давай больше никогда не будем умирать
ему здесь было скучно и противно. рай оказался тише, чем он себе представлял: ни арф, ни трубящих херовин. его любимый Цой не выступал с концертами, и Гриша в какой-то степени был даже рад этому обстоятельству: публика здесь в самом деле косная. это место уничижало каждого. нивелировало. тут из душ вырезали всё болезненное — и живое заодно. склад списанных личностей.
здесь не было даже облаков. небо, похожее на разбавленную молоком воду, сливалось с плавными, перетекающими одна в другую, линиями бесконечных полей спокойствия и умиротворения. воздух пах ничем. время не текло — оно просто было.
Гриша сидел в пространстве. рядом с ним — Лёля, руки которой спокойно лежали на коленях. слишком спокойно для неё.
— ты помнишь, как мы умерли? — спросил Гриша, не отрывая взгляда от её рук. раньше они не знали покоя. всегда что-то мяли, крутили, рисовали в воздухе, когда она говорила.
— нет. почему ты спрашиваешь? — ответила Лёля с пустой улыбкой на лице.
другие души медленно проплывали мимо них. все одинаково безмятежные и счастливые. все с одинаковыми идиотскими полуулыбками, которые выводили Гришу из себя и вгрызались в его нервы.
— по-моему, всё в этом месте постепенно забывается. наверное, кто-то здесь всё-таки промывает души людей, чтобы мы не помнили свой самый главный момент в жизни. — сказал Гриша, презрительно провожая мужчину в черном костюме — ангелы? бог?
— ну и что? мне кажется, это уже неважно.
— ну и что?! — Гриша вскочил. в раю не было эха, поэтому его голос прозвучал глухо, как в вате. — но ведь это был наш момент. наш! последний! смерть — единственное доказательство того, что мы вообще были. настоящие. не как здесь. это была наша жизнь, и я бы ни за что не променял её на этот стерильный блядский рай. здесь же внатуре нехуй делать. все здесь суть ебанашки, накачанные антидепрессантами. ходят веселые и умиротворённые. мы что, блять, на корпоративе у Будды? где драйв, который мы так любили? где эмоции? где неизвестность, которая поджидает тебя на каждом углу, готовая дать под дых в случае неосторожного шага?! где это всё?
Гриша был взбешен, а она пожала плечами. легко. как будто он спрашивал, какой прогноз погоды на завтра.
он смотрел на Лёлю и не узнавал. вроде всё та же: с родинкой на шее в форме полумесяца; те же непослушные кудри, которые она автоматически невербально заправляла за левое ухо, когда нервничала. на этот раз кудри были не заправлены., но внутри у нее была зияющая пустота, как будто кто-то взял и стёр всё, что делало её ею: отвязной, безбашенной, пробивной, жутко авантюрной, но в то же время чуткой, ранимой и временами даже романтичной.
— а помнишь, как мы с утра закупились в пятерочке роллтоном и поехали на пляж? — Гриша успокоился — «дворовые» лапшичные чипсы под пивко зашли «на ура»., а вот вышли не «на ура». мы еще нахлебались речной воды и блевали потом весь день, схватили чудовищное отравление и уже были готовы идти на промывание, в то время как нам позвонили друзья и пригласили уже на другое «промывание» к ним домой. тогда мы в очередной раз убедились, что старая-добрая водка в хорошей компании лечит как нельзя лучше всякой фармы.
на следующий день Гриша решил устроить Лёле романтический ужин при свечах. в общаге отрубили свет. он ушёл куда-то из комнаты, однако через пять минут зашёл обратно и был таков: в руках он держал пачку порошкового вина в картонной коробке с краником. на общажном жаргоне оно называлось «шато тетрапак» и на вкус вполне соответствовало этому названию. в тот вечер они пили вино из стакана с надписью «Газпром — национальное достояние», закусывая жареными пельменями и болтая о всяком.
Лёля любила такие вечера. они разносили её в хлам, раскрепощали, делали живой. однажды один из таких вечеров продолжился в баре. какая-то компашка заманила Гришу в покер, пока Лёля отходила по своим делам. как же она злилась на Гришу, когда узнала, что за пять минут её отсутствия он успел проиграть её в покер, сделав ставку чисто по приколу. они тогда убежали из бара даже не заплатив. они бежали, бежали…
— мы бежали. бежали по сумрачным дворам. бежали по дороге, пока не было машин, а потом полил дождь, мы укрылись на остановке и всю ночь там целовались. ты помнишь? — Гриша повысил голос, схватив Лёлю за плечи.
