очень длинные рукава, а летом я ношу штаны с просторными карманами.
Впрочем, если даже кто-то что-то заметит, решит – показалось. И тут же выбросит из головы. В этом смысле с людьми очень легко иметь дело. Во всех остальных... ну, когда как.
Неважно.
Важно, что вот прямо сейчас я постепенно, словно бы приходя в себя после короткого тяжкого дневного сна, начинаю понимать, что происходит. Ну или вспоминать; ай, как ни назови этот процесс возвращения к собственному смыслу, правду всё равно не скажешь. Потому что правда этого восхитительного момента - по ту сторону слов, в отчаянном и восторженном вдохе всем телом сразу, когда бесконечный пасмурный мир входит в тебя и говорит: «Привет, я и есть твоя жизнь». И ум сперва потрясённо умолкает, словно бы навек, но буквально миг спустя наконец-то становится ясным. Таким, как надо.
Вот и отлично. Самое время ему проясниться, потому что начинается – на самом деле, уже началось - моё очередное дежурство. Немного невовремя; с другой стороны, а когда оно бывает вовремя? Никто никогда ни к чему не готов. Возможно, растерянность - это и есть готовность - в том виде, в каком она доступна здесь большинству из нас.

- Анна-Алёна!Женщина в сером пальто выходит из подворотни и растерянно оглядывается по сторонам. Вроде бы, только что сюда зашла, сфотографировала красиво облезшую штукатурку и сразу же вышла обратно. Но улица выглядит как-то иначе. Получается, я всё-таки вышла куда-то не туда? Но как?! - Анна-Алёна! – настойчиво кричит кто-то вдалеке, в соседнем дворе, или даже на соседней улице, поди разбери. В этом городе странная акустика, как, впрочем, во всех старых городах.Надо же, - думает женщина в сером пальто. Она сама Анна – по паспорту. Имя выбрал отец, маме оно почему-то не нравилось, и она придумала «Алёну», такое почти тайное домашнее имя, только для них двоих. А в школе, конечно, её звали Аней. И в институте, и на работе - везде. Но для лучшей подружки Люси была Алёной, как для мамы. И ещё для Марика. И для его сестры Кати, которая быстро стала роднее самой родной. В общем, для самых близких. А для чужих – Анна. Имя-щит, в каком-то смысле, очень удобно. И вдруг кто-то здесь в незнакомом городе кричит: «Анна-Алёна». Смешное совпадение. Как будто зовут всю меня целиком, - думает она.

Господи, как же мне сейчас хорошо.
Я сижу в незнакомом дворе, на груде кирпичей, руки мои сияют, как два бледных северных солнца, прятать их в рукавах больше не обязательно, всё равно теперь до окончания дежурства меня никто не заметит. А кто всё-таки заметит, того светящимися руками особо не удивишь.
С одной стороны, времени терять мне сейчас не следует. Воздух уже начал синеть, эта жидкая предсумеречная синева почти незаметна глазу, зато явственно ощутима кожей; впрочем, и так известно, что дежурство всегда начинается в сумерках и заканчивается с приходом ночи или наступлением дня. И за это время надо довольно много успеть.
С другой стороны, спешить тоже нельзя, если я встану и пойду прежде, чем закончится сладкое головокружение, оно так и останется со мной до самого конца; это чертовски приятно, но мешает сосредоточиться, всё равно что хирургу выйти на работу слегка подшофе. Крайне безответственное поведение.
Лучше ещё немного подождать.
Пока всё равно сижу, можно выбрать сегодняшнюю линию – в кои-то веки вдумчиво, не спеша.

Женщина в сером пальто снова заходит во двор, откуда только что вышла. Убедившись, что других ворот там нет, возвращается обратно.Получается, по этой улице я и шла, - растерянно думает она. – Но по-моему, она выглядела как-то иначе. Дома были повыше... или нет? О, господи. Всё-таки великое дело – врождённый топографический кретинизм. И куда подевались прохожие? Их же было полно. Почему здесь никого нет?И даже Анну-Алёну больше никто не зовёт. Какая тоска.