— Гриша, отпусти. мне не нравится, когда ты кричишь.
не нравится. в раю Лёле не нравилось, когда он кричал. зато раньше она кричала больше всех. орала во весь голос, когда они ехали на мотоцикле по Минаева в сторону Аквы и опасно подлетели на лежачем полицейском. орала от восторга, когда он выбил ей плюшевую сову в тире. орала от злости, когда он забыл про их годовщину.
Гриша опустил руки. огляделся. рай вдруг стал узким, как коридор. бесконечный и чужой. по-прежнему безветренный. ни одной пылинки, ни одной мухи, чёрт бы их побрал. он обернулся к Лёле и уставился в неё, словно хватаясь за единственную ниточку, связывающую его не с райским существованием, а с той стороной — жизнью.
— помнишь ту ночь? — он говорил тише, почти шёпотом. — ты отвлекла охранника дядю Женю, и я по-быстрому стащил ключи. мы сидели на крыше общаги, ты показывала мне созвездия, а я не мог оторвать взгляд от твоего лица. ты сказала: «Гришка, а давай никогда не будем скучными!», и мы поклялись…
— что мы поклялись? — с надеждой спросила его Лёля, и в её голосе что-то промелькнуло. что-то едва заметное, но столь родное Грише. он не мог не заметить.
— что не станем как все остальные. что будем жить так, чтобы было что вспомнить. что мы не будем скучными.
в первый раз за всё время в раю Лёля нахмурилась. между её бровей появилась знакомая складка — она всегда так хмурилась, когда пыталась вспомнить что-то важное.
— кажется, потом мы пошли ко мне в комнату, и я заварила нам чай. — вспомнила Лёля. она улыбнулась. не той пустой райской улыбкой, а по-настоящему. своей кривоватой улыбкой с ямочкой на щеке.
«самый дешёвый чай в пакетиках, но мне казалось, что вкуснее чая я не пил, потому его заваривала ты», — подумал про себя Гриша.
в ту же секунду снова что-то поменялось. Лёли опять не было — рай побеждал её.
— наверное, это было хорошо…, но я уже всё забываю. сколько мы тут, около ста лет?
— ну охуеть! мы тут от силы неделю торчим, ты вообще о чём? — Гриша уже начал понимать, что время здесь каждый ощущает по-своему.
— что! да куда идти то?! здесь же некуда идти!
но она была уже далеко. словно акварельная краска, растекающаяся по мокрой бумаге, её силуэт становился всё более размытым. Лёля стиралась, как стирались все, кто сюда попадал.
— постой! — Гриша рванулся за ней, но ноги сразу же увязли в чём-то вязком и тягучем. он посмотрел вниз — рай превратился в болото: густое, чёрное. оно затягивало его.
Гриша успел только выкрикнуть, что любит её.
силуэт немного обернулся. лицо уже почти не различимо, только глаза — две зеленые точки в белом тумане — успели на мгновение соприкоснуться с его глазами, прежде чем пространство над головой Гриши сомкнулось.
сначала пришел звук. монотонный. тикающий. тик. тик. тик. тик. это поворотник? потом — холод. затем — боль. острая. режущая. живая боль. почти темно, сумерки стягивали небо. в воздухе витали смешавшиеся запахи бензина, металла, горелого пластика и резины. Гриша открыл глаза. зрение вернулось рывками. как старая камера: кадр — провал. кадр — провал.
он сфокусировался на желтой разметке серого асфальта, окрашенного кровью и присыпанного битым стеклом. Гриша попытался пошевелиться и закричал от боли. левая нога была вывернута под неестественным углом, а рёбра кололи изнутри при каждом вдохе. во рту был вкус железа.
она лежала в трёх метрах от него рядом с разбитым фонарным столбом и не шевелилась. лицом в асфальт. склеенные кровью кудри разметались вокруг головы. на ней была её любимая джинсовая куртка, которую она постоянно носила. та, на кармане которой сама вышила маленькую розу красными нитками. та, которую Гриша когда-то постирал и забыл мокрой в машинке на несколько дней.