Теоретически, мне известно, что линий бесконечно много, но я вижу только ближайшие. Точнее, те из ближайших ко мне, что нуждаются в выправлении. Вот прямо сейчас - четыре. Иногда бывает ещё меньше, изредка больше. Мой рекорд – четырнадцать, и, честно говоря, не хотелось бы его повторять, потому что внутренний ритм даже одной искажённой линии мира почти невыносим для человеческого сознания, а уж когда их безмолвные вопли сливаются в хор - не дружный, о нет, напротив, абсолютно разлаженный, невыразимо противоречивый – ну, тогда только держись. Сходить с ума на дежурстве не запрещено, но всё-таки очень нежелательно. Практика показывает, что безумец редко проходит свой маршрут до конца, тогда вся работа насмарку. Ну и жизнь между дежурствами тоже никто не отменял, а безумцы к ней обычно совершенно не приспособлены.
Я и так-то едва справляюсь.
В общем, чем меньше линий видишь одновременно, тем проще. Тем более, что пройти за дежурство всё равно можно только одну. Хочешь, не хочешь, а приходится выбирать.
Большинство моих коллег, насколько я знаю, выбирают интуитивно, повинуясь, как говорится, велению сердца. Но мне так нельзя. Повинуясь велению сердца, я всегда, раз за разом буду выбирать серебряную линию, её красота совершенно меня завораживает, но это, к сожалению, вовсе не означает, что я сумею её пройти. Пока ни разу не удавалось. А тех, кому удавалось, по пальцам можно пересчитать. Мне до них пока далеко.
Ладно, всё, хватит, нет так нет. Серебряная линия мне не по зубам, пусть звенит и горчит без меня. Остаются алая, тёмно-зелёная и двойная невидимая, внешняя суть которой не цвет, а звук. С невидимой ясно – она не в моей компетенции, без цвета я пока идти не могу. С алой тоже ясно, в её ритме много беспокойства, но совсем нет боли, значит, можно оставить, как есть. Получается, тёмно-зелёная, без вариантов. Оно и неплохо, с тёмно-зелёной мы вполне совпадаем по темпераменту, поэтому проходить её мне обычно скорее приятно, чем мучительно. Даже когда там всё из рук вон плохо, это понятное мне «плохо», трудное, но вполне поправимое. Выправить тёмно-зелёную линию мира – всё равно, что утешить себя, а в этом искусстве я давно преуспел, иначе как смог бы жить в промежутках между дежурствами, без связи с собственным смыслом, неприкаянной белой дырой, самой к себе близко подойти не способной.
Встаю, успеваю сделать первый внутренний шаг и даже целых два внешних, а потом обнаруживаю, что на самом деле держусь за серебряную линию, господи боже мой, всё-таки за серебряную, как это я так ловко сам себя обманул?
Вопрос, впрочем, риторический. Ясно же, что на самом деле линии выбирают нас, и если уж я встал, опираясь на серебряную линию, значит так было надо, без вариантов, мне ли этого не знать.
Ладно, моё дело теперь – не рассуждать, а идти. И как бы потом ни сложилось, эти самые первые шаги по серебряной линии – счастье. Ни с чем не сравнимое, звонкое, горькое, как она сама.

Какая тоска, - думает женщина в сером пальто.Она уже добрую четверть часа бродит по этой пустынной улице, заглядывает во все дворы в надежде встретить хоть кого-нибудь и спросить дорогу. Но во дворах никого нет – ни старушек, гуляющих с внуками, ни хозяек, развешивающих бельё, ни школьников с собаками, ни рабочих, ни пьянчужек, примостившихся с пивом у сараев, ни даже самодовольных дворовых котов.Это так необъяснимо и глупо, что даже не страшно. Да и чего бояться среди бела дня в самом центре большого красивого города, столицы европейского государства, - утешает себя она. – Просто зашла в такой необитаемый квартал, бывает. Чего только не бывает, ох.Но господи, какая же здесь тоска. Как будто сердце вынули, подменили, вставили вместо него ледяной кусок бесполезного чужого мяса, не способного даже сжаться от страха, не говоря уже обо всех остальных чувствах – кроме вот этой одуряющей, почти убаюкивающей тоски. - Анна-Алёна, - укоризненно говорит незнакомый мужской голос где-то совсем поблизости, чуть ли не над самым её ухом. – Анна-Алёна, бедняга, девочка моя, куда же тебя понесло.Женщина в сером пальто оглядывается – неужели это мне говорят? Но рядом, конечно, никого нет. И не только рядом. Вообще нигде.

(Невнятное, но необходимое пояснение: алая линия – линия встреч и разлук, тёмно-зелёная это линия прикосновения к тайне, невидимая, по которой мне не пройти – линия неосознанных, но долговечных преображений; кроме них есть линии пугающих совпадений, деятельного созидания, смеха, благотворных потерь, нечаянных превращений, путаницы, забвения, защиты, страха, ненужных обретений, беспричинной нежности и изматывающей борьбы, линии сохранения зла и умножения смысла, лжи, внезапных порывов, необходимой самозащиты, ясности, исцеления и распада, обретённого равновесия, бессмысленной скорби, памяти, роста, точных подсчётов, убывания, боли, временного затмения, снов наяву, внезапной вражды, ликования, постепенного узнавания, сопротивления смерти, ремонта старых событий, замедления времени, выхода за пределы, насыщения, успешных начинаний – господи, да каких только нет, пока не увидишь их цвет, не услышишь их ритм, не узнаешь, какое великолепие стоит за моими беспомощными попытками их описать. А возлюбленная моя серебряная – линия вечной границы, рассекающей пополам всякий город и каждое сердце - между сбывшимся и мучительно невозможным, привычным и невыносимым, видимым и неизъяснимым, между всем и всем остальным.)