он выпал из салона и начал ползти к Лёле, волоча за собой сломанную ногу. каждое движение отзывалось нестерпимой болью, осколки стекла кусали ладони, но он продолжал ползти. сантиметр за сантиметром, оставляя за собой кровавый след.
— Лёлька, не спи… — мямлил Гриша.
наконец он добрался до неё и перевернул. страх, ужас, отчаяние и сожаление разрывали его на куски. эта боль была сильнее физической. сейчас Гриша смотрел на самого дорогого человека, глаза которого были закрыты. он притронулся к её шее. внезапно Гриша приободрился, а в его сердце вновь появилась надежда — пульс был. Лёля была жива.
он быстро огляделся по сторонам и сориентировался: пустая трасса через сосновый лес. они ехали к друзьям в Пензу. Лёля, как всегда, за рулём — она лучше водила. пели песни, смеялись, пока… пока красный логан не выехал на встречку и не въебался в их жигу. Гриша сразу идентифицировал виновника в лице пятидесятилетнего мудака в спортивном костюме, в лицо которого воткнулся дворник., но волновало его сейчас совсем другое — жизнь Лёли.
Гриша наклонился над ней, быстро наложил какой-то жгут из рваной футболки ей на руку, затем прижал открытую рану на теле.
— Лёль.?. — сказал Гриша с наворачивающимися слезами. — не вздумай. слышишь, блядь, не вздумай умирать. ты такая холодная… не уходи.
левая рука осторожно вцепилась в её слипшиеся пряди, а пальцы правой нежно сжимали лицо.
— помнишь, как мы познакомились? ты налетела на меня на лестничной клетке университета, споткнувшись о ступеньку. я поймал тебя, а ты сказала: «если ты будешь ловить меня всегда, я буду специально падать». всё было как в грёбаном фильме! до этого мы видели друг друга лишь издалека, наши взгляды пару раз пересекались. я не решался подойти, а тут всё как-то само получилось.
голос Гриши становился слабее. кровь из лёгких подступала к горлу, но он продолжал говорить. продолжал цепляться за каждое воспоминание, за каждый момент их безумной, прекрасной жизни.
— ну, а как мы решили сделать татуировки на хате у моего кента? ты хотела бабочку-махаона на запястье, а я — череп с костями на плече. в итоге у тебя получилась какая-то страшная муха, а у меня — улыбающийся колобок. мастер был пьяный в говно, но мы ржали до слёз. ты сказала: «теперь мы навсегда помечены как идиоты». и знаешь что? я был счастлив быть идиотом вместе с тобой…
пальцы Лёли едва заметно дрогнули.
— Лёль, ты слышишь меня? — Гриша прижался губами к её холодному лбу. — не смей уходить. не смей оставлять меня одного в этом дерьме, ладно?
глаза её забегали под веками, затем слабо приоткрылись.
— Гришка? — прошептала она так тихо, что он скорее прочитал это по губам.
— я здесь, дура, я никуда не денусь. — слёзы скатились по щекам Гриши, смешавшись с кровью, и красными каплями упали на шею Лёли.
— в том светлом месте… я… я забыла тебя. я забыла нас. прости…
— это то место… заставило. мы почти потеряли друг друга навсегда.
— но там было так хорошо-о. нет боли, страданий… — Лёля начала засыпать, а её глаза закатываться.
— нет! — он схватил её за руки и сжал так крепко, что побелели костяшки. — ты не уйдешь. помнишь, мы поклялись, что не будем скучными, а что может быть скучнее того места? если уйдешь ты, тогда уйду и я., но знай, что туда я обратно ни за что не вернусь!
это оживило её. почему-то она слабо рассмеялась, и в этом смехе была вся она прежняя.
— а давай больше никогда не будем умирать?
— давай. — прошептал он, и это прозвучало как еще одна их клятва.
он смотрел на неё и не верил, что после этой мясорубки они оказались живы. рай проигрывал. она возвращалась.
и они поцеловались там, на разбитой трассе, среди осколков и крови. это был поцелуй обещания, что теперь они будут драться за каждый день и за каждый вдох. они выбрали боль вместо покоя, хаос вместо гармонии, жизнь вместо существования. они крепко держались друг за друга и знали, что больше никто из них никогда не отпустит. ни в этой жизни, ни в следующей.
и где-то там далеко, в том белом, стерильном месте, райские врата со скрипом захлопнулись. навсегда.