Пусть что-нибудь произойдёт, - думает женщина в сером пальто. – Можно плохое, можно даже совсем ужасное, пусть хоть маньяк с топором из подворотни выскочит, или собака бешеная, или стена рухнет мне на голову, лишь бы случилось уже что-нибудь вот прямо сейчас!Но стены, конечно, не рушатся, и маньяки с бешеными псами смирно сидят по домам. И даже неведомый голос, звавший Анну-Алёну, теперь молчит.- Анна-Алёна, - говорит она вслух, сама, вместо него. – Анна-Алёна, дурище ты безголовое, куда тебя занесло?Удивительное дело, но когда говоришь вслух, тоска отступает. - Анна-Алёна, Анна-Алёна! – повторяет женщина в сером пальто. – Анна-Алёна – это у нас я, коза безмозглая, топографическая кретинка, бедная зайка, глупое чучело - громко говорит она. Из подворотни выходит чёрный кот с белым пятном на груди, неспешно пересекает пустую проезжую часть и скрывается в соседнем дворе.- Ну хоть одна живая душа, - говорит женщина в сером пальто, глядя ему вслед.

Если достаточно долго идти, держась за линию мира, сперва начинаешь дышать в её ритме, потом окрашиваешься в её цвет, а потом наконец явственно, всем телом ощущаешь, что именно пошло не так. И видишь, как это можно исправить. И, рассмеявшись от облегчения, ускоряешь шаг.
Ну, то есть, на самом деле, бывает по-разному, но вот прямо сейчас я смеюсь и иду всё быстрей, уже практически бегу навстречу Анне-Алёне, женщине с двумя именами, каким-то непостижимым образом ухитрившейся вывалиться из пространства, которое принято условно называть «реальностью», но не в одно из тождественных ему, как это обычно случается, а застряла где-то посередине, можно сказать, запуталась в нитках, соединяющих швы – и что теперь, скажите, на милость, с ней делать?
Вопрос риторический, конечно. Что-что – выправлять серебряную линию. То есть, идти по ней, как я сейчас иду, легко и стремительно, приплясывая от радости и азарта, размахивая светящимися руками, звать её разными голосами – авось докричусь. Делать всё это – огромное удовольствие; впрочем, получать удовольствие от процесса – моя основная обязанность, главное условие успешного ремонта.
Второе условие – дойти до конца линии прежде, чем наступит ночь. Иначе вся работа отменится, раз и навсегда, как будто я даже не начинал её делать. Как будто не было у меня сегодня никакого дежурства. Как будто эту чёртову серебряную линию никто не выправлял.
Для меня это не возымеет никаких неприятных последствий. Я даже угрызениями совести не буду мучиться, потому что, во-первых, честно делаю, что могу, а во-вторых, просто забуду об этой неудачной попытке, как только закончится моё дежурство. Я всегда забываю – всё, или почти, до следующего раза. Все наши забывают. Говорят, некоторым опытным дежурным удаётся одолеть забвение, хотя бы отчасти, но лично я с такими счастливцами не знаком.
Впрочем, сейчас важно не это. А ответ на вопрос, существует ли Анна-Алёна. Всё зависит от того, кто из нас придёт к цели раньше – я или ночь.
Если я успею добраться до окончания серебряной линии до наступления ночи, у Анны-Алёны будет только одна проблема: сочинить более-менее успокоительное объяснение сегодняшнего странного происшествия. А если я опоздаю, окажется, что такой женщины не было. То есть, она вообще не рождалась – нигде, ни у кого, никогда. Даже во сне никто её не видел. И в воображении не рисовал. Таковы свойства границы между взаимоисключающими равноправными реальностями города – она до такой степени невозможна, что делает абсолютно невозможным существование всякого, кто там оказался.
Но прямо сейчас, пока я иду, а ночь ещё не настала, Анна-Алёна, женщина с двумя именами, бесспорно есть. Уже неплохо.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о возможной неудаче, мы с серебряной линией начинаем звенеть. Громко, ещё громче. Наперебой. Кто кого перезвенит.
Серебряная линия любит такие штуки – пока мы вместе, будем играть и веселиться, а там – ай, да гори всё огнём, будь что будет! И я тоже люблю такие штуки, потому что вот прямо сейчас я – тоже серебряная линия мира. Неудивительно, что мы одинаково смотрим на вещи, если я – это она.

Сперва подумала, что колокольный звон ей примерещился, очень уж тихий, но вскоре к далёкому колоколу присоединился второй, потом третий, минуты не прошло.Анна-Алёна! – насмешливо пели колокола. – Анна-Алённа! Анннннннна-Алённннннннна!Дразнятся, - изумлённо подумала женщина. – Надо же, колокола дразнятся! Как будто знают, что я заблудилась, как дура, испугалась неведомо чего, с собой начала разговаривать, такой крик подняла, конечно им смешно! Ладно, пусть. Зато теперь понятно, в какую сторону отсюда идти. Где колокола – там Старый Город. Самый центр. И какие-нибудь люди там найдутся. И такси. И даже утешительный маньяк с топором, если поискать как следует.Развернулась и пошла.

Сумерки, меж тем синеют и сгущаются; лучше бы мне, конечно, этого не замечать, потому что предчувствие поражения замедляет мой шаг и затрудняет дыхание. На самом деле, предчувствие поражения это и есть поражение, просто заплутавшее во времени, проявившееся прежде, чем осуществилось, но такое то и дело случается – не только с поражением, а вообще со всеми событиями. Ладно, с некоторыми из них.
К счастью, серебряной линии плевать на мои предчувствия. Она вошла во вкус и упоённо звенит за двоих.
И я упоённо звеню за двоих, потому что я – это она. Я – линия мира, которая не захотела быть кривой и наскоро выдумала себе игру: как будто у меня есть помощник, такой специальный волшебный человек, способный пройтись по городу весёлой целительной походкой, размахивая руками, подпрыгивая, смеясь и звеня. Смешная идея, совершенно в моём духе: вместо того, чтобы выправиться самостоятельно, придумать себе помощника, который очень старается, делает, что может, переживает, что не справится, но всё равно идёт вперёд, потому что твёрдо решил опередить ночь - такой молодец, но конечно удивительный дурак, если до сих пор не понял: я и есть серебряная линия мира, прямая и звонкая, вся, целиком, от начала и до конца.

Анна-Алённна! Анннна-Алённнннна! – наперебой звенят колокола.Женщина в сером пальто сидит на лавке в сквере на какой-то странной треугольной площади и ревёт в три ручья. Что со мной было? – спрашивает себя она. – Куда я попала? Чего испугалась? Почему сразу оттуда не ушла? Откуда столько дурости в одной маленькой голове?К звону колоколов присоединяется телефон в её кармане. Женщина достаёт его, смотрит на экран, улыбается сквозь слёзы, нажимает зелёную кнопку.- Да, Марчик, - говорит она. – Ой, правда? Сколько раз звонил? Прости, не услышала. Да, сделаю звонок погромче. Да, обязательно. Да-да-да, конечно у меня всё хорошо.

Я сижу на лавке, и руки у меня светятся. То есть, тьфу ты, конечно нет, показалось, просто так интересно отражается от кожи тусклый свет притаившегося у меня за спиной фонаря.
Оглядевшись, и постепенно, словно бы приходя в себя после короткого тяжкого дневного сна, понимаю, что сижу в сквере на площади Дауканто... Так, стоп. Дауканто?! Нет, вы это серьёзно?
Зачем я сюда припёрся – отдельный интересный вопрос. Никаких дел поблизости у меня сегодня, вроде бы, нет, да и живу я совсем в другой стороне.
Ладно, зачем – дело десятое. Более актуальный вопрос: как? Ёлки, совершенно не помню. Вроде бы, вышел из книжной лавки на Пилимо и отправился в сторону вокзала, а потом... Что было потом?
Чтобы собраться с мыслями, достаю сигарету, вдыхаю горький дым, закрываю глаза, говорю себе: слушай, хватит придуриваться, всё ты прекрасно помнишь, просто почему-то вбил себе в голову, будто воспоминания о дежурствах на линиях мира могут свести с ума, но по-моему, вот эти дурацкие провалы – был там, оказался здесь – сводят с ума гораздо эффективней. Причём в какую-то мрачную и унылую сторону, я туда точно не хочу.
Я берусь за серебряную линию, как за дружескую руку – эй, помоги подняться, у меня совершенно нет сил. И тут же – не просто встаю с лавки, а натурально взлетаю. Но при этом остаюсь на земле.
Дежурство моё на сегодня закончено, но иногда за линии мира можно держаться просто так, для собственного удовольствия. По крайней мере, серебряная точно не против. Ей нравится вместе гулять.

- Анна-Алёна, Анна-Алёна, добро пожаловать домой!Знакомый уже голос снова звучит почти над самым ухом, но рядом никого нет, только высокий мужчина быстрым шагом удаляется куда-то в сторону Университета, полы его распахнутой чёрной куртки развеваются на осеннем ветру, как нелепые пиратские паруса.Впрочем, он, конечно же, не при чём.